Заложники — страница 3 из 28

I

Занятия в местной школе городка Кликунай начались поздней осенью. Со стороны Клайпеды и Лиепаи доносился гул откатившегося фронта, и время от времени, когда бомбежки были настолько сильными, что подрагивали стекла в окнах, учитель и ученики на минутку замирали, но затем снова утыкались в учебники. Все были уверены, что война, подобно раненому измученному зверю, изнеможет совсем и в конце концов испустит дух, а значит, в их городишко больше уже не вернется никогда.

В предпоследнем, седьмом классе гимназии собралось двадцать два ученика: двенадцать девочек и десять мальчиков. Возбужденный гомон, веселые возгласы, взгляды, которыми ребята изучали друг друга, пытаясь найти в лицах товарищей знаки драматической поры, свидетельствовали о радости долгожданной встречи после пережитых жизненных бурь. Порою смех, едва зазвенев, неожиданно смолкал, уступив место грустной задумчивости, и тогда на лица ребят набегала тень страха и тревоги. Так же внезапно прекращалась и задушевная беседа, будто рассказчик опасался быть откровенным до конца. Многое в жизни ребят перепутала и сломала война. У каждого из них были близкие или знакомые, которые погибли, пропали без вести, были высланы на восток или оказались отброшенными фронтом на запад. Довиле Мажримайте подумалось даже, что в душах ее одноклассников война оставила своего рода мины замедленного действия, готовые в любой момент взорваться. И они взрывались неожиданно, пугая остальных: как снег на голову свалилось на всех известие, что одна девочка и двое мальчиков вступили в комсомол. Все насторожились, исчезла сердечность в отношениях, стали колючими, подозрительными взгляды. Один из комсомольцев, по слухам, уехал в субботу к родителям в деревню и не вернулся. А спустя пять дней гроб с его телом был выставлен в актовом зале школы. На белом лбу юноши запеклось крохотное, меньше копеечной монеты, пятнышко крови.

Прошло несколько дней, и вооруженные люди в форменной одежде увели прямо с урока самого старшего ученика в классе — двадцатилетнего Лёнгинаса Бружаса. Больше в школе он уже не показывался. Первая парта в классе опустела. Вид этой парты наводил на жуткие размышления — казалось, под ней зияет разверстая могила. Довиле Мажримайте боялась даже смотреть в ту сторону. Ей мерещилось, будто за партой продолжает сидеть тот самый комсомолец с темной капелькой крови на лбу.

После Нового года в классе появился новичок. Он приехал из соседнего уезда к своему дяде, местному врачу Что заставило его поселиться тут, поначалу оставалось тайной, которая, однако, вскоре раскрылась. Подружка шепнула как-то Довиле, что у парнишки нет отца — он арестован.

Новенький занял опустевшую парту, и у ребят отлегло от души, словно он заслонил собой воображаемую яму, из которой тянуло могильным холодом.

Это был высокий, пригожий юноша с открытым лицом, и девушки сразу же оживились. Особенно красивы были его глаза — дерзкие, даже нагловатые; казалось, они буравят собеседника насквозь. Темные, сросшиеся над переносицей брови и черные волнистые волосы делали юношу еще привлекательней.

О Шарунасе Латакасе — так звали новичка — вскоре заговорила вся гимназия. Главным его достоинством было то, что он отлично играл в баскетбол.

Довиле не отличалась красотой, которая обычно привлекает внимание поклонников, поэтому она равнодушно встретила появление в классе новенького. Такие незаурядные парни были не для нее, и она это прекрасно понимала. К тому же девушка сознательно не давала простор своим мечтам хотя бы и потому, что у нее не было даже приличного платья и туфель. Родители ее едва сводили концы с концами, воспитывая целую ораву ребятишек. И как же удивилась она, когда на школьном вечере Шарунас пригласил ее на танец целых три раза! Множество любопытных глаз следило за тем, как легко и изящно кружатся они в вальсе. Подружки кусали от досады губы, а ребята во все глаза разглядывали Довиле, будто видели ее впервые: оказывается, девочка симпатяга, к тому же фигуристая.

Когда стали расходиться по домам, Шарунас задержался на крыльце школы. Он смерил Довиле долгим пристальным взглядом, однако проводить домой не вызвался.

Со временем к новенькому привыкли, перестали выделять из числа остальных. Учился он неплохо, особенно любил и знал историю и литературу. К девушкам относился с надменным равнодушием, и те платили ему той же монетой: подумаешь, нашелся красавец, свет на нем клином сошелся!

Довиле пока так и не решила, как себя вести с ним. Те три танца не прошли для нее даром, зародив в душе росток смутной надежды. Требовалось лишь немного тепла и внимания, чтобы он пробился к свету. Шарунас и к ней относился с холодным безразличием: редко задерживался возле ее парты, лишь изредка удостаивая словом. Правда, иногда она ловила на себе рассеянный взгляд и смущенно вспыхивала.

Почему Шарунас так задумчив, молчалив, какие мысли терзают его, строила догадки Довиле. Может, причина в его одиночестве, ведь он очутился в их городке без родителей? К тому же, по слухам, в его семье стряслось какое-то несчастье.

Новичок оживал только во время уроков физкультуры или на спортивных соревнованиях. В баскетбол он играл с такой одержимостью, будто от победы зависела его дальнейшая судьба.

Стоило Довиле понаблюдать, как юноша неукротимо мечется по площадке, делает дальние броски, высоко подпрыгивает под щитом, и ее охватывало непонятное волнение — она была готова на глазах всего народа броситься к нему. Однажды, когда их команда взяла верх над соперниками из другой школы, а разгоряченный Шарунас присел на скамейку перевести дух, Довиле не выдержала и, подбежав к победителю, поцеловала его в щеку. Шарунас улыбнулся и проводил девушку потеплевшим взглядом.

А на следующий день во время последней перемены юноша, проходя мимо, остановился и тихо попросил:

— Подожди меня после уроков, хорошо?

Дальше все происходило как во сне: на уроке Довиле никак не могла сосредоточиться, не слышала, что объясняет учитель. Она ждала только одного — скорей бы прозвенел звонок! И даже идя вскоре рядом с одноклассником, Довиле все еще не могла прийти в себя, с трудом подбирала слова, вела себя скованно и неестественно. Да, не такой она хотела бы выглядеть в его глазах.

Проводив ее до дома, где Довиле снимала крохотную комнату у глухой старушки, Шарунас протянул на прощание руку.

— Вообще-то мы бы с тобой могли встречаться и чаще. Только нужно, чтобы никто об этом не знал, согласна? — спросил он.

Довиле не сразу поняла, зачем ему понадобилось скрытничать, но все равно утвердительно кивнула. Ладно, пусть будет, как он хочет.

Встречались они обыкновенно под вечер, когда старушка уходила в костел. Рослому Шарунасу приходилось нагибаться, чтобы не удариться головой о притолоку у входа. Он отказывался от приглашения сесть, предпочитая расхаживать во время беседы по комнате. Время от времени останавливался возле противоположной стены, под образом Христа в терновом венце. Рыжебородый сын божий с болью смотрел на небо. На его белоснежном лбу алели капельки крови.

Довиле обычно сидела на кровати и жадно слушала Шарунаса. Все, о чем он говорил, казалось ей очень важным и значительным, будто эти слова принадлежали умудренному жизненным опытом человеку. На самом же деле Шарунасу исполнилось девятнадцать осенью, через год после его прихода. Его одноклассники, без пяти минут выпускники школы, преподнесли ему по этому случаю букет красных астр. Самых близких друзей Шарунас пригласил к себе домой. Он жил у дяди, волостного врача. В числе приглашенных оказалась и Довиле. Надолго запомнила девушка тот таинственно-торжественный вечер. Ведь для приглашенных это стало как бы признанием того, что их выделили из числа остальных, допустили в круг, куда открыт вход далеко не каждому.

Шарунас тогда налил всем в рюмки домашнего яблочного вина и, подняв свою, обвел блестящими глазами гостей.

— Выпьем за могучие деревья Литвы, которые выдерживают натиск любой бури! Давайте же учиться у деревьев, которые поддерживают ветвями друг друга!

Все осушили рюмки и притихли — трудно было найти нужные слова после такого проникновенного тоста. Довиле не выдержала и простодушно спросила:

— А могут, скажем, липы стать опорой дубам?

— А как же! — улыбнувшись, ответил виновник торжества.

Сейчас, в комнатке у Довиле, Шарунас вспомнил об этом.

— Помнишь, как ты на моем дне рождения спросила про липу?

— Помню.

— Ты сама похожа на это дерево. Самая настоящая липка!

Довиле звонко расхохоталась.

— У меня же сердце есть, а у липы…

— Ну да, ты и есть липа, только с нежным сердцем, — перебил ее Шарунас. — Пусть это будет твоя кличка — Липка.

— С какой стати мне нужна кличка? — удивилась девушка.

— Просто так. Такие уж времена сейчас. Лучше будет, если не называть вслух настоящее имя, — пояснил гость.

Не раз потом Довиле вспоминала этот странный разговор, хотя и приняла его за шутку. А однажды, написав на уроке записку приятелю, подписалась: «Липка».

Жизнь тем временем как в самом городке, так и в округе становилась все беспокойнее. Однажды ночью взорвалась граната под дверью дома, где жил волостной парторганизатор, к утру еще одного дня загорелся дом председателя исполкома. Стали раздаваться выстрелы и в деревнях. Все чаще можно было видеть бредущие к костелу похоронные процессии. За гробом обычно шли женщины в деревенских клетчатых платках. Рядом, вцепившись в их грубые пальто или тулупы, семенили одетые во что попало ребятишки.

Довиле жила неподалеку от костела, и каждый раз при виде таких шествий у нее сжималось сердце. Особенно тяжело было видеть малышей, которые испуганно таращились на взрослых, будто прося объяснить им происходящее. Иногда процессия следовала сразу за несколькими гробами. Кто лежал в этих ящиках, сколоченных из белых досок? Довиле напряженно прислушивалась к негромким разговорам людей, пытаясь узнать хоть что-нибудь. А те, будто опасаясь чего-то, отвечали вполголоса любопытным: Дапкус из деревни Контаучяй, Лингис из Гярвенай, Даргене из Пликтакяй… Кто они, за что их?! Никто не хотел отвечать. Правда, порой можно было добиться ответа, но это мало что проясняло: «председатель сельсовета», «служил властям» или «человек как человек»…

О главном же все эти люди умалчивали, и у Довиле ныло сердце от страха за близких. Отец любил поговорить о политике и к тому же водил дружбу с председателем сельсовета, старовером Федором. Этого могло быть достаточно, чтобы навлечь на себя беду. И когда однажды к ней пришел Шарунас, Довиле поделилась с ним своими страхами:

— Сегодня привезли хоронить женщину из деревни Пликтакяй. Говорят, ее застрелили только за то, что она слишком часто стала наведываться в город. Вот ужас! Литва так мала, а мы истребляем друг друга!

Она сидела за столом, а гость, засунув руки в карманы, по обыкновению, расхаживал между кроватью и стеной. Глядя на Христа в терновом венце, он спокойно сказал:

— Да, это ужасно, но разве можно добиться чего-нибудь без жертв?

— Мне лично эти жертвы кажутся бессмысленными, — возразила Довиле. — Убьют, скажем, сегодня председателя сельсовета, а назавтра власти сажают на его место другого. Человек сопротивляется, отказывается, а ему говорят: надо! Неужели так всех подряд и похороним?

— Важно, чтобы они побаивались кого-нибудь и не слишком усердно служили властям. Такова в общих чертах задача, — пояснил Шарунас.

— Ты что же, выходит, защищаешь тех, кто сейчас в лесу? — спросила Довиле, глядя прямо ему в глаза.

Юноша смутился.

— А ты? — вопросом на вопрос ответил он.

— Я совсем запуталась. Не пойму, что у нас происходит, — призналась девушка. — Хочу покоя, больше ничего.

— На это не надейся. Борьба еще не закончена. Американцы готовятся всерьез. Наши газеты, между прочим, дают это понять.

— Да ты что?! — ахнула Довиле. — Неужели снова война?

— Не исключено.

— Ты меня нарочно пугаешь, да?!

— Могу и успокоить, если хочешь, — с улыбкой сказал Шарунас.

Он обнял девушку, прижался лицом к ее щеке, стал гладить плечи, осыпать поцелуями… Эти ласки были такими сладостными, что все страхи, все опасности отодвигались куда-то далеко-далеко, становились незначащими и ничтожными. Рядом с Шарунасом она обретала спокойствие и уверенность, будто надеясь, что в случае чего он защитит, убережет от беды.

Однажды они сидели поздно вечером вдвоем у стола и готовили уроки. На Шарунасе был пиджак в крупную клетку. Но вот юноша встал, потянулся за учебником, и Довиле увидела, что во внутреннем кармане расстегнутого пиджака что-то блеснуло.

— Что это? — ткнула девушка пальцем в непонятный предмет.

Шарунас поначалу опешил, залился краской, но, справившись с собой, сунул руку за пазуху и вытащил пистолет. Шутливо навел дуло на дверь, смутно белевшую в густых сумерках, и тут же спрятал оружие.

— Ты ничего не видела, ничего не было! — глядя в упор на девушку, резко отчеканил он, а глаза его при этом сияли мальчишеской гордостью. Он вымученно улыбнулся, чтобы скрыть напряжение.

— Ты мне не доверяешь, что ли? — обиженно спросила Довиле.

— Доверяю, но…

— Тогда объясни, что все это значит, — попросила она.

— В наше время порой лучше знать как можно меньше, — сказал Шарунас, заметно успокоившись. — Кто ничего не знает, тот и под пытками ничего не скажет!

— Раз так, скрытничай и дальше! — надула губы девушка. — Ты думаешь, я слабая, а значит…

— Нет, нет! — перебил ее Шарунас. — Я тебе вполне доверяю, Липка моя ненаглядная!

Он вскочил из-за стола, подбежал к Довиле и крепко поцеловал ее. С минуту они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и казалось, прислушивались к биению своих взволнованных сердец.

— Тебе не приходилось читать листовки на столбах? Возле нашей школы… — спросил Шарунас глухим срывающимся голосом.

— Да, я читала.

— Там внизу было написано: Литовская армия свободы. Так знай же: я теперь один из бойцов этой армии. Идет борьба за свободу отчизны, и никто не может оставаться в стороне.

Довиле потрясенно молчала. Она напряженно вглядывалась в побледневшее лицо приятеля, в его горящие воодушевлением глаза, будто ища в них ответа. Неожиданно она почувствовала, что ее знобит. Девушка хотела покрепче прижаться к Шарунасу, но тот, отстранив ее, поспешно вскочил и стал расхаживать по комнате.

— Не исключено, что я погибну! — с жаром произнес он. — Но разве это повод для страха?! Разве мало молодых людей сложили головы за Литву?

— Не говори так! — воскликнула Довиле и бросилась на шею Шарунасу. — Ты должен жить! Какие страшные слова! Не хочу их слышать! Я люблю тебя!

Довиле испуганно осеклась, выдав себя. Шарунас насторожился. Он молчал, будто обдумывая услышанное, и пытливо смотрел на подругу. Затем стиснул ее в объятиях, да так сильно, что девушка вскрикнула.

— Ты мой добрый ангел, — нежно произнес он. — Ты станешь оберегать меня в трудную минуту!

Однажды погожим мартовским днем, когда старшеклассницы сидели во время большой перемены на подоконнике, наслаждаясь первыми теплыми лучами, произошло событие, потрясшее всю школу.

В тот день выпускники напрасно прождали учителя английского языка. Тот не пришел на урок, и от радости ребята подняли невообразимый шум. Но вот распахнулась дверь. На пороге вырос директор, невысокий сухопарый мужчина в сером отутюженном костюме довоенного фасона. Класс сразу же затих — все ожидали разноса. Однако директор непривычно тихим голосом сообщил, что английского сегодня не будет, и попросил всех успокоиться, взять учебники и готовиться к следующему уроку.

Ребята уловили в голосе директора тревогу.

— А учитель где же? — спросила бойкая девушка, староста класса.

Директор на минуту смешался, затем внимательно оглядел старшеклассников и сказал:

— Ваш учитель арестован. Полагаю, что это недоразумение.

Когда он ушел, Довиле метнула взгляд в ту сторону, где сидел Шарунас. Их взгляды встретились. Девушка сразу же догадалась, что он чем-то напуган. Ей показалось даже, что она уловила в его взгляде немой призыв о помощи.

У Довиле оборвалось сердце. Уставившись неподвижно в раскрытую тетрадь, она лихорадочно обдумывала слова директора. Распахнулась дверь, и с этой минуты в классе поселилась тревога.

Не дожидаясь звонка, Шарунас с тремя приятелями вышел из класса. Один из них, как бы оправдываясь, буркнул на прощание:

— Мы покурим, все равно нечего делать.

Проводив их пристальным взглядом, Довиле подумала, что, пожалуй, все они связаны какой-то общей тайной, и вспомнила, что нередко видела их вместе. Бывало, собравшись в укромном уголке, друзья о чем-то таинственно шушукались.

Ни Шарунас, ни его дружки больше в классе не появились. А их одноклассники не могли дождаться окончания уроков. Ребята были не на шутку встревожены, они не могли понять, что же происходит в их школе. Комсомолец Пятрас Жичкус во время последней перемены остановился возле Довиле и удивленно сказал:

— Вот дураки, и чего испугались?! Если арестовали учителя, это еще не значит, что начнут хватать и учеников. Зря в панику ударились!

В ответ девушка лишь покачала головой.

— Ты что, тоже перетрухнула? — спросил он.

— Мне всегда страшно, когда исчезают люди, — призналась Довиле.

— Да куда они исчезнут? Гораздо страшнее, когда люди погибают, — заключил Пятрас и зашагал вперевалочку к своей парте.

Вечером того же дня, когда Довиле готовила уроки, кто-то постучал в окно. Прислонившись лицом к стеклу, девушка попыталась разглядеть позднего гостя.

— Выйди на минутку! — послышался голос с улицы.

Довиле узнала Шарунаса.

Сунув поспешно ноги в туфли и набросив на плечи пальто, Довиле выскочила на улицу. Девушку била нервная дрожь. В сумерках она увидела рядом с Шарунасом одноклассника Альвидаса.

— Кончилось наше ученье, — сказал Шарунас. — Экзамены будем сдавать в лесу.

Эти слова были для Довиле как удар наотмашь. Вцепившись в руку Шарунаса, она молча вглядывалась в его лицо. В глазах девушки застыла отчаянная решимость любыми средствами удержать Шарунаса от гибельного шага. Видно, тот понял ее порыв: он резко вырвал руку и отстранил девушку.

— Видно, так суждено, — вместо оправдания сказал он. — Прощай! Но я тебя все равно разыщу, вот увидишь. Жди!

Сделав шаг к оцепеневшей от ужаса подруге, он крепко обнял и поцеловал ее. Потом хотел сказать что-то, но резко повернулся и скрылся вместе с Альвидасом в темноте. Долго еще было слышно, как чавкает слякоть под их ногами.

Довиле же продолжала стоять на месте и вслушиваться в ночные звуки, чувствуя тупую боль под ложечкой. Что-то зашуршало за ее спиной. Видно, с крыши сполз размякший ком снега. Девушка вздрогнула, плотнее запахнула на груди пальто и, еще раз посмотрев в темноту, непроглядным покровом окутавшую улицу, вернулась в комнату. На столе лежал раскрытый учебник. Довиле тупо уставилась в одну точку, буквы перед ее глазами расплывались. Так и просидела она за столом до полуночи, блуждая мысленно в темной ночи вместе с двумя ночными пришельцами, которых увлекло куда-то гибельным вихрем.

II

В выпускном классе из девяти юношей осталось всего пять. После ареста учителя английского языка четверо восьмиклассников больше не появлялись в школе. Трое учеников исчезло и из предпоследнего, седьмого класса. Поначалу даже учителя не могли взять в толк, что происходит, строили самые различные догадки, надеясь, что ребята все-таки рано или поздно объявятся. Однако вскоре стало ясно, что все семеро предпочли не учебу, а другой, опасный путь — ушли в лес.

Драматические события обрушились на школу подобно эпидемии. Сняли с работы директора. Чернее тучи ходил классный руководитель Деркинтис: несколько дней подряд его вызывали для объяснений в здание из красного кирпича, у дверей которого стоял вооруженный часовой. Вероятно, там не по своей воле побывал и кое-кто из учеников, но хвастаться этим никому, разумеется, не хотелось.

Довиле Мажримайте тоже со страхом ждала вызова в красный дом. Она не была уверена, что о ее дружбе с Шарунасом не знает ни одна живая душа, хотя и встречались они обычно тайком, в сумерках. Минула неделя, другая, появились новые заботы, и все стало входить в прежнее русло. Девушка успокоилась, решив, что главная опасность прошла стороной.

Однажды вечером в скромную комнатку в тихом переулке, где жила Довиле, заглянул ее одноклассник Пятрас Жичкус, неразговорчивый увалень, отличавшийся по общему признанию добрым нравом. Даже учителя, бывало, подтрунивали над ним: к доске его лучше не вызывать — покуда Жичкус расшевелится да подойдет, другой успеет ответить урок.

Довиле давно заметила, что Пятрас неравнодушен к ней. Он только и искал случая, чтобы заговорить с девушкой, но у той обычно не хватало терпения выслушивать зануду до конца, такие разговоры неизменно заканчивались на полуслове: Довиле оставляла незадачливого собеседника одного и убегала к подругам.

Стоило ей увидеть у себя в комнате Жичкуса, как она с тоской подумала, что ей предстоит невыносимая скучища — несколько часов подряд выслушивать его сбивчивые речи. И никуда от этого нельзя было деться. Девушка вообще испытывала неприязнь к каждому, кто пытался, пусть даже робко, проявлять свои чувства к ней. Все ее помыслы были заняты только одним человеком — Шарунасом.

Пятрас долго топтался посреди комнаты, разглядывал оклеенные полосатыми обоями стены и сложенные горкой на столе книги, боясь встретиться глазами с девушкой.

— Что ж, присаживайся, гостем будешь! — пригласила Довиле.

Юноша осторожно, точно сомневаясь, выдержит ли стул, сел.

— А я вот проходил мимо, дай, думаю, загляну, посмотрю, как ты тут живешь, — с расстановкой начал он.

— Да тут и смотреть нечего! — отмахнулась Довиле. — Ни кола ни двора.

— Да и мы в роскоши не купаемся, — согласился Пятрас. — Разве что Шарунас… Жил у дяди как у бога за пазухой.

Довиле насторожилась: куда он клонит?

— А по-моему, Шарунас тоже не велик барин, — сухо сказала она и посмотрела на гостя, пытаясь угадать, к чему он завел разговор об исчезнувшем приятеле.

— Зато не прочь разбогатеть, — уточнил Пятрас.

— Ты так думаешь?

— Да. Недаром же он ушел сражаться за власть буржуев.

Довиле хотела было прекратить этот неприятный, вернее, опасный разговор, или хотя бы перевести его на другую тему, но неожиданно для себя вспылила:

— Да вы, комсомольцы, готовы в каждом видеть буржуя!..

Юноша добродушно рассмеялся.

— Что верно, то верно. Нам эти твари не по нутру.

— Я и сама господ не слишком уважаю, — поддакнула Довиле, — и все же…

— Вот видишь, наши взгляды почти совпадают, — продолжая улыбаться, сказал гость. — Ты бы тоже могла вступить в комсомол.

Его слова развеселили девушку.

— Выходит, ты пришел сюда агитировать меня? — расхохоталась она. — А я-то думала…

— И вовсе не агитировать, — возразил Пятрас. — Я просто так заглянул. Ведь ты мне нравишься.

Довиле снова прыснула.

— Вот это честь! Понравиться классному философу Пятрасу!

— Нравишься, — не обращая внимания на колкости, упрямо повторил юноша.

— Вот досада, а ты мне не очень.

— Знаю, — кивнул Жичкус. — Что поделаешь? Как говорится, насильно мил не будешь.

— Справедливо говорится, — безжалостно заключила девушка.

Гость замолчал, с минуту грустно глядел в угол комнаты, потом перевел взгляд на разложенные перед Довиле учебники.

— Что ж, я пошел, — сказал он, вставая. — Завтра у нас алгебра, а у меня еще уроки не готовы.

— Нашел из-за чего переживать! Ведь ты задачки как орехи щелкаешь, — уже серьезно заметила Довиле.

Жичкус потоптался у дверей, собираясь, видимо, что-то сказать, но передумал и уже с порога буркнул…

— Не сердись…

Несмотря на не слишком радушный прием, Пятрас Жичкус продолжал и потом навязываться в компанию к Довиле. Иногда помогал ей решать уравнения, а чаще всего заглядывал в уютную комнатку просто так.

Однажды он зашел к девушке, когда та была в плохом настроении. Каждое его слово она обрывала ехидной репликой, безжалостно вышучивала парня и под конец попросила его уйти.

Однако Пятрас был не из тех, кого можно легко выбить из седла. На прощание он спокойно заметил:

— Бесишься, сама не зная отчего. Я же вижу: Шарунаса забыть не можешь. Да выбрось ты его из головы! Ведь не увидишь больше.

Довиле задохнулась от возмущения и не ответила. Дверь захлопнулась, а она продолжала смотреть на нее, будто ожидая, что Пятрас вернется и все объяснит. Но его шаги были слышны уже в другом конце улочки.

Довиле всем своим существом противилась услышанному. Нет, это неправда — она увидит Шарунаса! Ее любовь поможет ему выжить, спасет его.

Прощаясь той ночью, Шарунас сказал, что рано или поздно он объявится или даст о себе знать. Довиле не представляла, правда, как это произойдет. Ей оставалось лишь строить догадки да ждать. Вдруг он пришлет письмецо? Или однажды тайком придет связной и передаст привет от Шарунаса? Вполне возможно, что и сам Шарунас однажды ночью постучится к ней в окошко. Ведь уже два месяца от него ни ответа, ни привета. В классе прошел слух, что пропавших парней видели неподалеку от большака, ведущего через Сакинскую пущу. Они были вооружены и вместе с несколькими бородатыми мужчинами останавливали крестьянские телеги, ехавшие на базар.

Накануне выпускных экзаменов, тихой июньской ночью, жителей городка разбудили сильные взрывы и перестрелка. Кто-то швырнул гранаты в помещение, где был опорный пункт народных защитников. Налетчики захватили казенную машину и на ней же скрылись. Один из лесных братьев был убит в перестрелке, и труп его валялся возле конюшни во дворе отделения милиции.

Придя в класс, Пятрас Жичкус принялся неторопливо описывать увиденное:

— Я ведь туда поглядеть ходил, а вдруг знакомый. Нет. Какой-то курносый мужик с бородой.

Довиле съежилась, будто ожидая, что его слова ледышками забарабанят по ее спине. Ведь этот недотепа вполне мог таким же невозмутимым тоном сообщить, что там лежит мертвый Шарунас. К тому же он посмаковал бы новость, поразмышлял на тему о кротах, которые пытаются своротить гору.

Теперь уже ей будет трудно скрывать свою неприязнь к этому человеку, подумала Довиле. Когда он неожиданно вырос на перемене рядом с ее партой и попросил одолжить карандаш, девушка, дрожа от ненависти, закричала:

— Да пропади ты пропадом, зануда!

Пятрас растерянно отошел в сторону. Ничего не понимали и остальные ребята, тем более что такой Довиле Мажримайте они не привыкли видеть. Правда, она была замкнута и нелюдима. Но как часто лицо девушки сияло добротой и приветливостью — казалось, она благоволила ко всем вокруг. Тогда она и с Пятрасом разговаривала, как с лучшим другом, а тот чувствовал себя на седьмом небе от счастья, снова начиная верить, что когда-нибудь сможет завоевать сердце упрямицы.

III

Выпускные экзамены были в самом разгаре. Все заботы отодвинулись куда-то, прекратились ссоры-раздоры, ребята с утра до ночи корпели над книгами и конспектами. Довиле короткими казались даже длинные июньские дни со светлыми вечерами. Она подолгу засиживалась над учебниками.

Поздно ночью, когда хозяйка уже давно спала, послышался осторожный стук в окно. Девушка настороженно подняла голову, и в это время кто-то тихонько попросил:

— Потуши свет.

Сердце Довиле отчаянно запрыгало в груди, к щекам прилила кровь. Нет, она не ошиблась: голос был знакомый, его голос… Девушка поспешно выключила свет, подбежала к окну.

— Ты одна? — спросил Шарунас, и лицо его, вынырнув из темноты, оказалось совсем близко.

— Хозяйка спит, — прошептала Довиле.

Ночной гость ловко перекинул ногу через подоконник и очутился в комнате. Затем он закрыл окно. Они сидели на кровати и жадно пытались разглядеть в полутьме друг друга. Оба молчали — слишком сильно было волнение. Наконец Шарунас крепко обнял девушку и прошептал:

— Ну, вот мы и снова вместе! Я ужасно по тебе соскучился!

Они прильнули друг к другу, лихорадочно ища губами родное лицо… Довиле, будто испугавшись такого наплыва чувств, отшатнулась и озабоченно спросила:

— Ты не голоден?

— Нет. Я на минутку. Меня ждут.

Девушка припала к его груди и прошептала:

— Не пущу!

— Я теперь ночная птица. За мной в темноте охотятся.

Довиле бросила испуганный взгляд на стол, где рядом с конспектами лежал автомат Шарунаса, холодно поблескивающий в темноте. Оружие показалось ей живым существом, забредшим вместе с Шарунасом в ее комнатушку. А сейчас оно следит черным глазом дула за каждым ее движением, не пропускает ни одного ее слова. Довиле растерянно замолчала.

— Как там наши? — нарушила тишину девушка.

— Пока все живы-здоровы.

— Никто не жалеет, что бросил школу?

— Один слабаком оказался, из седьмого класса. После первой же перестрелки сдрейфил, к маме с папой сбежал, прячется теперь.

— А ты как?

— Я своих решений не меняю. Знаю, за что сражаюсь, — с решимостью в голосе ответил юноша.

Поколебавшись немного, Довиле решилась поделиться с другом сомнениями, которые все это время терзали ее:

— Ты только не сердись… Люди говорят, что зря вы все это затеяли. Напрасно погибнете, а ничего не выиграете.

Шарунас подскочил как ошпаренный.

— Не верь этим бредням! — воскликнул он. — Мы не одиноки. О нашей борьбе знают на Западе. Нам оказывают поддержку.

— Болтать по радио — невелика помощь.

— Довиле! — отчаянно выкрикнул Шарунас, стиснув сильными пальцами ее руки. — Ты говоришь совсем как Пятрас Жичкус. Может, ты уже с ним снюхалась?

Девушка припала к груди долгожданного гостя, который так неожиданно снова ворвался в ее жизнь.

— Ну, не сердись, любимый. Я просто поделилась с тобой своими мыслями. А с Пятрасом Жичкусом у меня нет ничего общего.

Юноша отпустил ее руки, успокоился и ласково привлек подругу к себе. Вдохнув тепло ее кожи, запах густых волос, он с жаром произнес:

— Верь мне! Верь, что бы ни случилось, вопреки всяким пересудам!

— Я и сама хочу верить, — прошептала Довиле. — Только у меня сердце не на месте. Стоит мне увидеть, как из города выезжает машина с солдатами, мороз по коже подирает. Сразу представляю, как они тебя… Не могу уснуть по ночам.

В это время кто-то осторожно побарабанил пальцами по стеклу.

— Мне пора, — сказал Шарунас и вскочил. Одной рукой схватил лежащий на столе автомат, а другой продолжал обнимать девушку. Затем подошел к окну, распахнул его и обернулся. — Ты чем собираешься заниматься после школы? Учиться поедешь или станешь работать?

— Говорят, в деревне учителей не хватает, — помолчав, сказала Довиле. — Скорее всего, годик поработаю. Где-нибудь в глухомани. А потом, наверное…

— Я найду тебя в твоей школе. До свидания!

Шарунас выскочил наружу, и ласковая летняя ночь сразу же укрыла его черной завесой.

IV

В начальную школу деревни Луксненай Довиле поехала не по собственному выбору — предложили в уездном отделе народного образования. Она без возражений согласилась. Пожалуй, решение не было случайным: девушке доводилось бывать в этих местах, и в памяти ее отчетливо запечатлелась школа: двухэтажное желтое здание в окружении кустов акации и сирени с приветливо сияющими широкими окнами. Запомнилась эта деревушка и своим старинным погостом, куда привозили хоронить покойников из самых отдаленных мест. На поросшем соснами холме — деревянная часовня, а вокруг — кресты, кресты… В конце лета, на праздник святого Рокаса, люди собираются на этом кладбище помолиться, помянуть усопших. Для местных жителей это самый большой праздник в году. Они прибираются вокруг дома, моют до блеска окна, пекут пироги — ведь непременно заглянут родственники или знакомые. После службы в каждой усадьбе, в каждой избе раздается веселый гомон, а чуть позже — и песня.

Ладно, пусть будет деревня Луксненай, согласилась Довиле, а вернувшись из отдела народного образования домой, пожалела о легкомысленном поступке: вдруг бы ей предложили что-нибудь поближе к железной дороге или шоссе? Теперь же ее ждет богом забытая окраина, где о девушке никто и не вспомнит, никто не навестит, а потом, глядишь, она и сама свыкнется с такой участью, обрастет мхом, как валун у болота, и там закончит свои дни.

Новоиспеченная учительница собралась наведаться в деревню на велосипеде — посмотреть, что к чему. Жатва подходила к концу, на дороге валялись пучки соломы, а в полях то тут, то там высились копны, напоминающие выстроившихся в очередь толстых баб. Довиле, привыкшая к равнинам родных мест, искренне любовалась пригорками и ложбинами, где текли ручьи, березовыми рощицами будущего места жительства. Велосипед резво слетал с косогоров в пахнущие сочными травами луга, громыхал по деревянным настилам мостков, под которыми безмятежно журчала темная, чистая вода. На холмах, в окружении высоких кленов и лип, раскинулись крестьянские усадьбы. Повсюду мелькали, суетились занятые летними работами люди. Мимо с тарахтеньем проезжали телеги: в тех, что были с высокими грядками, похрустывали снопы, а на дне легких пустых повозок тукали на ходу жерди. Глотая пыль, девушка долго ехала вслед за телегой, груженной пшеницей, — огромной как гора, на верху которой восседала женщина. Ее почти не было видно, лишь белела высоко над землей светлая косынка.

Довиле с любопытством разглядывала встречных ребятишек-подпасков, приглядывающих за коровами и овцами. Одни из них вежливо здоровались с ней, другие наивно пялились вслед. «Ведь это мои ученики, — с гордостью и волнением думала будущая учительница. — Я научу их читать, считать, передам им все, что знаю сама». Она уже с нетерпением ждала первого дня занятий. Не такое уж и захолустье эта деревня Луксненай, решила Довиле. Всюду живут люди, везде те же труды и заботы. Нужно только уметь радоваться тому, что имеешь, что видишь, что тебя окружает.

Довиле обошла школу, подергала ручку запертой двери, полюбовалась ухоженным двором, в котором был разбит цветник. Она обратила внимание на то, что цветы политы совсем недавно, — земля была темной и влажной. Долго разглядывала учительница широкие окна школы. В отделе народного образования ей сказали, что на втором этаже для нее предназначена отдельная комната. Довиле представила, с каким удовольствием она будет любоваться сверху окрестностями деревни, а по утрам наблюдать в широкое окно, как со всех сторон стежками-дорожками спешат на урок ребята. Даже соседство погоста не пугало ее: высокие сосны, кресты, цветы… Ни дать ни взять парк.

В том же приподнятом настроении юная учительница прогуливалась возле школы и накануне первого сентября. Директор, пожилой седеющий мужчина, близоруко щурился, глядя на молодую учительницу, и с воодушевлением рассказывал ей о местных достопримечательностях. А какие живописные окрестности простираются за деревней, как много бывает осенью яблок в садах! А дети какие! Наивные, правда, но все равно замечательные! Сам он вместе с женой, тоже учительницей, жил на отцовском хуторе, в километре от школы.

Довиле сразу же с головой окунулась в работу, поэтому у нее не оставалось времени помечтать, поразмыслить о прошлом. Ей и самой не верилось, как быстро канули в прошлое незабываемые школьные дни. Понемногу поблекли в памяти лица друзей. По всей Литве разлетелись вчерашние школьники, и Довиле не знала, каким путем пошел каждый из них. Одни, наверное, поступили учиться, другие стали работать. Довиле было известно лишь о судьбе нескольких школьных подруг да Пятраса Жичкуса, который работал в местном отделении милиции.

Девушке порой начинало даже казаться, что и Шарунас окончил вместе с остальными гимназию, а потом уехал куда-то. Кто может сказать, учится он или работает? Именно так представляла Довиле когда-то будущее друга. Ну а лес… Там положено собирать грибы, ягоды — и только. Ведь и тогда, той памятной ночью, когда они сидели без света, тесно прижавшись друг к другу, в ее комнате, он ни словом не обмолвился о том, где живет, где нашел пристанище. Пришел, побыл немного и растворился в теплом черном мареве июньской ночи. И лишь последние слова продолжали далеким эхом звучать в душе девушки: «Я найду тебя в твоей школе! До свидания!»

А как ее найдешь в такой глухомани? Да и кто знает, что она тут? В отделе народного образования ему вряд ли что-нибудь сообщат об учительнице Мажримайте, а расспрашивать Пятраса Жичкуса он, конечно, не станет. И неважно, что они полгода сидели за одной партой, главное, сейчас они заклятые враги.

Довиле очень удивилась, увидев дождливым сентябрьским вечером во дворе школы Пятраса Жичкуса в солдатской шинели, с винтовкой за плечами. Гость стоял внизу и разглядывал окна второго этажа. Довиле растерялась. Что делать? Пригласить гостя к себе или совсем не показываться? Поколебавшись немного, она все же окликнула Жичкуса:

— Здравствуй, Пятрас! Ну, заходи, навести школьную подругу!

Жичкус просиял и спустя минуту уже стоял на пороге комнаты.

— Здравствуй! — сказал он и смущенно замолчал, покосившись на свои грязные сапоги.

— Да ты не стесняйся! — пригласила Довиле. — У меня полы не стеклянные! Иди сюда, к столу. Ну, садись, рассказывай, что нового.

Вооруженный гость обвел глазами комнату, словно удивляясь ее большим размерам, покачал головой и опустился на стул.

— Нормальная комнатка, только вот инвентаря маловато, — сказал он.

— Мне хватает, — заверила Довиле. — Кровать, стол, шкаф, стулья, что еще нужно?

— Ничего, разживешься со временем. Все так начинают.

— Конечно. Ну, как живешь, Пятрас? — спросила Довиле.

— Не видишь разве, болтаюсь под дождем, как бездомный пес, — пожаловался Жичкус.

— Разве ты не сам выбрал это занятие?

— Сам.

— Тогда чего же плачешься?

— Я не плачусь. К слову пришлось. — Жичкус покосился на окно, помолчал и сказал: — Но ведь нужно было кому-то согласиться и на эту работу!

— С какой стати именно тебе? — удивилась Довиле. — Ведь для того, чтобы таскать ружье, среднее образование не требуется!

Милиционер Жичкус горько усмехнулся.

— А Шарунас Латакас? Разве он безграмотный? — спросил Пятрас, не сводя глаз с учительницы. — Тогда зачем ему потребовалось оружие?

Девушка вспыхнула и сердито набросилась на гостя:

— Дался тебе этот Шарунас! Я-то в чем виновата? По-моему, вы все с ума посходили!

— Вполне возможно, — согласился Жичкус.

В комнате воцарилась неуютная тишина. Плотно стиснув губы, Довиле барабанила пальцами по столу, а милиционер, расстегнув шинель, удобно развалился на стуле. Похоже было, что он собирается надолго задержаться здесь. Учительница украдкой поглядывала на бывшего одноклассника и думала: как же меняет людей форменная одежда! Даже увалень Пятрас казался в ней и стройнее, и выше.

— Вот ты точишь зуб на Шарунаса, а в школе, если не ошибаюсь, вы за одной партой сидели, неплохо ладили!

Жичкус криво усмехнулся:

— Откуда мне было знать, что у него на уме? Правда, кое о чем я догадывался, только доказательств не было. Это учитель английского их в это дело втянул! Понаслушался заокеанской болтовни и клюнул на удочку!

— Ты так думаешь?

— Это же ясно как день!

Довиле захотелось вызвать его на откровенность или, на худой конец, подразнить.

— Ты, конечно, уверен, что наши ребята ушли сражаться за дело богачей? Ведь так, кажется, пишут газеты, а для тебя печатное слово свято, — ехидно сказала девушка.

— Не преувеличивай! У меня самого голова на плечах, — вскинулся Пятрас. — Уж как-нибудь болтовню от правды отличить могу.

— Тогда скажи, что ты думаешь о наших товарищах, которые ушли в лес? — не отставала Довиле.

— Начнем с того, что они не наши товарищи. А уж за что они борются, вряд ли и сами толком знают. Зато глотку дерут: за свободную Литву, за свободную Литву! А за какую именно Литву? Если за такую, какой она была прежде, то мне этот вариант не подходит.

— А если не за такую?! За лучшую?! — перебила его учительница.

— За какую бы ни сражались, все равно у них ничего не выйдет! Кишка тонка! — хмуро возразил Жичкус. — Разве не смешно, что они пытаются одолеть силу, которая поставила на колени гитлеровскую Германию?!

— Может, они надеются на помощь со стороны?

— На чью же? Американцев?! Да для них Литва — пустой звук! Невыгодный бизнес!

— Да, трудно быть маленькими, — грустно сказала Довиле, уставившись в пол.

— Именно поэтому не следует еще больше ослаблять свой народ! Стреляют вслепую налево-направо! Дождутся, пока сами не схлопочут пулю, — желая закончить разговор, мрачно подытожил Пятрас Жичкус.

Довиле невольно поежилась и пристально посмотрела на гостя. Единственным се желанием было сейчас заставить его высказаться до конца.

— Не слыхал случайно, из наших ребят никто не погиб? — спросила она. — Скажи, ведь ты наверняка все знаешь!

— Кое-что знаю! — самодовольно ответил милиционер. — Что же касается твоего Шарунаса, можешь быть спокойна: он жив… пока. Правда, у него теперь другое имя, вернее, кличка — Папоротник. Сделал карьеру: стал вожаком бандитской шайки. Под его началом около двадцати мужиков.

Довиле вспыхнула, вскочила со стула, потом снова села.

— С чего это ты взял, что у меня только Шарунас на уме?! — выпалила она. — Ведь в леса подались четверо из нашего класса.

— Да, но из них ты любишь только одного, — жестко парировал Пятрас. — Не юли! Я это еще в школе заметил.

— Заблуждаешься, — покраснев еще больше, возразила Довиле. — Шарунас многим нравился, а мне — не больше, чем остальным, только и всего.

— Дай-то бог, — буркнул Жичкус и, помолчав, сказал: — А ведь не исключено, что он захочет тебя увидеть, что тогда? Им там в лесу сейчас несладко. Приходится заметать следы, так припекло.

Довиле сосредоточенно слушала.

— Школа ведь как на ладони видна. Он не решится, — сказала она наконец.

— Это ничего не доказывает. Ночью они смелеют. Кстати, ты не слыхала про Бородача, здешнего лесного атамана? — как бы между прочим поинтересовался милиционер.

— Ребята рассказывали. Один малыш не приготовил урок. Я его спросила, в чем дело. Покраснел, бедняжка, заикаться стал, но все-таки признался: оказывается, Бородач к ним приходил, заставил всех на колени встать, молитву прочитать.

— Погоди, дойдет и до тебя очередь, — пошутил Жичкус.

— Придется подзубрить молитву, все перезабыла, — в тон ему ответила Довиле.

— Чаще всего и божье слово не выручает, — заметил Жичкус.

— Что же тогда прикажешь делать? — подалась вперед девушка. — Придется тебе, Пятрас, защищать нас. Ведь ты при оружии.

Взгляд милиционера потеплел.

— А ты возвращайся со мной в Кликунай, тогда защищу!

— Что я там забыла?

— Будешь моей женой, — не задумываясь, ответил Пятрас.

Довиле от души рассмеялась.

— Ну вот, с ней серьезно, а ей все шуточки, — обиженно протянул Жичкус. Покосившись на развеселившуюся девушку, он стал не спеша застегивать шинель.

— А кто же в деревне будет трудиться, если все в городе осядут? — вытерев выступившие от смеха слезы, спросила юная учительница.

— А я других не уговариваю, я только тебе предлагаю.

Довиле снова расхохоталась. Ее позабавило неуклюжее сватовство школьного приятеля. Девушка предложила гостю земляничного чая, но тот вежливо отказался, сославшись на то, что в соседней деревне его ждут товарищи.

Спустившись во двор, Пятрас бросил прощальный взгляд на окна второго этажа, но, устыдившись своей слабости, резко отвернулся, поднял воротник и ушел.

V

Детский гомон давным-давно стих, ребятишки стайками или по одному рассыпались по соседним усадьбам, ушли в родные деревни. Отправился домой с толстушкой женой директор школы, здание опустело. Когда же совсем стемнело, на первом этаже послышалось позвякивание, шарканье и под конец стук упавших дров возле печки. Это принялась за работу школьная сторожиха — уборщица Леокадия. Она любила трудиться не спеша, но на совесть, и, когда заканчивала работу, все вокруг сияло, блестело, а наутро печка согревала своим теплым дыханием звенящий от детских голосов класс. Перед уходом тетя Леокадия поднялась на второй этаж, постучалась к Довиле и сообщила:

— Я уже кончила, учительница. Ухожу. Можете запирать.

— Спасибо, тетя Леокадия, — ответила Довиле и, спускаясь со сторожихой по лестнице, пожаловалась: — Когда вы там работаете и я слышу внизу шаги, то ничего не боюсь. Но стоит вам уйти, тут наступает такая тишина, что прямо в ушах звенит. Поначалу я ужасно боялась одна, а теперь понемножку привыкаю.

— Да вы не бойтесь, — ободрила учительницу старая женщина. — Ведь домишко мой — вон он, из окна видать. Вы чуть что — только крикните, я мигом примчусь!

— Спасибо вам! — с жаром поблагодарила Довиле. — Только лучше бы мне не понадобилось звать вас на подмогу.

Довиле заперла на засов входную дверь, прислушалась к удаляющимся шагам и, нащупывая в темноте стену, поднялась по неосвещенной лестнице к себе. Поужинав, легла, пододвинула поближе к постели настольную лампу и углубилась в чтение. Зачитавшись, и не заметила, что время далеко за полночь. И вдруг ночную тишину нарушил стук. Кто-то осторожно, но настойчиво стучался в дверь. Учительница сразу же выключила свет и прислушалась. Голосов снизу не было слышно. Она набросила халатик и подошла к окну, но, как ни пыталась разглядеть что-нибудь во дворе, ничего, кроме темных очертаний кустов и деревьев да колодезного сруба, не увидела.

Стук прекратился, и кто-то позвал:

— Учительница! Учительница!

От испуга Довиле не сразу узнала голос, но потом спохватилась: да это же тетя Леокадия! Что-нибудь стряслось, встревоженно подумала Довиле. Нащупав в темноте фонарик, она выскочила на Лестницу.

Внизу стояла сторожиха в деревянных клумпах на босу ногу и клетчатой шали. Женщина испуганно таращилась на учительницу, пытаясь сказать ей что-то важное. В это время из темноты вынырнули две фигуры и шагнули внутрь школы. Одна оказалась бородатым высоким человеком в брезентовом плаще, а другая приземистым мужчиной в ватнике. На груди у каждого висел автомат.

— Простите, учительница, за позднее вторжение. Мы с вами незнакомы, вот и обратились к этой женщине за помощью. У нас к вам разговор.

— Да я не хотела, а они все равно велели, — оправдывалась Леокадия. — Я им прямо сказала, чтобы не нарушали покой учительницы, а они все равно!

— Можешь убираться, — приказал чернобородый сторожихе, но та даже не пошевелилась и, осмелев, сердито буркнула:

— Попрошу разговаривать с учительницей повежливей!

— Ну ладно, ступай отсюда! Без тебя знаем, как обращаться с молодыми девицами, — просипел коротышка.

Не сказав больше ни слова, Леокадия спустилась с крыльца во двор. Довиле же с вооруженными незнакомцами поднялась наверх.

В комнате мужчины первым делом попросили занавесить окно. Встав на табуретку и цепляя за гвоздь угол покрывала, Довиле резко обернулась — гости жадными взглядами уставились на ее оголившиеся ноги. Девушку стала бить нервная дрожь, руки налились свинцом. Кое-как закончив работу, она спрыгнула на пол, присела на край кровати и плотно запахнула халатик. Мужчины продолжали похотливо разглядывать ее. Довиле вскочила, подбежала к платяному шкафу, сняла с вешалки пальто.

— Простите, мне что-то холодно, — робко сказала она.

— Осень… — буркнул бородач и разочарованно прошелся взад-вперед по комнате. Остановившись напротив учительницы, спросил в упор: — Вы, что ли, Довиле Мажримайте?

— Да, это я, — ответила учительница.

— Вы учились в Кликунай, в гимназии, да?

— Училась, — подтвердила девушка, так и не поняв пока, что означает этот допрос.

Мужчина сел наконец возле стола и, буравя учительницу взглядом, отчеканил:

— Командир Папоротник передает вам привет. Он жив и здоров. Просит узнать, как вы поживаете, где работаете, не обижают ли вас.

Довиле молчала. Теперь она не знала, как поступить: поддержать разговор или ни в чем не признаваться? Что, если это провокация?

— Какой еще Папоротник, не знаю такого? — округлив глаза, удивленно произнесла она. — К тому же позвольте спросить, кто вы такие?

Высокий расстегнул плащ, и Довиле увидела под ним мундир цвета хаки — такие носили когда-то в литовской армии. К стоячему воротничку были пришиты нашивки с изображением столпов Гедиминовичей. Сунув одну руку за отворот мундира, гость горделиво посмотрел на хозяйку.

— Мы литовские партизаны, — сказал он и похлопал другой рукой по лежащему на коленях автомату. — Как и Папоротник. В гражданской жизни он был вашим школьным товарищем, если не ошибаюсь?

Учительница молчала. Сцепив пальцы, она думала лишь, только бы не выдать себя, не спросить о том, что волновало ее больше всего — как там Шарунас?

— Так что же ему передать? — посуровевшим тоном спросил бородач, застегивая брезентовый плащ.

Его товарищ встал.

— Не знаю… — пробормотала Довиле. — У меня все в порядке. Работа мне нравится.

Оба гостя приложили по-военному пальцы к козырькам. Взявшись за дверную ручку, бородатый сказал:

— Будем держать связь через тетушку Леокадию. Это наш человек. Вы не возражаете?

Довиле пропустила его вопрос мимо ушей. Ночные визитеры ушли. Слышны были их тяжелые шаги на лестнице, потом хлопнула входная дверь. Девушка потихоньку спустилась вниз и задвинула щеколду.

Вернувшись в комнату, она села к столу, подняла воротник пальто, сунула руки в карманы, и, нахохлившись, задумалась. Так она просидела целый час — ни дать ни взять пассажирка в ожидании опаздывающего поезда. В голову назойливо лезли сумбурные мысли — о сне нечего было и думать. Терзали тягостные предчувствия: это лишь начало, лишь первая ночь без сна, а сколько их будет впереди…

После визита незваных гостей юная учительница еще больше сблизилась с тетушкой Леокадией — их связывала общая тайна. По вечерам они болтали о том о сем, вспоминали учеников, их родителей, судачили о деревенских событиях, жаловались друг дружке на невзгоды и трудности, но ни разу не касались запретной темы. Даже тогда, когда на большаке, неподалеку от деревни, был обстрелян автомобиль с исполкомовскими работниками, Леокадия равнодушно поинтересовалась:

— Интересно, была у погибшего семья или нет?

И только. Довиле все время пыталась понять, что же все-таки связывает эту труженицу с лесными братьями. Почему тот долговязый назвал ее тогда «наш человек»?

Молодая учительница попыталась разузнать кое-что у директора школы Казрагиса, который учительствовал тут уже свыше десяти лет. Он неплохо знал местных жителей, рассказал ей о муже сторожихи, искусном плотнике, который умер от чахотки перед самой войной. Леокадия осталась с сыном одна. Во время войны светловолосый красавец студент учился в Каунасе. Вместе с фронтом он, по словам матери, очутился на Западе.

Довиле все поняла: значит, сын, живой или мертвый, и есть та ниточка, которая связывает школьную сторожиху с вооруженными лесными братьями. Пожилая женщина надеется, что Бородач о нем знает.

Однажды Довиле решила навестить тетушку Леокадию. Аккуратный домишко с белыми ставнями стоял на отшибе, неподалеку от деревенского кладбища, в окружении старых яблонь. Учительницу поразили чистота и уют, царившие в доме. До блеска были натерты не только полы — казалось, сверкала чистотой каждая вещь. На столе, диване, тумбочках и даже на подоконниках пестрели вышитые причудливым орнаментом салфетки. Довиле не могла отвести взгляд от этой красоты, хотя и успела при этом заметить краем глаза две увеличенные фотографии на стене. На одной, свадебной, были изображены молодожены, с сосредоточенным видом смотрящие перед собой. В их взглядах угадывались напряжение и смутное предчувствие грозящей опасности. Казалось, этим двоим уже известно, что они вступают на тернистый, исполненный суровых испытаний путь.

С другого снимка улыбался красивый светловолосый юноша. Вероятно, он представлял себе будущее светлым, радостным, без единого облачка. Сын, пожалуй, больше похож на отца, подумала учительница. Те же глаза, губы. Но откуда это легкомысленное, беззаботное выражение лица?

Хозяйка перехватила взгляд девушки и разволновалась.

— Все война виновата… Один он у меня был, и того… — дрожащим голосом сказала она. По-видимому, не желая больше бередить рану, Леокадия стала показывать свое рукоделие. Она вытаскивала из шкатулки то салфеточку, то кружева и с гордостью протягивала их гостье.

Довиле не терпелось узнать еще хоть что-нибудь о светловолосом студенте, но мать упорно не желала возвращаться к этой теме. Ну и пусть, не нужно лезть человеку в душу, мысленно согласилась гостья. Отведав немного сыра, учительница распрощалась и ушла.

Однажды, в конце ноября, когда земля уже была прихвачена первыми заморозками, возле школы затормозил брезентовый «виллис». Из него вылезли военный в защитного цвета шинели и вооруженный мужчина в штатском. Оба решительно направились к крыльцу. Очутившись в учительской, военный с порога спросил:

— У вас работает некая Леокадия Бержанскене?

— Работает. Она у нас за уборщицу и сторожа, — ответил директор.

— Где она сейчас?

— Дома скорее всего, — директор подошел к окну и показал на домишко возле погоста. — Там она и живет.

Военный тоже остановился возле окна, задержал взгляд на избушке и, обернувшись, грубо спросил:

— Где ее сын?

— Не знаю, — растерянно произнес директор. — Говорят, во время войны пропал.

Военный подозрительно оглядел собеседника и буркнул:

— Бывает, и без вести пропавшие находятся.

Вскоре машина уже стояла возле дома Леокадии Бержанскене. Прихватив с собой хозяйку, незнакомцы уехали.

Сторожиха вернулась домой только на следующее утро. Вид у нее был жалкий и подавленный, воспаленные глаза обведены черными кругами — женщина постарела сразу на несколько лет. Видно было, что силы покинули ее. Директор велел старшеклассницам подмести после уроков в классах. Вместе с девочками осталась поработать и учительница Мажримайте.

Когда уборка подходила к концу, в коридоре показалась тетушка Леокадия, по обыкновению в черном ватнике и с болтающимся на сгибе локтя ведром. Остановившись у входа в класс, она уставилась покрасневшими глазами на девочек.

— К чему вы это, я сама… — тихо произнесла женщина.

— Вам необходимо отдохнуть! — укоризненно сказала Довиле. — К тому же мы кончаем.

Уборщица придирчиво посмотрела на вымытые полы. Казалось, она немного раздосадована тем, что кто-то посторонний сделал за нее привычную работу.

Девочки вскоре ушли по домам, смолкли их звонкие голоса, и в школе сразу стало тихо и неуютно. Леокадия постояла в проходе между партами, потом подошла к Довиле и сказала:

— Спасибо, что подменили меня. Сегодня я и впрямь не работник…

— Что случилось, Леокадия? Куда вас увозили?

Женщина подняла голову, и в ее глазах учительница увидела затаенную боль. Внезапно она бросилась к девушке, обняла ее и разрыдалась. Давясь слезами, стала рассказывать про свои злоключения.

— Затолкали меня в машину, а я сразу и подумала: в Сибирь повезут, не иначе, — устало начала она. — Сижу в уголочке, а они молчат, в рот воды набрали… И так мне захотелось обернуться, в последний раз глянуть на все, что я тут оставляю… А окошечко в конце машины махонькое, пыльное — как сквозь дым все видно. Поглядела я и еще больше расстроилась. Ехали мы долго, а дорога петлистая, ухабистая — напрыгалась я, как картошка в плетенке… По-моему, уже стало смеркаться, когда мы приехали. Вылезай, говорят, только ноги у меня затекли, стала я их разминать, а сама озираюсь вокруг: городок какой-то, несколько домов кирпичных, остальные деревянные… Мостовая булыжная под ногами, клочья сена валяются, каштаны конские. Догадалась я, что это базарная площадь. Повел меня, значит, военный по этому пустырю. А тут снег пошел — будто мухи белые налетели. Площадь сразу белая-белая стала. Гляжу: в другом конце люди в кружок собрались, вроде обсуждают что-то, не поняла толком, что они делают. Увидели нас — и врассыпную, не иначе — испугались. А там, где они стояли, четверо мужчин остались лежать, ногами в нашу сторону. Я чуть не умерла от страху. Остановилась и говорю: я туда не пойду!

Провожатые меня под руки подхватили. «Приглядись-ка внимательнее, нет ли среди них твоего сына», — сказал мне тот, что был в шинели, видно, их старший. А у меня одно желание — ослепнуть, провалиться куда-нибудь, только бы не видеть сейчас ничего. Я ведь его сразу приметила: с краю лежал, на спине. Голову чуть-чуть набок склонил, будто получше разглядеть меня хотел. Лицо уже снегом запорошило, как я и узнала-то его, не пойму… Видно, сердце подсказало… Глаза закрыты, и ни ранки, ни царапинки на лице — спит парень, да и только. И вдруг слышу: «Так который же твой?» Ты не поверишь, голубка, что такое бывает: стою я как каменная, и ни боли, ни холода, ни страха не чувствую. «Нет тут моего сына!» — говорю я, сама уходить собираюсь. Оставила своих провожатых, да и пошла прямиком через площадь. Успела еще заметить, что военный тот стоял как в воду опущенный. Иду я, значит, а сама спиной, кожей чувствую, как меня назад, к нему тянет… Не выдержала все-таки, развернулась и бегом к тому месту. Рухнула возле сына, зарыдала, до тех пор плакала, покуда меня под руки не подняли. Ни о чем спрашивать не стали, лишь отвели в сторонку и оставили у старой коновязи. Сама не знаю, сколько времени я там простояла. Потом старушка откуда-то появилась, утешать меня стала, домой к себе отвела, ночлег предложила.

А наутро гляжу — площадь вся снегом покрыта, все вокруг белым-бело, ослепнуть можно. Будто нарочно снежок аккуратненько все укрыл, загладил, спрятал. И не скажешь, что тут вчера те четверо лежали…

Пошла я в дом, где двое часовых у входа стояли. Стала просить, чтобы сына отдали. Не дали. Говорят, сами похороним. Дескать, недостойны они с честными людьми в одной могиле лежать. Боже мой, где, в какой канаве, в какой яме его закопали? Какая травка, какой цветок на его могиле вырастет?

Мало-помалу успокоившись и утерев слезы, тетушка Леокадия стала внимательно разглядывать все вокруг, словно искала что-то.

— На совесть убрано, ничего не скажешь! — восхищенно отметила она. — Мне и работы не осталось.

Застегнув наглухо черный ватник, уборщица повесила на руку ведро и ушла домой.

Да, как преображает человека горе, подумала Довиле, оставшись одна. Тетушка Леокадия была жизнерадостным, общительным человеком. Ее живые глаза с молодым задором и любопытством смотрели на мир — казалось, все этой женщине интересно, до всего есть дело. А сейчас ее трудно было узнать: лицо осунулось, почернело, отчетливее проступила сетка морщин вокруг глаз, взгляд потух…

Все последующие дни несчастная мать терзалась одним-единственным вопросом: кто виноват в том, что ее сын погиб? Поначалу она связала это с учебой — уехал в Каунас, оторвался от матери, нашел себе новых приятелей, они и сбили его с пути. Не надо было отпускать из дому, лучше бы оставался рядом с землей, хлебнул бы вместе с остальными лиха, ну и пусть, все так живут, зато сейчас радовался бы солнцу. Когда она пыталась поделиться этими мыслями с молодой учительницей, то не находила понимания и поддержки. У той было на этот счет другое мнение. «И все же кто виноват?» — вот уже в который раз мысленно спрашивала себя исстрадавшаяся женщина. «Не знаю. Может, война. Хотя, пожалуй, и вся эта заваруха…» — чаще всего уклончиво отвечала Довиле. А старая женщина приходила в отчаянье, так и не добившись определенного ответа.

Учительница же и в самом деле избегала таких разговоров. У нее была своя страшная тайна, свои мучительные переживания. С огромным трудом она взяла себя в руки и выслушала до конца рассказ старой женщины о тех четырех на базарной площади. Юная учительница всю ночь не сомкнула глаз. Ей казалось, что это не Леокадию, а ее возили в соседний городок, что там лежали четверо ее одноклассников — Шарунас, Альвидас, Бенюс и Линас. Их лица были обезображены ранами. И вот Пятрас Жичкус взял Довиле за руку, подвел к трупам и спросил: «А твой тут есть?»

Ужасные картины сменяли друг друга, разгоряченное воображение воскрешало их снова и снова. Ей чудилось, что она будила себя криком, но это было всего лишь безмолвное удушье. И такое повторялось не одну ночь. Довиле казалось, что все в мире стало непрочным и зыбким — утром нельзя было предвидеть, чем закончится день, а вечером — каким будет следующее утро. Кровь и слезы стали сутью всей жизни.

VI

Во второй половине декабря зима наконец вступила в свои права: выпал снег, усилились морозы. Широкие окна школы покрылись изморозью, и ребята, подышав на них, выглядывали во двор через эти глазки. В длинном коридоре блестели лужицы — это растаял занесенный на валенках снег. Окружающий мир съежился, утеплился, не оставив ни щелочки, в которую могла бы проникнуть ледяная стужа. Даже день от страха перед морозом стал таким коротким, что не успевало как следует рассвести, как на землю тут же опускались сумерки.

Довиле принесла вечером охапку поленьев и, решив сбегать в сарай попозже еще раз, оставила дверь незапертой. Она собиралась испечь на ужин оладьи. Весело потрескивали в печи дрова, попыхивал, закипая, чайник, потрескивал жир на сковородке — за этим шумом учительница не услышала, как кто-то поднялся по лестнице, и приоткрыл дверь. Она чуть не выронила из рук тарелку с оладьями, когда, обернувшись, увидела двух вооруженных мужчин. Это были те двое, что когда-то уже приходили к ней: высокий чернобородый мужчина и широкоплечий крепыш с раздвоенным подбородком.

— Добрый вечер, барышня! О, да мы в самый раз, на горячие блины подоспели! — оживленно воскликнул бородач.

— Не ждала гостей, испекла бы побольше, — будто извиняясь, сказала Довиле и поспешно поставила на стол тарелку.

— Хватит и этих, — успокоил ее чернобородый, расстегивая полушубок и сдвигая за спину висящий на плече автомат.

Плакали мои оладьи, огорченно подумала Довиле, Пятрас Жичкус в этом случае сказал бы: не смей подкармливать врагов народа! Что поделаешь. Как говорится, эта ласка от опаски.

Она поставила рядом с тарелкой баночку с вареньем, разложила вилки.

— Признаюсь, ужасно соскучился по горячим блинам, — облизнувшись, сказал высокий. — Нам такое угощение редко перепадает.

Не дожидаясь приглашения, гости сели за стол и принялись за еду. Довиле неловко суетилась, не зная, что делать дальше, о чем говорить.

— Странно, почему же это я вас не услышала? — удивленно спросила учительница, чтобы хоть как-то завязать разговор. — А потом так испугалась…

— Это почему же? — удивился бородатый, жуя блин. — Неужели мы такие страшилы?

— Вооруженных обычно боятся. Тем более тех, кто из леса. Для вас ведь законы не писаны! — храбро выпалила девушка. Она подошла к печке, прижалась к ней спиной.

Мужчина поглядел через плечо в ее сторону.

— Да, большевистских законов не признаем, у нас есть свои, — поддержал он беседу.

— Странной вы жизнью живете, непонятной.

— У вас еще будет повод ее понять.

— Вы это о чем?! — испугалась Довиле.

— Командир отряда Папоротник дал нам поручение — сообщить лично учительнице Мажримайте, что тридцать первого декабря вечером приедет на санях человек и скажет: «Тетя зовет вас на крестины». Так что будьте готовы. Папоротник хочет встретить вместе с вами Новый год.

Бородатый перестал жевать и пристально посмотрел на девушку.

Довиле хотела было сказать что-то, но спохватилась. Помолчав немного, она неуверенно произнесла:

— А я хотела на Новый год родителей проведать..

— Еще успеете, — перебил ее гость.

Съев оладьи и варенье, мужчины продолжали сидеть за столом. Они уставились в пустую тарелку, будто надеясь на добавку, затем нехотя поднялись. Крепыш, который за весь вечер не проронил ни слова, как бы желая доказать, что он все же не немой, посетовал:

— Съел и даже не заметил…

— Хватит, и на том спасибо, — не поддержал товарища бородатый. — Важно, что поели вкусно.

Попрощавшись, мужчины ушли. Было слышно, как громко скрипит снег под их сапогами.

На следующий день Леокадия, прибравшись в классах, поднялась на второй этаж к учительнице.

— Чего этим полуночникам у вас понадобилось? — поинтересовалась она. — Я им вчера задала жару. Не морочьте голову нашей учительнице, говорю. Еще беду накличете!

— Разве с ними поспоришь? — миролюбиво возразила Довиле. — Оставили меня без ужина. Все блинчики умяли…

— Это такая публика — им сколько ни подай, все мало! — возмутилась сторожиха. — Я с ними обычно не церемонюсь. Убирайтесь, говорю, сшибайте куски у тех, кто побогаче.

— Лишь бы серьезнее беды не было, а это пустяки..

— И то верно, — согласилась женщина. Покрутив на пальце связку ключей, она неуверенно спросила: — У вас, видно, кто-то есть в лесу, да? Уж не брат ли?

Довиле подозрительно посмотрела на собеседницу: ей-то какое дело? Догадавшись, что означает ее взгляд, тетушка Леокадия стала оправдываться:

— Да вы не подумайте ничего плохого. Зря я, видно, любопытствую. Ведь и сама не люблю, когда суют нос в чужой огород. Просто вы стали мне такой родной, как дочь… Я к вам и со своими бедами, и вообще… Оттого и…

Довиле разволновалась, обняла женщину, прижала к груди ее седую голову.

— У меня ведь тоже все так плохо сложилось, — тихо сказала она. — Да, есть в лесу дорогой мне человек, только не брат, нет! Одноклассник бывший… Мы любим друг друга. Как подумаю, что и он когда-нибудь… вот так же… на городской площади…

— Ох, горюшко-горе! — всплеснула руками тетя Леокадия. — Я — несчастная мать, а ты, оказывается, тоже несчастна, хоть и такая молоденькая… Ох, горе, горе… Бедная девушка…

Не раз потом Довиле вспоминала ее слова — «бедная девушка»… Ну почему именно ей суждено было полюбить человека, затянутого жизненным водоворотом в пучину, где есть только ожесточение и рознь? Ведь мог же Шарунас, как другие, уехать учиться или работать в соседней школе? А теперь вот вздрагивай каждый раз при мысли, что в последний день года во дворе появится незнакомый человек и отвезет ее в санях невесть куда…

Довиле пока не могла определенно сказать, как она поведет себя в тот решающий день: поедет, куда приказано, или сбежит к родителям? Ее раздирали сомнения, и они мучили, как болезнь. Утром тридцать первого декабря девушка поднялась ни свет ни заря, и первой мыслью было: отказ поехать будет равносилен предательству. Выходит, Липка не на шутку перепугалась и сбежала — иначе Шарунас и не подумает. Грош цена, значит, их любви. Эти мысли придали девушке решимости. Скорей, только бы поскорей увидеть любимого — больше Довиле ни о чем не могла думать. Раз уж на его долю выпало столько лишений, она не может, не должна выбирать в жизни лишь безопасные тропы. Будь что будет…

С самого утра пошел легкий снежок, а после обеда не на шутку разыгралась вьюга. Учительница все чаще подходила к окну, смотрела во двор. Пушистые снежинки прилипали к стеклу и, сбившись в комья, соскальзывали на подоконник. Казалось, в этом беснующемся мареве не места живым. Выйдешь наружу — и пропадешь: облепит тебя с ног до головы снегом, укутает стихия холодной периной. В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. А что, если это предзнаменование? Если сама природа хочет предупредить об опасности, удержать девушку дома? Может статься, что таинственный незнакомец собьется в этакую непогоду с дороги и не приедет. Не успела Довиле подумать об этом, как увидела во дворе красивого буланого коня, который тащил за собой сани. Грива и спина коня, возница и облучок были белыми от снега. Конь остановился возле забора и отряхнулся. Человек, казавшийся издали заснеженной копной, продолжал неподвижно сидеть на месте. Наконец он зашевелился, повернулся боком и посмотрел на школьные окна. Учительница отпрянула в сторону. По спине пробежал неприятный холодок. И все-таки она продолжала наблюдать из-за занавески. Вот возница неуклюже выбрался из саней: не поймешь, стар он или просто неповоротлив, оттого что слишком тепло укутан. Суконная хламида, наброшенная, по-видимому, поверх тулупа, путалась у него в ногах, капюшон целиком скрывал лицо. Мужик пошарил в санях и вытащил мешок с овсом, подвесил его к морде животного. Нагнув голову до самой земли, конь принялся жадно есть. Хозяин же, судя по всему, не торопился идти в дом. Он топтался возле саней, сметал с них снег и, поправив попону на сиденье, принялся разглядывать школьный двор — не иначе давал роздых коню.

Отойдя от окна, Довиле сунула ноги в зимние ботинки, надела легкое осеннее пальто — другого у нее не было — набросила на голову огромную материнскую шаль. Во двор, однако, она не спешила, стала прибираться на кухне, подметать веником щепки под печкой. И только тогда пробежала пальцами по пуговицам — проверила, все ли застегнуты, постояла, послушала, что делается во дворе, и, сделав над собой отчаянное усилие, нажала на дверную ручку…

Возница продолжал суетиться возле саней, однако на приветствие все же обернулся, поздоровался.

— Вы зашли бы в дом, а? Чайку попили, согрелись бы, — предложила девушка.

— Некогда, — сиплым старческим голосом буркнул незнакомец. — Тетя на крестины зовет, нужно торопиться — ночь на носу.

В голосе возницы прозвучали строгие, требовательные нотки. Довиле успела все же мельком разглядеть этого человека: она увидела огромный, покрасневший на морозе нос, седые усы и запорошенные снегом брови.

Как только мешок с овсом опустел, старик снял его и надел на морду коня недоуздок.

— Садитесь, барышня!

Довиле устроилась слева от возницы, который, тяжело опустившись рядом с ней, присвистнул:

— В таком пальтишке и поедете?

— Не замерзну. Я ведь еще в кофте, — заверила его учительница.

— Ну, глядите! В такую стужу…

— А долго ехать?

— Часа за три, думаю, доберемся. Если мой буланый не подведет, — ответил возница. Он заботливо укутал собачьей дохой ноги обоих и только тогда дернул поводья.

Сначала ветер дул справа, и Довиле, привалившись к старику, как к стогу сена, не почувствовала особых неудобств. Ноги согревала собачья шкура, а лицо девушка спрятала в шерстяном платке, оставив лишь щелочку для глаз. Правда, разглядывать было нечего — все было скрыто за снежной завесой. Ехали молча. Время от времени возница покрякивал и погонял коня. Девушке было интересно, о чем он думает, но спросить об этом, она, разумеется, не решилась. Что связывает этого человека с лесом, думала она, с ее Шарунасом по кличке Папоротник. Что он думает о ней, молодой учительнице, которую везет сейчас на свидание с вожаком лесной банды?

Дорога была тяжелая, и часа через два резвый конь устал, все чаще переходил на шаг. Поскрипывал под его сильными ногами рыхлый, только что выпавший снег. Сумерки стали совсем густыми. Довиле не могла взять в толк, как это вознице и коню удается ориентироваться в царстве кромешного снега, ведь недолго сбиться с пути, опрокинуться в припорошенную канаву. Иногда мимо проплывали крестьянские усадьбы, мерцали в темноте, как глаза привидения, редкие огоньки домов. Дорога петляла, делала резкие повороты, огибала островки голых деревьев, пока наконец не нырнула в лес. «Видно, уже недалеко», — подумала девушка и зябко передернулась, будто только сейчас ощутила холод. На самом же деле ветра в лесу почти не было, по белой ровной, без ям и сугробов, дороге даже не змеилась поземка. Конь, почуявший, судя по всему, что до дома недалеко, прибавил шагу. А вскоре перед ними открылась поляна, лес остался лишь с одной стороны, и сани, миновав единственный огромный сарай, стали спускаться с пригорка в долину, где на белоснежной глади можно было разглядеть пятна кустов.

— Стой! Кто такие?! — гулко взорвалась ночная тишина.

Довиле вздрогнула, затаив дыхание. Не сразу подал голос и возница.

— Люди мы! Кто ж еще! — с вызовом ответил он.

Учительница увидела, как от раздвоенной толстой березы отделилась черная фигура. Она быстро подошла к саням. Вспыхнул карманный фонарик. Довиле зажмурилась. Луч грубо шарил по ее лицу.

— По дороге никого подозрительного не встретили? — спросил тот же голос, как выяснилось, принадлежащий этому человеку.

— Никого, — буркнул возница.

— Поезжайте!

Только сейчас учительница, осмелев, посмотрела вокруг. Она заметила, что фигур оказалось все же две. Мужчины были вооружены. Сани быстро заскользили вперед, и темные силуэты растворились в ночи.

Конь с трудом продирался сквозь кусты к просеке. Ветки ольховника изредка задевали лица людей. А потом глухо застучали по деревянным мосткам копыта. Довиле услышала журчание незамерзшего ручья и увидела темную ленту воды, извивающуюся между седых от снега кустов.

Сразу за ручьем дорога пошла в гору. Напрягаясь всем телом, конь упрямо взбирался на косогор. И снова захлестали по лицу ветви деревьев, а одна из них чуть не сорвала с головы девушки теплую шаль. Все это напоминало кошмарный сон: мелькали, царапались, преграждали дорогу невидимые злые духи. Довиле съежилась в комочек и зажмурилась. Очнулась она, лишь когда сани вскоре остановились. Первое, что увидела путешественница, было большое темное строение — старинное гумно с высоким, едва ли не упирающимся в землю скатом крыши. Вблизи это строение казалось огромным, величиной с гору.

— Добрались с божьей помощью, — проворчал возница и стал выбираться из саней.

Довиле же продолжала сидеть на месте, не зная, что делать дальше, и с любопытством озиралась вокруг. Она заметила еще две постройки — избу и хлев. Там было тихо и темно — не лаяла собака, не горел свет в окнах. Можно было подумать, будто тут уже давно никто не живет. Правда, по одному признаку все-таки девушка заключила: первое мнение ошибочное. В нос ударил запах дыма, кухонного чада, свежеиспеченного хлеба, хмеля. В дальнем конце избы она различила два окошка. Только сейчас Довиле заметила в углу одного из них желтоватый свет. Значит, окна наглухо занавешены изнутри. От стен избы и хлева падали густые тени, и девушке казалось, что там кто-то стоит и наблюдает за ними.

— Приехали, — повторил возница.

Наконец Довиле пошевелилась. Она окоченела и дрожала всем телом. Девушка подумала даже, что не сможет вылезти без посторонней помощи, однако ноги, которые немного затекли и задеревенели, все же слушались ее. Она стала разминать их, вцепившись в край саней, как вдруг услышала скрип отворяемой двери. Во дворе появились двое. Один остался возле дома, а другой быстро направился к гумну. Шарунас — подсказал ей внутренний голос. Она хотела броситься ему навстречу, но в последний миг испугалась, что подведут ноги, и поэтому продолжала держаться за сани. Шарунас ускорил шаг, подбежал к девушке и схватил ее, продрогшую, растерянную, в охапку. Взяв Довиле на руки, юноша понес ее через двор к дому. Она чувствовала, как он касался своим разгоряченным лицом ее щек, прохладных губ.

— Ты приехала! Как я счастлив! Липонька моя! Липка-ледышка! — ласково шептал Шарунас. — Мы тебя сейчас живо согреем.

Из темной холодной прихожей они попали на кухню. У пышущей жаром печи суетилась невысокая полная женщина. Бросив любопытный взгляд на гостью и коротко ответив на ее приветствие, она тут же повернулась к плите и стала приподнимать крышки котлов, из-под которых вырывался пар. Кухня была наполнена аппетитными запахами. Шарунас пригласил подругу в небольшую уютную комнату, где горела керосиновая лампа, а за стоящим в углу столом сидели трое мужчин. Все они с интересом уставились на девушку.

— Довиле, здравствуй! — обрадованно воскликнул один из них, вставая.

Это был Альвидас, одноклассник, который ушел в лес вместе с Шарунасом.

— Тут нет имен, Барсук! Это Липка! — строго предупредил Шарунас — Папоротник.

Альвидас — Барсук подхватил девушку под мышки и весело закружил по комнате. За ними с улыбкой наблюдали из-за стола двое мужчин, которых Довиле не знала.

Папоротник помог гостье раздеться — снял с нее теплый клетчатый платок, пальто.

— Замерзла, ужас! — пожаловалась Довиле. — Как бы мне поскорее согреться?

Девушка еще окончательно не пришла в себя после долгой и трудной дороги. Да и окутанная непонятной таинственностью встреча с Шарунасом, его имя, к которому следовало привыкнуть, — все это было так необычно для нее.

— Рюмочку монастырской, и живо согреешься! — весело предложил Альвидас. Судя по его пылающим щекам и блестящим глазам, он уже успел «согреться».

— Спасибо. Я уж лучше у печки, — сказала девушка и присела на скамеечку возле глинобитной печки.

Она прижалась к ней закоченевшей спиной, и вскоре тело затопила теплая волна, которая растекалась постепенно по всем членам. Раскрасневшаяся девушка вглядывалась в Шарунаса, пытаясь угадать по выражению его лица, по глазам ответ на волнующие вопросы. Ей показалось, что юноша чем-то встревожен, невесел. Пересекающая лоб тонкая морщинка у переносицы время от времени приобретала резкие очертания. В такие мгновения Шарунас был далеко отсюда и, казалось, не замечал никого вокруг. Даже ее, Довиле.

Главная гостья праздника прибыла, и толстушка хозяйка стала носить из кухни еду: поставила на стол миску с дымящейся картошкой, обложенной по краям колбасками, тарелки со студнем, маринованными грибами и огурцами. Хмурый рыжебородый мужчина вытащил из-под стола две бутылки водки. Альвидас, который единственный в комнате сохранял веселое расположение духа, сходил в сени и принес оттуда кувшин домашнего пива.

— Позовите хозяев! — приказал Папоротник. — Первую рюмку осушим вместе.

Хозяйка стала отнекиваться и ни в какую не хотела садиться за стол. «Да мы с отцом здесь закусим, — доносился из кухни ее голос. — Вы уж как-нибудь без нас! Не хотим вам мешать!»

Но вожак лесных братьев настоял на своем и привел обоих. Муж хозяйки оказался сутулым лысым мужчиной с седыми усами. Супруги чувствовали себя крайне неловко, будто бы находились в гостях, а не в собственном доме.

Довиле с любопытством посмотрела на возницу, с которым провела в дороге три долгих часа. Тогда ей удалось разглядеть лишь его багровый нос да заиндевевшие усы. У старика оказались выцветшие голубые глаза, он неподвижно уставился только в рюмку или на свои жилистые руки. Все остальное его явно не интересовало. Выпив одним махом водку, хозяин вытер рукавом вязаной фуфайки усы и, ни слова не говоря, протопал назад, в кухню.

Хозяйка тем временем отхлебывала водку маленькими глотками и каждый раз передергивалась.

— Ну и крепка! — приговаривала она, разглядывая поочередно всех сидящих за столом гостей, и особенно пристально — девушку. Похоже, ей не терпелось узнать, что за птица пожаловала к ней в дом — ведь это ради нее закатил пир горой Папоротник.

Допив до половины, женщина поставила рюмку на стол и воскликнула:

— Да вы ешьте, ешьте, на здоровье! Зря, что ли, я так старалась?

— Спасибо, хозяйка, успеется, мы еще не разгулялись как следует, — ответил за всех Альвидас.

Подвигав на столе тарелки и переставив их зачем-то местами, женщина, колыхаясь всем телом, удалилась.

Когда дверь за ней закрылась, сидящий в конце стола Папоротник встал и попросил тишины. Первый тост он провозгласил за многострадальную Литву.

Довиле слушала его, а в памяти всплыл день рождения Шарунаса, который они праздновали вместе со школьными друзьями. Он тогда произнес речь о неодолимых деревьях — дубе и липе. Сейчас, в эту новогоднюю ночь, в голосе юноши звучали то же вдохновение, то же сдерживаемое с трудом волнение, и все же было в нем такое, что испугало девушку. Довиле попыталась угадать, почему так срывается, так дрожит голос Шарунаса. Затаенная боль! Вот в чем разгадка. Шарунас страдает. И как же это я сразу не догадалась, упрекнула себя девушка. Эти воспаленные глаза, резкая морщинка на лбу… Даже водка не подействовала, не помогла снять напряжение. Остальные мужчины повеселели и разговорились. Особенно бойко суетился за столом Альвидас. Он все время подливал друзьям водку, забавлял их смешными анекдотами. Однако от острого взгляда не могло укрыться, что за всем этим стоит единственное желание — напиться до чертиков, чтобы забыться и ни о чем не думать.

Папоротник внимательно наблюдал за выходками товарища, поощряя его изредка снисходительной улыбкой. Но когда тот попытался затянуть песню, вожак одернул его.

— Но-но, не забывайся! Нынче не время для глупостей! — резко отчеканил он и добавил: — А сейчас предлагаю почтить вставанием память наших товарищей.

Все задвигали стульями, встали, за столом остался сидеть лишь хмурый рыжебородый мужчина, который был постарше других. Он выпил вместе со всеми, не вставая, однако, с места.

— А ты чего ж не встаешь, Подорожник? — процедил сквозь зубы Папоротник, гневно сверкнув глазами.

— Берегу ноги, командир! На случай если придется драпать, — ответил тот и заразительно рассмеялся.

Главарь отряда продолжал испепелять строптивца взглядом, но, увидя, что его усилия бесплодны, махнул рукой и сел.

Девушка поняла, что эти двое явно недолюбливают, а может, и ненавидят друг друга. В комнате снова воцарилось веселое оживление, однако Папоротника и Подорожника по-прежнему разделяла ледяная стена неприязни.

За столом сидел еще один человек. Он выглядел старше Шарунаса, хотя по-мальчишески конопатое лицо, рыжеватые волосы и пшеничные усы делали его совсем молодым. Он восторженно глядел на единственную в мужской компании женщину круглыми, покрасневшими глазами и приставал к ней с наивными вопросами. Неужели она и в самом деле училась вместе с Папоротником и Барсуком? А учительницей быть трудно? Бывают ли в магазинах конфеты, сахар?

Стукнула наружная дверь, кто-то вошел в сени и стал сбивать снег с сапог. Все насторожились и невольно посмотрели в угол комнаты, где стояли винтовки.

Альвидас вскочил с места и бросился на кухню. Вернулся он в сопровождении долговязого сутулого юноши. Его худое лицо посинело от холода. Парень был в полупальто серого сукна и в криво нахлобученной солдатской шапке-ушанке. Из-за пазухи дулом вниз торчал карабин. Остановившись у дверей, он отрапортовал:

— Разрешите доложить, командир! Лось и Тополь покинули пост! Говорят, у нас тоже Новый год! Они сейчас в деревне Пабаляй гуляют.

Краешком глаза Довиле успела заметить, как побледнел Шарунас. Стиснув лежащие на столе кулаки, он гневно сверкнул глазами и закричал:

— Разве я не тебе поручил караульную службу, Ясень?! Раз ты не сумел обеспечить порядок, будешь стоять в карауле сам!

— Так ведь они меня не слушают, — виновато опустив глаза, пролепетал тот, кого звали Ясенем.

— То есть как это — не слушают?! — взревел Папоротник и так сильно грохнул кулаком по столу, что зазвенели пустые рюмки и ножи.

Довиле испуганно вцепилась в его рукав. Все это время напряжение не покидало ее, девушке казалось, что в любой момент произойдет что-нибудь неожиданное. Ей было не по себе под тяжелым взглядом рыжебородого, а когда в углу со стуком упала винтовка, у гостьи прямо душа в пятки ушла. Приход этого недотепы тоже не предвещал ничего хорошего.

Шарунас угадал состояние подруги. Он ласково обнял ее за плечи и прижал к себе, как бы извиняясь за свою несдержанность, а потом миролюбиво предложил товарищу:

— Ну ладно, закуси немного, обогрейся и ступай!

Как ни старался Папоротник выглядеть в глазах любимой девушки мужественным командиром, ничего у него пока не получалось. Рыжебородый Подорожник, оказывается, прибившийся к ним из другой шайки, ни за что не желал слушаться нового вожака. Уж слишком тот был молод. А для такого важного дела нужен командир солидный и опытный — примерно такой, как он. С ним было бы все ясно. Но чтобы взбунтовались Лось и Тополь?! Правда, отправляясь в караул, они недовольно ворчали, что, мол, сами командиры будут пировать, а их заставляют мерзнуть на морозе. Парни пытались всячески убедить вожака, что в такую ночь ничего не случится, потому что Пятрас Жичкус со своей оравой, без всякого сомнения, тоже будет пьянствовать в городе. А потом взяли и самовольно покинули пост. Какое наказание им определить? Расстрелять? Кто же тогда у него останется?

Тем временем новый гость прямо в пальто подсел к столу и стал с жадностью поглощать угощения, от запаха которых у него уже давно потекли слюнки. Поспешно прожевывая большие куски, он украдкой поглядывал на девушку. Видно, появление женщины было тут в диковинку, оттого все почувствовали необычайное возбуждение. Даже Альвидас — Барсук, бывший одноклассник гостьи, вел себя неестественно, отпускал сальные шуточки.

Юная учительница вспыхивала от смущения и прижималась к Шарунасу, как бы ища у него защиты. А тот сам чувствовал себя неловко, стеснялся проявлять открыто свою влюбленность.

— Ну ладно, посидели и хватит! — сказал, поднимаясь, Подорожник. — Нашего командира ждут удовольствия, а мы-то тут при чем? Пошли разведаем, что в деревне творится.

— Пошли! — подхватил конопатый парнишка, будто только и ждал этого предложения.

Папоротник сначала попытался удержать товарищей — дескать, куда в такую ночь без вожака, как бы не натворили чего, но те заупрямились: не маленькие, нечего нас за ручку водить! Как-нибудь сами за себя постоим, если что…

— Ну ладно. Ступайте, но будьте начеку! Ты, Барсук, будешь за старшего, — сдался наконец вожак. — Со мной останется Ясень.

Услышав свою кличку, юнец поднял голову над тарелкой. Обвел глазами товарищей и обратился к командиру.

— Разреши и мне с ними в деревню, — попросил он.

— Деревня от тебя не убежит. Успеешь, — перебил его Папоротник.

Парень снова уткнулся в тарелку, но есть ему уже расхотелось. Понемногу к его бледному лицу прилила кровь, он позабыл про то, что совсем недавно мерз на морозе, и с надеждой поглядывал на товарищей, которые уже надевали тулупы и вытаскивали из-под стенки винтовки.

— Ну да, они к девкам пойдут, а мне в карауле… — недовольно проворчал он.

— Тебе же честь оказывают, Ясень! Командир тебе доверяет! — поддел парня Альвидас.

— Катись ты, знаешь куда… — зло выругался тот и, схватив бутылку, налил себе водки.

Командир встал из-за стола, чтобы проводить товарищей. Со двора доносились их возбужденные голоса — мужчины о чем-то яростно спорили, но вскоре шум стих.

В опустевшей комнате сидели двое: по одну сторону стояла Довиле, а напротив — незнакомец по кличке Ясень. Оба чувствовали себя скованно. Для того чтобы хоть как-то скрыть смущение, парень навалился всем телом на стол и принялся рассеянно жевать колбасу. Потом, громко хлюпая, запил ее пивом.

Девушка поднялась и тихо направилась к печке. Она молча стояла там, грея спину, как вдруг Ясень неожиданно обратился к ней:

— По радио передавали, что в Вильнюс американец какой-то приехал. И чего ему там понадобилось? Ты случайно ничего про это в газетах не читала?

— Видно, хочет человек поглядеть, как мы живем, — коротко ответила Довиле.

— Было бы что смотреть! Они ему там такого туману напустят, голову заморочат — разве от них правды дождешься? Пусть лучше он в лес приезжает, уж мы ему растолкуем, что к чему, — распалился парень.

— Да, но пишут, что он коммунист.

— Не может быть! Разве они и в Америке бывают?.. — опешил собеседник.

— Конечно, бывают, — подтвердила девушка.

— Конец света! — буркнул захмелевший гость и угрюмо задумался.

Вернулся Шарунас. Он продрог, но настроение у него явно поднялось. Похоже, вожак отряда радовался тому, что удалось отделаться от соратников. Он подхватил девушку и закружил по комнате. Та сначала попыталась вырваться из его объятий, но потом лишь крепче прижалась к любимому.

За ними с тоской наблюдал сутулый юнец, сидевший одиноко за праздничным столом. Ему было немного стыдно видеть командира в новой роли.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал парень и нахлобучил на голову ушанку. Забросив за спину карабин, он направился к выходу, а у дверей, обернувшись, спросил: — Мне всю ночь в карауле стоять или нет?

— Стой, пока я тебя не подменю… Вот мы и одни! — радостно сказал Шарунас, когда за Ясенем захлопнулась входная дверь, и крепко прижал к себе долгожданную гостью.

Они стояли, обнявшись, посередине комнаты, как двое танцоров, ожидающих, когда же заиграет прервавшаяся музыка.

— Мне тут все кажется таким странным, таким необычным, — призналась Довиле. — Уж не сон ли это? Вот я стою и обнимаю тебя, а ведь говорили, что Папоротника больше нет.

— Видно, выдавали желаемое за действительное! — жестко бросил Шарунас. — Однако я существую, и они еще не раз будут повторять мое имя!

— Мне страшно, так страшно…

— Почему? — встревожился юноша. Он слегка оттолкнул от себя девушку и заглянул ей в глаза. — Скажи, чего ты боишься?

— Ведь ты в любой момент можешь погибнуть. Тебя подстерегает столько опасностей!

— Давай в эту ночь не будем о них вспоминать.

— У меня прямо сердце разрывается, когда я об этом думаю, — прошептала Довиле, задрожав.

— Любимая моя, выбрось из головы черные мысли. Ведь Новый год на дворе. Давай надеяться, хорошо? — попросил Шарунас, ласково привлекая к себе девушку.

Довиле вовсе не хотела думать сейчас о смерти, но тяжелые мысли назойливо лезли в голову, и ей казалось, что предчувствием беды наполнен сам воздух, которым они дышали.

Постель для гостьи была приготовлена в другом конце избы, в просторной, полупустой комнате. Здесь не было почти никакой мебели, кроме деревянной кровати с высокими спинками и старинного сундука, в котором хранилось приданое. Хозяйка поставила на нем горящую свечу, но Шарунас погасил ее за ненадобностью, как только та ушла, — у него был карманный фонарик.

Еще в лесу, сидя в санях, Довиле думала, о том, где ей придется ночевать, хотя она и не могла предвидеть со всей определенностью, удастся ли ей вообще новогодней ночью приклонить где-нибудь голову. Все это не имело значения, поскольку она знала главное: рядом будет Шарунас.

Теперь все определилось: спать ей придется не под елкой в лесу, а на широкой крестьянской кровати. Пока горела свеча, учительница успела заметить, что льняная наволочка на пышной подушке и пододеяльник сияют белизной. В ногах лежал аккуратно сложенный клетчатый деревенский платок. Видно было, что к приему гостьи тут приготовились заблаговременно.

— Так ведь тут всего одна постель! — удивленно воскликнула девушка и еще раз обвела глазами комнату.

— Вторая нам и не нужна, — весело сказал Шарунас. Свой тяжелый автомат он повесил на спинке кровати, а ремень с патронташем бросил на пол. Быстро раздевшись, он первый лег в постель.

Довиле медленно расстегивала кофточку, как бы решая мысленно, что с себя снять и в чем остаться.

— Скорей же! Замерзнешь! — поторопил ее юноша.

Девушка сняла юбку и осторожно, будто погружаясь в холодную воду, забралась под одеяло. Ей было стыдно, и, чтобы избавиться от этого чувства, она с жаром обняла обеими руками любимого за шею, прижалась к нему трепещущим телом.

— Я задохнусь, — сказал он немного погодя, потому что Довиле не отпускала его.

— Ну и что же, — сказала девушка и еще крепче сомкнула руки на его шее.

Когда же, устав, она разжала их. Шарунас попытался посмотреть ей в лицо, но разглядел лишь тускло сияющие глаза.

— Как я мечтал об этом мгновении! — воскликнул он. — И так боялся, что ты испугаешься непогоды и не приедешь.

— Я и к родителям не поехала — к тебе помчалась.

— Я так благодарен тебе! Если б ты знала, как важно мне было увидеть тебя! Порой такая тоска накатывала, такое отчаяние… Я даже думал иногда, что умру, если ты не приедешь. У меня ведь нет ни одного близкого человека. Отца арестовали сразу после войны, мать и сестер отправили в ссылку, когда я ушел в лес. Ты одна у меня осталась.

— А как же друзья? — спросила Довиле.

— Они другое дело… А тебя я люблю… К тому же одни из них погибли, в других я разочаровался…

— А наш Альвидас? По-моему, он сегодня слишком уж развеселился, — заметила девушка.

— Есть люди, которые способны радоваться тому, что они имеют в данную минуту. О будущем они не думают. Альвидас из их числа.

— Жизнь слишком сурова, чтобы можно было вот так…

— Кое-кто может. Поэтому Альвидасу легче, чем мне. Выпьет, подурачится — и как с гуся вода… А мне порой так тоскливо бывает, и передать не могу.

— Не жалеешь, что ушел в лес? — в упор спросила Довиле.

— Нет! — не колеблясь, ответил Шарунас. — Мне нет места под сталинским солнцем. Пришлось выбирать: или — или.

— Тогда откуда эта безнадежность?

Шарунас поежился, не торопясь с ответом. Наверное, устыдился своей откровенности. Прижавшись к лицу девушки щекой, он прошептал:

— Оттого, что ты далеко от меня и что на свете нет справедливости.

Довиле хотела спросить еще о чем-то, но юноша закрыл ей рот поцелуем. У него не было желания затевать серьезные разговоры — каждая минута была на вес золота. Эти ночные часы должны быть отданы любви. Он нежно гладил хрупкие плечи подруги, ласкал ее грудь, чувствуя, как во всем теле нарастает дрожь нетерпения.

— Не нужно, милый, — испуганно прошептала девушка. — Давай полежим тихонько, и все…

— Не бойся. Ведь может статься, что это единственная наша ночь. Зачем нам сдерживать себя? — умоляюще сказал Шарунас, обдавая лицо возлюбленной жарким дыханием.

— Я боюсь… Не надо… Ну, пожалуйста!

Шарунас резким движением отодвинулся в сторону и уткнулся в подушку. Довиле чувствовала только его шумное, частое дыхание. «Неужели плачет?» — испугалась девушка и попыталась повернуть к себе его лицо.

— Не сердись, прошу тебя! Пойми, я боюсь… не могу… Ты должен понять… — взмолилась она.

Шарунас долго молчал, видно, смертельно обиделся, покорно позволяя, однако, осыпать себя поцелуями. И только когда Довиле села на краешке постели, судя по всему, собираясь вставать, он слабо пошевелился. Прижав Довиле сильной рукой к подушке, спокойно сказал:

— Мне было бы нетрудно преодолеть чувство, знай я, что у нас впереди много ночей. Но ведь вполне возможно, что мне отпущена одна-единственная… Последняя… Может, завтра меня…

Девушка не дала ему закончить и пылко поцеловала его в губы. Больше она не сопротивлялась… Вытянув руки вдоль тела, напряженно ждала. Сейчас с ней должно произойти то, чего она боялась больше всего на свете. Однако боли девушка не почувствовала — слишком велико было волнение. Но пришло понимание того, что все ее существо раскрылось навстречу другой, неизвестной жизни, в которой столько сладостных тайн. Охваченная приятным, усиливающимся с каждой минутой волнением, Довиле с силой прижалась к возлюбленному. Ей показалось, что только так она спрячет его в себе и только тогда он будет знать, что отныне ему не грозят никакие опасности…

…Шарунасом под конец овладела сладкая истома, и он уснул. Юноша лежал на спине, склонив набок голову, и дышал глубоко и ровно, как ребенок. Довиле же не могла оторвать глаз от его лица. Ей так хотелось погладить его, но она боялась разбудить любимого. «Как было бы замечательно, если бы ему не нужно было больше прятаться! Я бы могла тогда оберегать его сон, — размечталась девушка. — Какое это было бы счастье!»

В этот момент где-то вдалеке раздалось несколько выстрелов. Шарунас сразу же поднял голову, насторожился. Даже во сне в его мозгу продолжал бодрствовать своего рода сторож, который и услышал эти неясные, но таящие опасность звуки. Когда же где-то затрещал с перерывами пулемет, юноша соскочил с постели и стал торопливо одеваться.

— Похоже, это в деревне… — сказал он, внимательно прислушавшись. — Ты не волнуйся, я узнаю, кто стрелял, и вернусь. А если там что-нибудь серьезное, хозяин доставит тебя домой.

Поцеловав на ходу перепуганную девушку, Папоротник сорвал со спинки кровати автомат, застегнул ремень и выбежал из комнаты.

Довиле слышала, как он разговаривал с кем-то во дворе — скорее всего, с Ясенем, который стоял в карауле. Немного погодя их шаги стихли.

Оставшись одна, девушка не смогла больше уснуть и тревожно ловила каждый звук, будь то скрип половиц, шорох сметаемого в сугробы снега или другие доносящиеся из темноты шумы. И почему я такая несчастная, думала она. Не успела порадоваться нашей любви, не успела наглядеться на любимого — и снова одна, снова его унесло злым ветром…

Шарунас не появлялся. Довиле уснула, лишь когда за окном забрезжил серый рассвет. Ей снился тяжелый, кошмарный сон, и она проснулась вся в поту. Сколько времени прошло? Просторная комната была залита утренним светом. Доносился скрип входной двери, звон ведер. Девушка опустила босые ноги на холодный пол и стала одеваться.

Во время завтрака хозяйка уселась напротив и, подперев руками подбородок, укоризненно сказала:

— Да за одну такую ночь человек поседеть может, детка. Ведь это ради тебя Папоротник заставил нас трястись от страха. Слава богу, что ничего не случилось. Зато в деревне, говорят, перестрелка была, с солдатами… Не приведи господь…

Учительница не находила слов для оправдания.

— Вы уж меня извините… — тихо пролепетала она. Ей трудно было поднять голову и посмотреть на хозяйку. Кусок застрял у нее в горле. Довиле отложила в сторону вилку и встала.

— Да ты ешь, детка! Что с тобой? Не обращай внимания на мои слова. Это я так, душу излить захотелось, — встревожилась женщина.

— Я вас понимаю и прошу меня извинить, — повторила Довиле. Однако к столу больше не садилась. Надела пальто, накинула на плечи клетчатый платок и стала ждать.

Примерно через час на кухню ввалился возница в тулупе и крикнул:

— Конь готов! Поехали!

Поспешно распрощавшись с хозяйкой и извинившись еще раз, Довиле вышла во двор. Она знала, что эти пожилые крестьяне только тогда вздохнут с облегчением, когда их гостья будет далеко от усадьбы. Учительница вторглась на одну ночь в их спокойную жизнь, как знак беды. Видно, поэтому старик так отчаянно взмахивал кнутом, а красавец конь бежал резвой рысью, взметая копытами пушистый снег.

VII

Во время весенних каникул Довиле решила побывать на родине. Она соскучилась по родителям, по домашним и не только по ним — по каждому дереву в их усадьбе, по кудлатому псу в конуре, ей так хотелось увидеть обомшелую крышу старого гумна, вдохнуть запах родного дома. Все там напоминало о прошедших годах, каждая вещь хранила тепло ее рук, каждый кустик помнил их прикосновение.

До местечка Кликунай ее подвез один из учеников, а дальше пришлось идти пешком шесть километров. Вдоль дороги вела тропинка, местами просохшая и твердая, а кое-где сильно раскисшая, и там под ногами чавкала вода и грязь. Приближаясь к родной деревне, Довиле предавалась воспоминаниям детства, воскрешала в памяти незначительные на первый взгляд эпизоды, которые почему-то запомнились на всю жизнь. Сейчас ей казалось, что она возвращается не только на родину, но и в свое детство.

Светило ласковое весеннее солнце, в каждой ложбинке, в каждой канавке журчала, клокотала вода, и лишь в балках, на обрывистых берегах да на затененных лесных окраинах еще белели жесткие лоскуты снега, от которых веяло сыростью. Однако природа неудержимо сбрасывала с себя зимние покровы, ломала ледяные оковы, выпуская на волю скованный спячкой дух, и он приобретал живые очертания в поднебесье, звонко щебеча, чирикая и галдя на разные голоса от избытка жизни.

Дома юную учительницу встретили с большой радостью — и стар, и мал не оставляли ее в покое, каждый торопился выложить свои новости и расспросить о житье-бытье, и все же Довиле вскоре почувствовала, что от нее что-то скрывают. Ей нетрудно было догадаться об этом по глазам родителей, по меняющемуся внезапно выражению их лиц. Отец с матерью старались казаться веселыми, но порой внезапно умолкали, задумывались, будто вспомнив что-то неприятное.

Улучив минутку, когда ребятишки играли во дворе, мать не выдержала и призналась:

— На той неделе милиционеры отца в город возили. Два дня продержали. Допрашивали.

Девушка обмерла от страха, густо покраснела. «Видно, из-за меня», — подумала она.

— Что же они хотели узнать? — с трудом выдавила Довиле.

— По их словам, выходит, главная наша вина, что мы возле леса живем — все кому не лень заглянуть к нам могут. Сказали, что мы лесным братьям пособляем, — разволновалась мать. — Один из лесных во время облавы в лесу попался им в руки и признался, что Мажримас давал им еду. Господи, так ведь тогда всю деревню нужно за решетку упрятать. Ведь нет такой избы, куда бы они не заходили. Дай им мяса, сала, дай хлеба, денег… Хочешь не хочешь, а приходится… И пикнуть не смей — изобьют, а то и пули не пожалеют… Непонятно только, почему тот лесовик именно на нас указал… Не иначе из мести… Отец-то их не очень жаловал, поругивал втихомолку.

Спустя два дня после этого разговора, ранним утром, на рассвете в дом к Мажримасам заглянул добрый знакомый отца, которого все звали «колченогим Федором». Жил он в деревне староверов и был председателем сельского совета, а его сын служил в местечке Кликунай, в казенном учреждении. Федор и шепнул отцу, чтобы тот прятался, поскольку его намереваются увезти в Сибирь.

— Да куда я спрячусь-то с такой оравой ребятишек — ведь семеро их у меня?! — воскликнул в отчаянии старик Мажримас.

— К родне поезжай, а нет — в лесу где-нибудь схоронись, — посоветовал приятель. — Да ты хоть на три дня исчезни, пока эшелон не отправят, а потом снова сможешь вернуться и живи тогда до следующего раза.

Всполошившись, отец позвал на совет мать и Довиле, свою старшую дочь.

— Вы долго не растабарывайте, грузовики уже наготове, — еще раз предупредил на прощание Федор и заторопился домой.

— А как же скотина?! — расстроенно всплеснул руками отец.

— Дедушка приглядит. Соседку Веронику попросим коров подоить. Она и малышей наших приютит, — рассудительно успокоила его мать.

— Разве от них убежишь?.. Все равно возвращаться придется, — вздохнул отец.

— Нам хотя бы на этот раз спастись — там посмотрим, — не сдавалась мать.

— А ты что скажешь, дочка? — обратился отец к Довиле.

— Нужно что-то делать. Ведь лес рядом. Я согласна с мамой, — сказала та и невольно посмотрела на стену, где висело ее пальто.

— Но позавтракать ведь мы еще успеем. Ты бы сварила на прощание картошки, мать, — попросил отец. Он искал любой предлог, лишь бы побыть подольше дома. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что нужно бросить все и бежать.

— Еще чего?! — вскинулась мать. — Неужто ты думаешь в Сибирь с миской картошки отправляться? Лучше пошевеливайся живее!

Все в доме всполошились, заметались, не соображая, куда идти, что делать, за что хвататься. Схватят одну вещь и тут же кладут ее на место. Распахнут и сразу закрывают шкафы, тумбочки, сундуки, тронут и оставят в покое развешанную в шифоньере одежду, сложенные аккуратно льняные простыни, потом принимаются шарить в шкатулках, коробках, сами не зная, что им там понадобилось.

— Тулупы! Берите тулупы! — кричала мать.

— Окорок, хлеб не забудьте, — напоминал дедушка.

— А как же книги? — спрашивал шестиклассник Симас.

Самая младшая, Левуте, крутилась по комнате с кукольной трехколесной коляской под мышкой.

Накинув ватник, мать помчалась к соседке. Отец с ведрами в руках поспешил в хлев. Случись хоть ураган или землетрясение, он не забыл бы покормить скотину. Сам мог не поесть досыта, но задать корм коню, корове и овцам считал своим святым долгом. Им-то не объяснишь, что кто-то за что-то собирается услать тебя за тридевять земель, в холодные края.

Довиле услышала во дворе чей-то голос и подскочила к окну. Посреди двора с котомкой за плечами стоял сосед Даукинтис и разговаривал с отцом.

— Увозят… В Сибирь… Кого попало хватают… — доносились в комнату обрывки фраз.

Сообщив хозяину главную новость, сосед поспешил к лесу. Мажримас же продолжал стоять с ведрами в руках, глядя, как Даукинтис перешагивает через ограду загона. Быстро управившись с делами, он вернулся в избу и взволнованно закричал:

— Не врал Федор! И впрямь увозят! Даукинтис в лес подался!

Мать туго скатала ватное одеяло и стянула его веревкой. Довиле принесла из чулана хлеб, а из погреба — половину пахнущего можжевельником окорока.

— Что стоишь, будто аршин проглотил! Собирайся! — прикрикнула мать на отца.

Час спустя все семейство Мажримасов с узлами в руках высыпало во двор. Младшие ребятишки — Левуте и Йонялис — остались на попечении соседки Вероники. Они стояли на пороге избы и терли кулачками глаза. У их ног ласково мурлыкал полосатый кот, который пока ни о чем не догадывался.

Беглецы отправились тем же путем, что и Даукинтис, — через загон. Так можно было прямиком добраться до леса. Мать семенила впереди, следом, как гусята, вперевалочку топали дети, и завершал шествие отец, который, ссутулившись, тащил на спине самую тяжелую поклажу. Прячась по кустам и оврагам, они добрались вскоре до цели. В лесу остановились перевести дух и повернулись в сторону родной усадьбы. На глаза у всех навернулись слезы — тяжело было видеть неясные очертания крыши сарая и не заслоненную кленами часть избы. Два окошка черными глазницами грустно смотрели вслед ушедшим. Под забором белел заплатой не успевший растаять снег. Эта картина так глубоко запала Довиле в душу, что и спустя годы она видела ее как наяву.

— Пошли! Хватит прощаться, — отвернувшись, хмуро сказал отец и пошел дальше. Он хорошо знал лес, поэтому мать уступила ему место впереди.

Они петляли между деревьями, пока не наткнулись неожиданно на соседа Даукинтиса. Тот изрядно напугал их, выйдя навстречу из-за огромной сосны. В пути к беглецам примкнули еще несколько человек. Всех их выгнал из дома отчаянный страх перед ссылкой.

Переговариваясь вполголоса, они направились к поросшему молодым ельником болотняку. Здесь, в глухой чащобе, неподалеку от места, где устраивали лежку дикие кабаны, люди нашли временное пристанище.

Все бросились собирать лапник, устроили из него на земле мягкую подстилку. Мать покрыла еловые ветки широким брезентовым пологом — пожалуйста, постель готова. К тому же она прихватила с собой два ватных одеяла, вернее, не одеяла даже, а покрова, которыми могла укрыться чуть ли не целая семья.

Даукинтис нашел неподалеку от самодельной постели удобное место для костра. Старшие мальчики уже тащили из лесу сушняк. Вскоре раздалось приятное потрескивание, и вверх взвился желтый язычок пламени, который, трепеща, разгорался все сильнее, даря людям тепло. Довиле показалось даже, что этот огонек они принесли с собой из дому как принадлежность домашнего уюта и что он согревал не только тело, но и душу.

Селян, которые сбились в кучу под разлапистыми елями, то и дело заставлял испуганно вздрагивать дятел. Он с остервенением молотил клювом по торчащему неподалеку дупляку, а всем казалось, что это раздается пулеметная очередь. Так дятел на свой манер извещал о приходе весны, на своем языке переговаривался с собратьями.

— Вот окаянный! Только людей даром пугает! — в сердцах сплевывал каждый раз старик Мажримас, сгребавший в одну кучу головешки и угли.

Внешне люди казались невозмутимыми, но это было не так: каждый скрывал тревогу и нетерпение, всех терзала неизвестность. То один, то другой из мужчин вставали с лапника и уходили на опушку: вдруг удастся что-нибудь услышать, что-нибудь разглядеть. Болела душа за покинутый дом, не терпелось узнать, что творится в деревне.

Укрывшиеся под могучими елями беглецы забеспокоились, увидев, что Даукинтис возвращается с каким-то вооруженным человеком. Двое подростков на всякий случай бросились сломя голову к болотам.

Выяснилось, что ушедший в разведку Даукинтис встретил своего бывшего соседа, подавшегося в отряд лесных братьев, которые, по всей вероятности, обосновались в этих необъятных лесах. Длинные волосы пришельца спадали на ворот черного ватника, на груди висел полевой бинокль, под мышкой он нес карабин. Его бледное лицо выглядело бы совсем мальчишеским, если бы не рыжеватые усы под носом. Он оглядел сгрудившихся вокруг костерка людей, и важно напыжившись, тоном знатока заявил:

— Раз уж начался массовый вывоз, быть войне.

— Пора бы вам сменить пластинку, — недовольно проворчал Мажримас.

— Ну нет. На этот раз дело действительно серьезное, — вспылив, ответил парень. — Разве не так случилось в сорок первом?

— Тогда немец у границы стоял. А сейчас… — вмешался в разговор Даукинтис.

— Американцы не допустят разгула большевиков! — продолжал длинноволосый. — До нас дошли кое-какие сведения…

— О боже, боже… — вздохнула Мажримене. — За какие грехи ты нас наказываешь?

Пришелец зыркнул в ее сторону, потом перевел взгляд на Довиле и долго не отводил его.

— Как бы там ни было, а этот вывоз позволит нашему отряду увеличить силы, я в этом не сомневаюсь, — развивал свою мысль мужчина. — Вот ты, Даукинтис, к примеру, куда денешься, если твою семью вывезут?

— К вам не пойду, это точно.

— Почему же?

— В Сибири, бог даст, выживу, а у вас…

— Да ты не трусь!

— Э, браток, вряд ли найдется желающий поспешить к вратам святого Петра! — робко хихикнув, попытался оправдаться крестьянин.

Собеседник сердито посмотрел на Даукинтиса.

— Вот прищемят тебе хвост, как миленький прибежишь! — злорадно произнес он и внимательно посмотрел в сторону опушки, будто ожидая кого-то. Заметив на прощание, что не советует жечь костер — ведь ненароком могут увидеть дым те, кому не следует, — парень не спеша удалился в глубь леса.

— А знаете, чего ради этот герой появился на окраине леса? — ехидно спросил Даукинтис, продолжая смотреть вслед незнакомцу. — Можжевеловая ему потребовалась, сорокаградусная. Он к Рамошкене собирался заглянуть, а как про солдат от меня услыхал, мигом жажда пропала.

— Зальют зенки водкой, а потом что хотят, то и воротят, — заметила Мажримене. Она сидела на брезентовой подстилке и вязала носок, который предусмотрительно прихватила из дому, чтобы не маяться в лесу от безделья. Неподалеку от нее Довиле расчесывала волосы младшей сестренке и заплетала их в толстую косу.

Когда стемнело, Мажримас и Даукинтис собрались в деревню. Мать проводила их до опушки и предупредила:

— Только не попадите в западню! Сначала оглядитесь хорошенько, прислушайтесь, а уж потом…

Довиле уложила братьев и сестер под ватными одеялами, сама легла с краю, но никак не могла уснуть. Нет, лес ее не пугал. Деревья всегда вселяли в нее спокойствие, она любила сравнивать их с вытянувшимися в стойку зверьками. Под их сенью могли найти кров обиженные, убежище — преследуемые. Так было в старину, так продолжалось и нынче. Ведь этой ночью и Шарунас наверняка бродит в чащобе или тоже лежит на подстилке из еловых лап и смотрит в звездное небо. Оба они видят те же мирно мерцающие звезды. Их мысли улетают ввысь и встречаются над землей. Довиле крепко зажмурилась, чтобы ничего не видеть и целиком предаться своим тайным мечтаниям, воскресить желанные видения. Утешением для нее было хотя бы то, что в этот мир ее таинственных грез никто не мог войти самовольно, никто не мог запретить ей строить воздушные замки. Это было поистине сокровищем девушки, которому она не уставала радоваться снова и снова, множила его в своем воображении и целиком погружалась в мысли о нем. Никто не мешал ей быть наедине с любимым, разговаривать с ним, ласкать его. Довиле возвращалась в ту новогоднюю, ставшую такой далекой ночь и продлевала ее до бесконечности. Девушка не краснела от стыда, будучи наедине с собой, что откликнулась когда-то на зов плоти — ведь его вызвали другие, возвышенные чувства, — не стеснялась и того, что истосковалась по Шарунасу душой и телом.

Далеко за полночь, когда Довиле еще продолжала витать в царстве грез, вернулся отец. Дома за это время ничего не изменилось, ничего не произошло, не наведался ни один гость. Правда, соседка Вероника сообщила, что народные защитники на трех телегах вывезли семью Скрупскялисов, живших неподалеку от леса. На шоссе их дожидался грузовик, в который погрузили людей и кое-что из скарба. По углам кузова встали охранники. Выходит, один сосед уже отправился в дальние края. Кто будет следующий?

Сидя на еловых ветках, отец, мать и Даукинтис шепотом стали строить догадки, почему власти остановили свой выбор именно на Скрупскялисах. Довиле, лежавшая рядом с младшими сестрами, напряженно прислушивалась к разговору.

— Скрупскялис был стрелком, носил форму, — сказал Даукинтис.

— Ну и что в этом плохого? С немцами не якшался, людей не убивал, — вступился за соседа отец.

— У власти, видать, свои соображения на этот счет: главное, что ты на подозрении, ну а если пока ничего предосудительного не сделал, то все равно замышляешь недоброе. А значит, лучше от тебя избавиться.

— Да Скрупскялисы ведь возле леса жили! Вот где собака зарыта! Значит, и нам никуда от этого не деться, — грустно добавила мать.

Долго еще слышался разговор, тягостные вздохи, сетования на жизнь, и Довиле, не дождавшись, когда пойдут спать родители, незаметно уснула. Когда же она проснулась от крика неизвестной птицы, доносившегося со стороны болот, уже рассвело. Девушка подняла голову и удивилась: мать чистила возле костра картошку. Уж не дежурила ли она целую ночь напролет?

Над лесом висело низкое, хмурое небо, сквозь деревья пробивался холодный туман. Вчерашнего весеннего солнца как не бывало. Единственное утешение — костер, который весело трепетал на ветру, даря тепло и свет.

Стоило испортиться погоде, и вторая половина дня потянулась томительно медленно, нечем было заняться. А вечером приковылял дедушка и сказал, что усадьбой Мажримасов никто не интересовался, там все спокойно.

— Похоже, колченогий Федор зря на нас страху нагнал, — заключил отец. — Кого нужно было, уже вывезли, а нас, видно, до другого раза оставили.

— Тогда пошли домой, — предложила Довиле. Старшая дочь никак не могла поверить, что можно за здорово живешь усадить огромное семейство в машину и увезти невесть куда. Это просто не умещалось в голове.

— Давайте вернемся, — согласилась и мать.

На третий день утром теми же тропами члены семейства Мажримасов гуськом отправились в родную усадьбу. Добравшись до места, они стали радостно разглядывать все вокруг, будто вновь обрели потерянный было кров. Каждая вещь, утварь, мебель, казалось, ждали их возвращения, хозяева любовно прикасались к ним. Полосатый кот терся о ноги людей и обиженно мурлыкал, будто жалуясь на что-то.

Немного погодя в избе появилась тетка Вероника с малышами Левуте и Йонялисом. Ребятишки опрометью бросились в объятия матери.

Все шумно радовались возвращению домой, наводили порядок и не заметили, как во дворе появилась группа людей в серых шинелях. Они оцепили дом, а двое, скорее всего, старшие по званию, ввалились в избу.

— Вот и дождались, — охнула мать. — Чему быть, того не миновать.

Довиле сидела у стола и листала старые газеты. Она сразу узнала в одном из вошедших Пятраса Жичкуса. Его осунувшееся лицо заросло грубой щетиной. Прищурившись, он разглядывал комнату. Его, видимо, поразило такое количество детей. Глаза еще не привыкли к полумраку комнаты, и он пока не признал в сидящей у стола девушке одноклассницу.

— Здесь живет Казис Мажримас? — спросил невысокий плотный лейтенант с толстыми щеками.

— Здесь, — коротко ответил отец.

— Все члены семьи дома? — продолжал допытываться офицер.

— Все, к тому же есть и чужие, — вмешалась мать. — Тут и наша соседка, Вероника Стульпинене!

Мужчины в шинелях посмотрели на женщину, которая потихоньку кралась вдоль стены к выходу.

— Паспорт у вас есть? — сурово спросил Пятрас Жичкус и шагнул к перепуганной тетке.

— Отцепись! Неужели я его с собой под юбкой таскаю?! — рассердилась Вероника.

— Сейчас проверим! — угрожающе произнес Жичкус и заслонил выход.

Сидящая за столом Довиле наблюдала за этой сценой. Не выдержав, она вскочила:

— Я могу засвидетельствовать, Пятрас, что эта женщина — наша соседка Вероника Стульпинене.

Услышав свое имя, Пятрас Жичкус удивленно раскрыл рот и, прищурившись, стал вглядываться в собеседницу. Оставив Веронику, милиционер медленно пересек комнату. Все замолчали, лишь было слышно, как глухо топали по полу тяжелые армейские сапоги.

Узнав наконец Довиле, Жичкус нерешительно спросил:

— Это твои родители, да?

— Разве забыл, Пятрас, что я Мажримайте? — усмехнулась учительница.

Милиционер растерянно молчал. Видно, все происходящее было для него полной неожиданностью. В это время подал голос толстый лейтенант:

— Вот какое дело, гражданин Мажримас! Даю вам два часа на сборы! Вместе с семьей вы подлежите высылке за пределы республики!

Этот страшный приговор все Мажримасы встретили довольно спокойно, поскольку мысленно уже успели смириться со своей участью. А дети даже не поняли толком, что означают эти слова. Вытаращив глазенки, они разглядывали чужих дяденек с винтовками, прижимаясь на всякий случай к родителям.

— За какие провинности, позвольте спросить? — вызывающе обратилась мать к незваным гостям. — Неужели за то, что мы всю жизнь горе мыкали, что даже летом черного хлеба досыта поесть не могли? Куда ж нам трогаться с малышами, как можно?

— Таков приказ! — строго отчеканил лейтенант. — Вы являетесь кулаками и к тому же пособничаете врагам народа!

— Это мы — кулаки?! — взорвался и отец. — Где она, наша земля? Кочки да торфяники! Забирайте ее к чертовой матери!

— Вы содержали наемных работников! — бросил еще одно обвинение краснощекий лейтенант.

— Да, когда у нас был маленький ребенок, мы нанимали работницу. Но только тогда. А так мы всегда сами управлялись, — яростно спорил отец.

— Ага, значит, все-таки использовали наемный труд?! — обрадованно воскликнул офицер.

— Да председатель сельсовета и сейчас держит наемную работницу, — вмешалась в спор мать.

— Какую еще наемную?! У него домработница. По договору.

Мажримене криво усмехнулась и махнула рукой:

— Я ребятишек растила! Мне за это советская власть орден дала! А вы меня — в Сибирь!

— Хватит препираться! Знать ничего не хочу: таков приказ! Живо собирайтесь! — сердито прервал женщину лейтенант и, сев к столу, стал заполнять какие-то бумаги.

Во время этого бесплодного разговора Пятрас Жичкус молча стоял неподалеку от Довиле, у стены. Он все еще не мог прийти в себя от неожиданности. В Кликунайской волости людей по фамилии Мажримас пруд пруди, откуда же было молодому милиционеру знать, что придется отправлять в ссылку родителей Довиле, саму девушку. С утра они получили приказ, содержание которого было известно только лейтенанту. Услышав от Мажримене про орден, Пятрас насторожился: кажется, таких велено не брать. Может, удастся все повернуть иначе?

— Эй, Мажримене! — обратился он к матери многочисленного семейства. — Что у тебя за орден-то? Покажи!

— Пожалуйста! Могу показать! — обрадованно воскликнула женщина.

— Какая власть его тебе дала? Может, зеленые, что по лесам шастают? — подняв голову, спросил сидящий у стола лейтенант.

— Та же, что и тебе! — не полезла за словом в карман Мажримене.

Она вытащила из старинного комода пеструю деревянную шкатулку и принялась перебирать ее содержимое. И нашла-таки среди стеклянных бус, четок, ржавых ключей и полуистлевших старых купюр орден «Материнская слава», а в придачу к нему и книжечку в красном картонном переплете.

Люди в военных шинелях принялись внимательно разглядывать награду. Вертели ее в руках, листали книжечку и о чем-то тихо спорили.

— …приказ… знать ничего не знаю… не мое дело… — эти слова принадлежали лейтенанту.

— …надо хорошенько разобраться… я настаиваю… Пусть начальство само скажет… — возражал Пятрас Жичкус.

Все напряженно прислушивались к их спору, ловя каждое слово. У обреченных мелькнула робкая надежда: а вдруг все обойдется?

Наконец лейтенант, повернувшись к хозяину, сердито приказал:

— Запрягай коня, Мажримас! В Кликунай съезжу!

Отец мигом засуетился, нахлобучил на голову картуз. Обретя уверенность и осознание собственной значимости, он стал растолковывать исполнителям закона:

— Самая высшая власть наградила… Это вам не шуточки! А вы вон что задумали…

— Да ведь не тебя наградили! — в сердцах перебил его лейтенант. — Поменьше болтай, лучше торопись!

Мажримас выскользнул за дверь.

Спустя немного времени из старинной крестьянской усадьбы выехал всадник и направил по раскисшей дороге коня в сторону города.

Оставшиеся в доме и во дворе люди — как охранники, так и члены семьи Мажримасов — не знали, что им делать. Солдаты шатались без дела вокруг дома, курили на лавочке под кленом, добродушно заигрывали с высыпавшими во двор ребятишками. Едва забрезжила надежда, что живущим тут людям не придется покидать родные места, как лица парней в солдатских шинелях потеплели — судя по всему, для них не было удовольствием исполнять столь суровый долг. А хозяева в это время раздумывали о другом: что ж, порадуемся тому, что все, бог даст, обойдется, но надо быть готовыми к самому худшему. Их терзали сомнения: повлияет ли на решение начальства орден, полученный всего лишь за ораву детишек? Вот почему глава дома, мать, Довиле и старшие ребята увязывали одежду и постель в огромные узлы и вытаскивали их на середину комнаты.

Пятрас Жичкус между тем томился от безделья, то выходя во двор к товарищам, то снова возвращаясь в избу. Он пытался успокоить хозяев, что все обойдется, нужно только набраться терпения и дождаться возвращения лейтенанта, однако голос его звучал не слишком уверенно. Жичкус знал — власти не любят, когда кто-то пытается расстроить их планы. Отчитают его, скажут, не мути, Жичкус, воду, лучше делай, что тебе приказано. И надо же было такому случиться! Вот это встреча! Пятрас чувствовал себя подавленно, будто он больше всех виноват в том, что случилось. За два года службы Пятрас научился неукоснительно исполнять любой приказ, ни в чем не сомневаться, поскольку все действия новой власти, безусловно, справедливы. И если людей увозят в ссылку, значит, так нужно. Этого требует классовая борьба. Такими словами им объясняли обычно все происходящее, и все оправдывали. Но вчера Пятрас Жичкус, по правде говоря, не по уставу расстроился — вывозили семью с малолетними ребятишками. Он увидел их испуганные глазенки, и у него защемило сердце. И это в то время, когда нужно было действовать с суровым видом, не выдать накатившей слабости, своими решительными, грубыми действиями показать, что эти люди враждебны ему. Вечером переполненный грузовик вернулся в Кликунай — Пятрас стоял в углу кузова с винтовкой в руках. Он ужасно устал, однако всю ночь так и не смог сомкнуть глаза. Рано утром, выпив натощак стакан чая, Пятрас опять отправился на службу, не догадываясь, что новый день принесет испытания посерьезнее прежних.

Улучив момент, Жичкус отозвал Довиле в сторонку.

— Я хочу помочь тебе, — с жаром начал он. — Ты ведь здесь очутилась совершенно случайно, работаешь и прописана в другом месте, а значит, ничего общего с семьей родителей не имеешь. Пока нет лейтенанта, уноси отсюда ноги — я разрешаю. А в Литве можешь оставаться.

Округлив глаза, девушка недоуменно смотрела на бывшего одноклассника. На какой-то миг в голове мелькнула соблазнительная мысль: почему бы и не послушаться умного совета? Но это была лишь минутная слабость.

— Хочешь, чтобы я предала родителей, оставила их в трудную минуту? Никогда! Я поеду с ними! — решительно сказала Довиле, отшатнувшись от милиционера.

Больше она не подходила к нему — безучастно наблюдала, как по двору слоняются без дела вооруженные мужчины.

Но вот во двор влетел на взмыленной лошади всадник. Мелькнула под окном темная тень. Краснощекий лейтенант, громко стуча сапогами, ввалился в избу и торжественно заявил:

— Скажи мне спасибо, Мажримас! Оставляем тебя! Выставляй по этому случаю бутылку, а хозяйка пусть зажарит нам яичницу!

Взрослые и дети облегченно вздохнули. Обрадованные таким поворотом событий хозяева кинулись исполнять приказание. И только Довиле не смогла преодолеть неприязнь к Пятрасу Жичкусу. Не ответив на его прощальные слова, она резко повернулась и исчезла в спальне. Как разрядка после напряжения на девушку накатила слабость. Она упала на постель, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась. Довиле и сама не знала, чего она плакала. Просто ей было жаль себя, родителей, весь белый свет. И лишь когда в доме стихло, девушка встала, подошла к окну и посмотрела в сторону дороги — следом за пустой пароконной телегой, сгорбившись, как под тяжестью невидимой ноши, понуро брел Пятрас Жичкус. Впервые Довиле пожалела этого человека.

VIII

В окно школы вливалось по-весеннему ласковое солнце. Объясняя урок, Довиле встала спиной к нему, чтобы чувствовать тепло солнечных лучей. Время от времени она бросала взгляд в школьный двор, любуясь первой сочной зеленью, кустами сирени, на которой уже распустились листья, кудрявым кленом у колодца. Поляна была усеяна желтыми одуванчиками. Только на акациях, что росли вдоль дорожки, еще набухали почки. Они всегда зацветали последними, зато осенью и после заморозков на их ветвях продолжали трепетать зеленые листья.

«Дин-дон! Дин-дон!» — поплыл в бодрящем голубом воздухе колокольный звон, доносящийся со стороны кладбищенской часовни. Привычный в этих местах звук, не более. Во время уроков дети вообще не слышали его. На поросший соснами холмистый погост деревни Луксненай привозят покойников со всей Кликунайской волости. Поначалу Довиле, услышав колокольный звон, чувствовала непонятную тревогу и даже страх, но со временем свыклась и перестала обращать на похоронные процессии внимание. Так уж устроена жизнь: каждый день рождаются и умирают люди. Но трудно оставаться спокойной, когда уходят из жизни еще молодые, не успевшие прожить отмеренный им срок. А деревенские ребятишки не раз рассказывали учительнице о таких нелепых смертях: чьего-то соседа убило током, а другой сам погиб по пьяной лавочке, третьего настигла шальная пуля, и его нашли мертвым возле дороги.

На прошлой неделе неподалеку от часовни похоронили учителя Кальтяниса из соседней деревни. Он был комсомольцем. Поздно вечером в его окно, как заплутавшая пчела, влетела пуля. И хотя учительствовал он в другой школе, но проводить его пришли и учителя из Луксненай. Прислонившись к стволу сосны, Довиле задумчиво застыла с букетом в руках. Она рассеянно пропускала мимо ушей громкие речи ораторов, эхом разносящиеся далеко окрест, внимательно разглядывая совсем молоденькую беременную женщину, вдову покойного. Та стояла с закрытыми глазами у разверстой могилы, опираясь на руку брата, бледная и измученная. Горе ее было таким глубоким, что женщина не видела и не слышала ничего вокруг. Издалека она казалась черным изваянием, установленным на свежем, желтом песке. «Да, ей так тяжело, — подумала Довиле, — но каково будет тому, кто еще только собирается прийти в этот мир? Как сложится его судьба?» Учительницу взволновала трагедия, она восприняла боль незнакомой женщины как свою. И в то же время к тягостному ощущению утраты примешивалось нечто иное, непонятное. Довиле чувствовала подавленность, которая постепенно переросла во вполне осознанное понимание вины перед страдалицей. Хотя какое отношение имела сельская учительница к гибели комсомольца Кальтяниса? Этим вопросом Довиле пыталась подавить угрызения совести. Разве она желала ему зла? И все-таки она испытывала неловкость, находясь среди этих людей. Уж не потому ли, что Довиле любит одного из тех, чья пуля лишила жизни молодого учителя? Ведь Шарунаса в этих местах нет. Его отряд действует в других лесах, значит, не по его вине погиб этот человек. Не в его власти было предотвратить эту смерть. Судьбой Кальтяниса распорядились другие.

Довиле торопливо, будто боясь, что ее прогонят, положила цветы на свежий могильный холм и ушла. По дороге домой она продолжала терзаться новыми мучительными размышлениями. Ну а если бы Папоротник орудовал в луксненских лесах, что тогда? Снова и снова задавала себе этот вопрос девушка и не находила на него ответа.

Довиле одним духом взлетела на второй этаж и, нашарив в сумочке тяжелый ключ, отперла дверь. Хотела было шагнуть внутрь, но внимание ее привлекло белое пятно на полу. Конверт. Видно, недавно подсунули под дверь. Девушка с опаской подняла его и стала вертеть в руках, не решаясь вскрыть. В нем оказался скромный листок бумаги, исписанный знакомым почерком. Довиле пробежала письмо глазами.

«Дорогая Довиле, — было написано там, — я страшно соскучился по тебе. Хочу видеть. В четверг вечером, часам к девяти, приходи в еловую аллею к Жертвенному Холму».

Записка была без подписи, но Довиле и без того поняла, кто ее написал.

Прочитав письмецо, девушка обрадовалась и испугалась одновременно. Мысль о том, что вскоре она обнимет любимого, заставляла сильнее биться сердце. Значит, он жив, выжил в этом кишащем опасностями мире! Однако Довиле тут же гнала прочь радужные надежды, напоминая себе, как хрупко и непредсказуемо ее счастье, что оно не прозрачно, а замутнено постоянной тревогой, как не бывает чистой вешняя вода во время разлива.

На следующий день учительница не могла заставить себя сосредоточиться на уроках, она почти не слушала вызванных к доске учеников и все время тревожно поглядывала в окно. А вечером, когда солнце низко повисло над потемневшим сосняком, Довиле заперла дрожащей рукой дверь комнатки и сбежала по лестнице вниз. На первом этаже тетушка Леокадия протирала влажной тряпкой полы в коридоре. Искоса посмотрев на учительницу, уборщица продолжала свою работу. «Она наверняка знает, куда я собралась, — подумала Довиле. — Иначе кто же доставил мне письмо?»

Довиле нарочно остановилась рядом, будто ее заинтересовала школьная стенгазета.

— Ох, поясница совсем разламывается! — распрямившись, посетовала тетушка Леокадия.

— Я нашла вчера у себя в комнате письмо. Не вы ли его принесли? — спросила девушка.

— Я, — буркнула уборщица и, не сказав больше ни слова, принялась снова протирать полы. Было ясно, что больше от нее не добиться ни слова.

Очутившись во дворе, Довиле первым делом убедилась, что там нет посторонних и что никто за ней не следит, и только тогда свернула по заросшей тропинке, ведущей вдоль каменной ограды кладбища, к березняку. Это был не самый короткий путь к Жертвенному Холму, но Довиле предпочла идти именно этой дорогой, чтобы выйти на еловую аллею с западной стороны.

В рощице девушка неожиданно увидела старика, который, сидя на пеньке, вязал из березовых веток веник. Целиком погрузившись в это занятие, он мурлыкал под нос грустную песенку. На прохожую старичок не обратил внимания, и тем не менее Довиле прошмыгнула мимо, затаив дыхание от страха. Пройдя немного вперед, она обернулась и, к своему величайшему удивлению, никого на прежнем месте не увидела. Не иначе пригрезилось, подумала девушка и пошла дальше.

Еловая аллея зеленой стеной внезапно преградила ей дорогу. Когда-то боярин Гимбутис посадил крохотные деревца вдоль тропы, ведущей на Жертвенный Холм. За сто с лишним лет елочки превратились в могучие деревья. Найдя просвет между ними, Довиле проскользнула в аллею и очутилась как бы в зеленом тоннеле — деревья переплелись ветвями над ее головой, и лишь кое-где светлело голубое небо. Если посмотреть назад, то можно было увидеть в начале аллеи светлую поляну, а противоположный ее конец представлял хаотическое нагромождение взбирающихся на холм сосенок. Земля тут была густо усеяна хвоей, и казалось, что кто-то расстелил в аллее коричневую ковровую дорожку. Гулять по этому мягкому ковру было одно удовольствие. Довиле сначала прошлась вдоль всей аллеи, оканчивающейся выходом на поляну, посмотрела вокруг и не спеша повернула назад. Проходя между плотно растущими по обе стороны тропы деревьями, девушка чувствовала себя маленькой, как муравей.

Но вот аллея кончилась, и девушка очутилась на холме. Остановилась, прислушалась. Лес звенел от птичьих голосов. Довиле жадно ловила звуки и дыхание пробудившейся природы, заражаясь ее бурным смятением. Она представляла, как встретит Шарунаса, как прижмется к нему, поцелует… Не успела Довиле вернуться назад, в аллею, как из сосняка вынырнул мужчина. Из-под распахнутой зеленой куртки виднелась голая грудь. В правой руке он держал дулом вниз автомат, будто это была самая обыкновенная лопата или палка. Юноша улыбался ей издалека, приветственно подняв левую руку. «Какой он красивый!» — невольно восхитилась Довиле. Она продолжала любоваться им, пока тот легкими размашистыми шагами приближался к ней. Сердце ее забилось сильнее, и девушке показалось даже, что его стук слышит и Шарунас. Он молча обнял Довиле и жадно припал к ее губам, как истосковавшийся по воде путник — к источнику. У Довиле закружилась голова, она попыталась высвободиться из крепкого объятия.

— Хватит, — прошептала девушка, упершись руками в его грудь. — Дай лучше поглядеть на тебя.

Шарунас подчинился. Он оторвался от подруги, продолжая, однако, держать руки на ее плечах и лаская любимую глазами.

— Как тяжело ждать новой встречи! — пожаловался он. — По-моему, целая вечность прошла!

— А мне каково? Женщине всегда труднее, так и знай!

— Не поверю! — Юноша крепко стиснул ее руки. — Ведь ты совсем иначе живешь: все время среди учителей, учеников… Тебе просто некогда тосковать.

— Да, но среди этих людей нет тебя.

В это время рядом хрустнула ветка. Папоротник вздрогнул, вскинул оружие.

— Здесь небезопасно, — напряженно вглядываясь в чащу, сказал он. — Пошли в лес.

«Он живет, как лось, кабан или другой дикий зверь, — подумала Довиле. — Все время нужно быть настороже и вздрагивать от каждого звука. Я бы так не смогла».

Пригибаясь, они пробирались сквозь юные сосенки, и колючие ветки хлестали их по лицам. За соснячком лес поредел, под ногами зашуршали ветки черничника. Смеркалось, и лес становился все мрачнее и таинственнее. Довиле поглядела на позолоченные вершины деревьев и угадала, что солнце совсем низко склонилось к закату.

Внезапно Папоротник дернул ее за руку и остановился. Внимательно приглядевшись, они увидели вдалеке, между высоких сосен, группу людей.

— Побудь здесь, — приказал Шарунас. — Схожу к ним и тут же вернусь.

— Кто они такие? — спросила Довиле.

— Парни из отряда Бородача. Подстраховывают меня.

Учительница притаилась за елкой и сквозь ветки стала наблюдать за поляной. Отсюда ей хорошо была видна почерневшая от копоти металлическая бочка, под которой был разведен огонь. Напротив, сгорбившись, сидел на валуне человек в ватнике. Его шапка была надвинута на лоб так низко, что торчал только щетинистый подбородок. Время от времени человек нагибался и помешивал палкой головешки.

«Деревенский самогонщик, — догадалась девушка. — А лесные братья из отряда Бородача, судя по всему, угощаются его зельем».

Довиле отошла за дерево, чтобы незаметно продолжать наблюдение, и похолодела от неожиданности: на краю поляны стояли на коленях двое. Руки их были связаны за спиной. Один из них был мужчина с костлявым лицом и черными взъерошенными волосами, к его плечу прислонилась юная девушка в синем жакетике. Учительницу поразили их лица, окаменевшие от скорби и безысходности.

При появлении Папоротника пленники подняли головы и с мольбой посмотрели на него. В их глазах мелькнули искорки надежды. Однако стройный красивый юноша прошел мимо так же равнодушно, как и мимо обомшелых коряг. Казалось, он сознательно избегал встречаться с ними взглядом. Остановившись в нескольких шагах от этих людей, он заговорил с кем-то, стоящим за кустом. Разговаривали они долго. Когда же Папоротник, собираясь уходить, повернул назад, дорогу ему преградил бородатый мужчина с алюминиевой кружкой в одной руке и с винтовкой — в другой. Он настойчиво предлагал Шарунасу выпить. Тот поначалу отказывался, но потом взял кружку и, поморщившись, выпил. Бородач удовлетворенно захихикал и скрылся в кустах.

Довиле тем временем не могла оторвать глаз от пленников. Когда Шарунас вернулся, первым ее вопросом был:

— Кто они такие?

Юноша обернулся, будто не успев разглядеть тех, кто находился на поляне.

— Эти картинки не для тебя! — жестко сказал он и взял девушку за руку. — Пошли!

— Шарунас, но я видела там людей. Кто они, за что их связали?

— Пошли, говорят! — еще раз поторопил ее друг, увлекая за собой, подальше от неприятного зрелища. Всю дорогу Довиле, потрясенная увиденным, не проронила ни слова. Под ногами снова зашуршал черничник, снова стали царапать лицо и ноги колючие ветки. Вечерние сумерки затопляли лес, подобно хлынувшему невесть откуда мутному потоку. Казалось, деревья и кусты шире раскинули ветви, а сами как бы присели, заполняя собой все пространство вокруг. Еловая аллея выросла на их пути, как всегда, неожиданно. Они вернулись туда, где час назад встретились.

— Ты хорошо ориентируешься в лесу, — похвалила девушка.

— Привык. Каждый день тренируюсь, — беззаботно ответил Шарунас.

Он искал глазами удобное место, чтобы можно было ничего не опасаться. Лучше всего для этого подошла мшистая полянка возле раздвоенной сосны. Шарунас расстелил на земле плащ-палатку и сел с краю.

Довиле в нерешительности остановилась рядом.

— Я тебе поесть принесла, — сказала она и, опустившись на колени, вынула из сумочки бутерброд и яйца.

— Что ж, не откажусь! — обрадованно сказал Шарунас и с удовольствием стал наблюдать, как девушка раскладывает еду на брезенте.

Ел Папоротник, жадно, и учительнице в этот момент он показался совсем мальчишкой, а не грозным вожаком вооруженного отряда.

— Ты, видно, часто бываешь голоден?

— Как когда. Но голода, как такового, у нас не бывает. Пока у людей есть еда, будет и у нас.

Перестав жевать, Папоротник внимательно посмотрел на подругу, точно пытаясь угадать, о чем она думает.

— Зря я тебя туда потащил, — с досадой произнес он и потупился.

— Боже, они были так испуганы! — воскликнула Довиле.

— И как только ты все разглядеть успела? — удивился Шарунас. — Ведь они были далеко.

— Разглядела.

— Их Бородач в деревне зацапал. Городские голубки. Заем собирали. У мужика и винтовка при себе была.

— Ведь они не по своей воле. Их власти направили. Я тоже собирала, — убеждала его учительница.

— А винтовку тогда зачем взял, а?! Людей пугать, в нас стрелять, да?! — вскипел Шарунас.

Придвинувшись к нему, Довиле обняла юношу за шею.

— Милый, я тебя очень прошу: спаси тех людей! Ведь ты можешь это сделать, правда? Ну кому нужно, чтобы они погибли?

— Бородач их судьбами распоряжается. Я сюда случайно забрел, — отнекивался Папоротник.

— Бородач и тебя послушается! Ну, сделай это для меня! Не нужно смертей! — взмолилась девушка и стала с жаром осыпать поцелуями лицо возлюбленного.

— Ладно. Я попробую, — сдался юноша. — Не знаю, правда, получится ли. Бородач — мужик суровый.

— Тебя он непременно послушается! — продолжала упрашивать Довиле, все крепче прижимаясь к Шарунасу. — Ну, не будь жестоким, умоляю. Хватит крови! Ведь все хотят жить!

Сначала Шарунас поддался на ласку, смягчился, прижался лицом к груди девушки и стал целовать ее руки. Всем своим видом он выражал покорность и грусть. Но неожиданно Папоротник резко отпрянул, тело его напряглось, глаза заблестели холодным огнем.

— Ты просишь милосердия?! А кто пожалеет меня?! Облаву устроили, как на волка! В Сакинском лесу наш отряд кто-то выдал. Четверо моих парней погибли. Альвидас ранен. Я ведь не от хорошей жизни к Бородачу прибился. Меня, как бродячий пес, преследует по пятам смерть.

— Милый, уйди из леса, — неожиданно попросила Довиле.

— Куда? — спросил Шарунас и глухо рассмеялся. — К тебе, что ли?

— Можно и ко мне.

— Перед такими, как я, все двери закрыты!

— Но неужели нет выхода?

— Нет, — хмуро буркнул Шарунас.

Он замолчал и долго сидел, стиснув в ладонях виски.

Довиле не знала, что ему посоветовать, как утешить. И ее сердце разрывалось от горя. Единственным оружием девушки, способным хотя бы на время отогнать чувство безнадежности, была любовь…

Быстро пролетела короткая весенняя ночь. Едва забрезжил рассвет, как Шарунас был уже на ногах. Он проводил Довиле через лес до самого кладбища.

— А ты не побоишься идти одна по этому царству мертвых? — шутливо спросил он, останавливаясь возле каменной ограды.

— В наше время следует бояться только живых, — прошептала девушка, прижимаясь к нему.

Она тяжело переносила последние мгновения перед расставанием. Всегда при этом в голову лезла навязчивая мысль: а вдруг это последний раз?

— Когда я снова увижу тебя? — спросила Довиле.

— Не знаю. Думаю, скоро. Бородач зовет нас к себе в отряд, предлагает объединиться. Вот выздоровеет Альвидас, тогда и решим.

Юноша оглянулся на кладбище, где все отчетливее, будто выбираясь к утру из-под земли, проступали силуэты каменных и деревянных крестов. Он явно нервничал. Со стороны большака уже раздавалось тарахтение телеги — какой-то крестьянин ни свет ни заря ехал в город.

Довиле знала, что еще миг, и Шарунас, легонько оттолкнув ее, исчезнет в утренней дымке. Все это время она не выдавала своей тревоги, но теперь вдруг почувствовала, как леденящий холод сковывает не только душу, но и тело. Девушка крепко обхватила любимого и, захлебываясь слезами, громко простонала:

— Не пущу! Не исчезай больше, не хочу!

Увидев, как судорожно дергается лицо девушки, как она мнет пальцами на нем рубашку, Папоротник встревожился:

— Ну, успокойся! Будь умницей! Нас услышат!

Однако Довиле была глуха к его просьбе — сейчас она не слышала ни стука телеги, ни лая собаки в далекой усадьбе, ни самого Шарунаса.

— Почему я должна оставаться одна? Скажи — почему? — всхлипывала девушка.

— Возьми себя в руки, слышишь! Я к тебе скоро приду! — Шарунас гладил девушку по волосам, а глаза его в это время бегали по сторонам, изучая окрестность. — Ты же всегда была сильной, — сказал он, вырываясь из объятий подруги. — Что с тобой? Разве слезами нашему горю поможешь?

Решительно оттолкнув от себя девушку, он крикнул: «Прощай! До свидания!» — и по-звериному легкими шагами убежал в молочное марево, поднимающееся над сонными лугами.

* * *

Учительнице Мажримайте не давала покоя сцена, которую она видела в лесу. Двое связанных людей на коленях даже снились ей по ночам, только вместо девушки в синем жакетике была она сама. Бородатый мужик связывал ей грубой веревкой руки и при этом говорил что-то оскорбительное. И тогда учительница пустила в ход последнее спасительное средство. «А тебе известно, что Папоротник мой возлюбленный?! — выкрикнула она. — Он отомстит за меня!» «Наплевать мне на твоего Папоротника! Видали мы таких», — презрительно оборвал ее бородатый. Довиле отчаянно сопротивлялась и хотела громко позвать на помощь, но слова застревали у нее в горле. Когда же бандит оставил ее, девушка закричала и проснулась.

В тот же день, как только закончились уроки, Довиле отправилась в лес. Ей не сиделось дома, какая-то неведомая сила толкала к злополучному месту, где она видела тех несчастных людей. Вдруг она найдет там ответ на терзающий ее вопрос: что сталось в конце концов с девушкой в синем жакетике? Почему-то о мужчине молодая учительница не думала.

Девушка пошла той же дорогой, что и в тот раз. И снова встретила в березняке старика, который, сидя на пеньке, вязал веники. Можно было даже подумать, что веники — его единственное занятие. Однако на этот раз старик поднял голову и сердито посмотрел на учительницу. «Что, если он следит за каждым, кто приходит в лес, а потом докладывает кому-то?» — подумала Довиле и все равно не изменила своего намерения.

Миновав еловую аллею, она внимательно оглядела Жертвенный Холм. Учительница, как ищейка, старалась найти хотя бы малейшие признаки, по которым можно было бы восстановить в памяти дорогу к тому месту. Девушка вспомнила, что, пробираясь с Шарунасом в чащобу, они спустились с поросшего высокими соснами косогора. Правда, к лесному ручью они не приближались, зато видели, как он петляет между деревьями. Именно неподалеку оттуда и устроился со своей немудреной техникой самогонщик. Вот и елочка, за которой пряталась тогда Довиле. Однако полянка, где стояли на коленях связанные пленники, была сейчас пуста — чернели издалека четыре закопченных валуна да куча золы. И все. Разве что чуть сильнее примят в том месте мох. Довиле подняла голову и похолодела, на желтом стволе могучей сосны топором был вырублен крест. Зарубки были сделаны глубоко, до белой сердцевины. Девушка посмотрела на соседние деревья: на двух из них слезами стекала смола с таких же зловещих знаков. Не иначе их вырезал потрясенный увиденным самогонщик. Может, он сам и закопал где-нибудь неподалеку тела жертв? Так никто и не узнает, где находятся могилы страдальцев. Пугливо озираясь, девушка повернула назад. Порой она принималась бежать, будто спасаясь от погони, и перевела дух только возле каменной ограды деревенского погоста. «Бояться следует не мертвых, а живых», — вспомнила Довиле слова, которые сама же сказала здесь недавно Шарунасу.

IX

Лето Довиле провела в Вильнюсе, где сдавала сессию на заочном отделении института. Затем решила отдохнуть немного в родительском доме и лишь в последнюю неделю августа стала собираться в Луксненай. Отец заложил праздничную бричку, запряг сивую кобылку, они уселись на высоком мягком облучке и отправились в путь. Беседуя о том о сем, незаметно добрались до городка Кликунай, лошадь пошла по разбитой булыжной мостовой шагом, а когда улица кончилась и снова начался большак, путешественников обогнали два грузовика, забитые вооруженными мужчинами. В одном из них торчала над бортом кузова голова овчарки.

Довиле показалось, что среди тех вооруженных людей был и Пятрас Жичкус. Правда, она не могла толком ничего увидеть, так быстро промчались мимо машины, обдав их облаком густой пыли.

— Видать, лес прочесывать будут, — заметил отец, глядя прищурившись вслед удаляющимся грузовикам.

Довиле промолчала. Машины укатили в сторону Луксненай. Девушка испуганно съежилась — в пропитанном пылью и парами бензина воздухе повисла грозная, невидимая опасность. Чем ближе они подъезжали к деревне, тем напряженнее учительница вглядывалась в знакомые окрестности, прислушиваясь к каждому звуку. Не послышится ли на окраине леса треск автоматных очередей? Ведь не на экскурсию и не на прогулку ехали и ехали туда каждый день грузовики с вооруженными мужчинами.

Зато отец, похоже, сразу позабыл об этих машинах — его внимание привлекали мелькавшие мимо крестьянские усадьбы, поля, высокая липа или раскидистый дуб. Он смотрел на мир с истинно крестьянской любознательностью, постоянно ожидая увидеть нечто особенно интересное, невиданное, о чем можно будет потом рассказать дома или чему поучиться.

Когда они приехали в Луксненай, отец обошел со всех сторон двухэтажное здание школы, полюбовался широкими окнами, посидел в тени акаций, потоптался возле живописных цветников — порадовался, что его образованная дочь живет в таком чудесном месте.

Задав корм коню, размяв после долгого путешествия ноги, старик засобирался домой. Довиле стояла на широком крыльце школы и провожала глазами удаляющуюся бричку. Стало вдруг отчего-то невыносимо тяжело на душе — наверное, оттого, что она так холодно попрощалась с отцом. Девушка догнала бричку, вцепилась в руку старого Мажримаса.

— Спасибо тебе огромное, папочка, за все! Поцелуй дома наших! Я тебя очень люблю! — торопливо заговорила она.

Крестьянин удивленно поглядел на дочь: что это с ней?

— Вот управлюсь с основной работой, непременно к тебе приеду. Гусята уже подрастут, одному из них придется по этому случаю свернуть шею… — пообещал отец.

Отец и дочь вздрогнули — с северной стороны загрохотали выстрелы, послышались взрывы. Они раздавались без передышки, как будто в лес снова вернулась война.

Мажримас дернул поводья, нахмурился, описал кнутом круг над головой, и кобылка резвой рысцой сорвалась с места.

Довиле же бросилась в школьный коридор. Она не пошла к себе, а бродила по пустому классу, выглядывала в окно, прислушивалась к стрельбе. Выстрелы звучали порой глуше, и казалось, раскалившиеся автоматы захлебываются, чтобы спустя минуту снова приняться за работу. Перед глазами учительницы стоял Шарунас — она видела его в расстегнутой рубахе цвета хаки и с опущенным автоматом в руке, каким он был в последний раз. Потом она видела его убегающим, спотыкающимся и падающим, видела мертвого — он лежал на земле с закрытыми глазами. Напуганная собственными страшными фантазиями, девушка успокаивала себя: Папоротника там скорее всего нет, он, наверное, так и не перешел в отряд Бородача или, на худой конец, не попал в окружение, прорвался…

Стрельба прекратилась только к вечеру.

Назавтра, ближе к полудню, кто-то постучался к ней в комнату. Перед учительницей стояла тетушка Леокадия, бледная и взволнованная. Не ожидая приглашения, женщина опустилась на стул и несколько минут молчала, будто собираясь с мыслями. Пряча от девушки глаза, она нервно крутила на пальце связку ключей.

— Что случилось, Леокадия? — встревоженно спросила Довиле.

— Твой Папоротник ранен, он у меня на чердаке! Приполз нынче ночью, весь в крови!

Девушка резко отшатнулась, будто от удара кулаком в грудь, и вцепилась в спинку кровати.

— Рана тяжелая? — сдавленно спросила она.

— Прострелено плечо.

— Когда я смогу его увидеть?

— Приходи, как только стемнеет. Принеси бинты, если достанешь.

Тяжело вздохнув, Леокадия поднялась и пошла к выходу. Довиле же, оцепенев, продолжала держаться за спинку кровати, не в силах сделать хотя бы шаг. Только сейчас, узнав о том, что раненый Шарунас находится на грани жизни и смерти, девушка поняла, как сильно любит его. Когда он, живой и здоровый, мотался по лесам, когда она видела его злобным или способным на жестокость, ей порой приходилось даже сомневаться в себе, так ли уж преданно любит она его, не начинает ли понемногу забывать, если не видит рядом. Но сейчас сомнений больше не оставалось — Довиле мечтала поскорее увидеть любимого, услышать его, заглянуть в родные глаза. Что он делает сейчас, раненый и беспомощный, нуждающийся в уходе?

Придя понемногу в чувство, Довиле взялась за дело: вынула из шкафа простыню, разгладила ее горячим утюгом, разорвала на полосы, завернула в бумагу ком ваты. Накинув плащ и сунув все это за пазуху, поспешила к школьной сторожихе.

Антоновка этой осенью уродилась на славу: под тяжестью плодов низко клонились к земле ветки. Когда Довиле пробиралась по тропинке между яблонями, ей приходилось пригибаться, чтобы не оцарапать лицо. Подойдя к дверям, девушка поглядела по сторонам: вокруг никого не было, и лишь изредка вечернюю тишину прерывало доносящееся из деревни жалобное мычание.

Тетушка Леокадия осторожно приоткрыла дверь и, впустив учительницу, тут же захлопнула ее. Говорила она мало и притом шепотом. Может быть, именно это подтвердило опасения девушки, что Шарунас ранен очень серьезно. Довиле заметила в тускло освещенном помещении лестницу, которая вела на чердак. Леокадия полезла наверх первая, следом стала карабкаться гостья. Под ногами толстым мягким слоем лежала костра, заглушавшая звуки шагов. На протянутой между двумя балками веревке сушились мешки, здесь же были развешаны старые рваные тулупы, пучки льна. Преодолев эту преграду, Довиле увидела далеко в углу старую рассохшуюся кадушку со сдвинувшимися вниз обручами, которая упиралась в покатую крышу чердака. Рядом возвышалась старинная прялка, на которую была небрежно брошена поношенная крестьянская одежда. В этот темный угол и повела хозяйка девушку. Там лежал раненый Папоротник. Нагнувшись, учительница увидела в слабых отблесках, отбрасываемых пламенем свечи, бледное небритое лицо Шарунаса. Его полуприкрытые глаза смотрели на женщин равнодушно и отрешенно. Безысходность — вот что почувствовала сразу Довиле в его угасающем взгляде.

— Ну вот и кончена борьба, — произнес Папоротник чужим, слабым голосом.

— Тебе больно? — прошептала Довиле, опускаясь рядом на колени.

Шарунас слабо пошевелился, пытаясь повернуть голову в ее сторону, но лишь застонал и снова застыл в прежнем положении.

— Жжет, сил нет… — процедил он сквозь зубы.

— Ты поправишься! Мы выходим тебя!

— Нет! — покачал головой раненый. — Я не поправлюсь. Жаль, что пуля не попала в сердце. Двух сантиметров всего не хватило. Тогда бы все решилось само собой… Альвидасу повезло больше — не промахнулись. И остальным нашим тоже подфартило. Только я один…

— Боже, боже! — беззвучно прошептала Довиле. Она пощупала лоб раненого. Если бы могла, она без колебаний согласилась бы сейчас принять на себя боль и муки дорогого человека, облегчить его страдания.

Шарунас замолчал, будто наслаждаясь ласковым прикосновением ее руки.

— Я только об одном думаю — скорей бы умереть, — заговорил наконец он. — Не хочу никому быть в тягость.

— Не говори так! Ты будешь жить! — прошептала Довиле.

Губы Шарунаса скривились в болезненной гримасе:

— А как мне жить?

Довиле хотела сразу же ответить ему, но осеклась: в самом деле, что тут ответишь? Она растерянно вглядывалась в искаженные болью родные черты.

— Вот ты поправишься, и мы с тобой уедем куда-нибудь, в глушь Литвы, где нас никто не знает, — неуверенно сказала она наконец.

Раненый тяжело вздохнул:

— Ты сама хотя бы веришь в то, что это возможно?

— Вполне допускаю. Есть масса способов раздобыть фальшивые документы!

— Нет! — решительно оборвал ее Шарунас. — Мой жизненный путь окончен. Жаль, конечно, что все произошло так быстро.

— Ты будешь жить! Будешь! — с жаром стала убеждать его Довиле.

— Любимая, я сам этого не хочу! Не хочу жить! Ведь я и в лес пошел, потому что надеялся… Зачем тогда кровь, наши жизни? Все напрасно! Осталась еще одна пуля, последняя…

Девушка, не выдержав, уткнулась лицом в его грудь и разрыдалась.

Шарунас легонько поглаживал ее по волосам, но потом сердито прикрикнул:

— Успокойся! Давай будем твердыми до конца! Нужно уметь умирать!

— Не говори так, прошу тебя! — взмолилась Довиле. — Не теряй надежды, родной мой, не думай о смерти!

Глаза юноши лихорадочно блестели. Он молча смотрел на подругу, что-то обдумывая. После долгой паузы все же решился:

— Я бы хотел умереть вместе с тобой. Может, там, на том свете, мы были бы счастливы, как ты думаешь?

Довиле поежилась, сочувственно улыбнулась.

— Веришь, что такое возможно? — спокойно спросила она.

— Во что-то ведь надо верить.

Скрипнули ступеньки, и на чердаке появилась тетушка Леокадия с тазом теплой воды в руках.

— Давай вместе перевяжем рану, детка, — попросила она.

У Шарунаса было прострелено левое плечо. На спине, под лопаткой, кровоточила широкая рана.

X

Как только закончился педсовет, Довиле невольно подошла к окну и посмотрела туда, где жила школьная сторожиха. Сквозь верхушки яблонь виднелась серая крыша избы. Вдруг она заметила возле кладбищенской ограды грузовик. Один солдат сидел на ступеньке открытой кабины, а другой стоял напротив. Над их головами вился сизый дымок — солдаты курили. Учительница скользнула взглядом поверх ограды и увидела на вершине кладбищенского холма еще нескольких солдат, которые разгуливали возле часовни. Страшные предчувствия охватили девушку, и она поспешно покинула учительскую. Заглянула в один класс, потом в другой, поискала во дворе и даже в сарае — Леокадии нигде не было. Довиле поднялась к себе. Из-за занавески она продолжала наблюдать за кладбищем. Солдаты по-прежнему слонялись возле часовни. Двое из них крались вдоль каменной ограды к дому тетушки Леокадии.

Неожиданно на лестнице раздался топот тяжелых башмаков. Учительница подскочила к столу, села на стул и открыла первую попавшуюся книгу.

Кто-то сильно забарабанил в дверь и тут же распахнул ее. В комнату с автоматом наперевес вошел Пятрас Жичкус. Буркнув приветствие, он внимательно оглядел все углы, распахнул платяной шкаф, заглянул в крошечную кухоньку и лишь тогда перевел дух, забросил за плечо автомат.

— Кто тебя так напугал, Пятрас? — набравшись храбрости, спросила Довиле.

— Жизнь научила осторожности, — ответил тот и сел возле стола напротив учительницы.

— Чего теперь-то бояться? Говорят, Бородача со всем его отрядом вы уже уничтожили, — сказала Довиле и с вызовом посмотрела на бывшего одноклассника.

— Наголову разбили! Всех уложили, за исключением одного! — хвастливо подтвердил милиционер. Он был слегка навеселе.

— Ты что же, думаешь, тот, последний, у меня прячется?

— Всякое может быть. Ведь это твой добрый знакомый. Ему одному удалось прорваться.

Ни одна жилка на лице Довиле не дрогнула. Не растерявшись, девушка отрезала:

— Ты с ним знаком не хуже меня!

— Да, знаком! Только я никогда не смотрел на него томными глазами, как ты, — ехидно ответил милиционер.

— Забыл разве, как вы вместе задачки решали, гуляли в одной компании?

— Да, решали, гуляли… А теперь вот стреляем друг в друга!

— Он же один остался. Почему бы вам не сесть вместе за стол и не помириться? — неожиданно предложила Довиле.

— Ни за что на свете! — возмутился Жичкус.

— Почему?

— Да он для меня как кость в горле! Сколько крови нашей пролил! Только в последней перестрелке трое моих товарищей погибло!

— А как же Шарунасу удалось бежать? Вас было вдвое больше, кажется? — поинтересовалась учительница.

— Это я виноват, — буркнул милиционер и отвел глаза. — Папоротник прямо на меня бежал. Я даже лицо его видел. Он мчался как вихрь. Сама знаешь, парень был классным спортсменом. Я-то выстрелил, да, видно, рука дрогнула. Он так и пронесся, не разбирая дороги, и все время из автомата строчил. Я даже подумал, что он меня с ног собьет. Ну а сегодня мы обнаружили в березняке окровавленные бинты. Служебная собака вывела к кладбищу. Тут мы пока и задержались.

— Ах, так вот почему там столько солдат и грузовик у ограды! — воскликнула Довиле.

— Да, именно поэтому! — подтвердил Жичкус. — Все вокруг обрыскали! Даже в кладовых графа Гимбутиса побывали.

Неожиданно Пятрас встал, шагнул к девушке и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Признайся, прошлой ночью Папоротник к тебе не приходил? Поверь, я никому не расскажу, это останется между нами.

— Не приходил. Школа не самое безопасное место, — ответила она, выдержав испытующий взгляд милиционера.

— А если бы пришел?

— Не терзай меня, Пятрас!

— Ладно, на этот раз я тебе поверю. Хотя…

В это время на кладбище раздались выстрелы. В той стороне взорвалась одна граната, потом другая.

Не закончив фразу, Жичкус стремглав кинулся к выходу.

Довиле сразу поняла, что это конец. Она почувствовала в душе страшную пустоту, и единственным ее желанием было сейчас лечь в постель, закрыть глаза и умереть. Она не сомневалась, что Шарунаса больше нет. Однако спустя минуту выстрелы возобновились. Значит, он еще жив. Стрельба то смолкала, то раздавалась снова.

У Довиле отнялись от слабости ноги, голова с глухим стуком ударилась о холодную столешницу, плечи затряслись от беззвучных рыданий. Девушка не слышала, как в коридоре снова затопали тяжелые сапоги, как кто-то ворвался в комнату. Она открыла глаза, лишь когда над ее головой раздался радостный возглас:

— Нашли наконец твоего Папоротника! Он отбивается изо всех сил!

Возле стола, распаренный и взволнованный, стоял Пятрас Жичкус.

— Прошу тебя от имени начальства, от себя прошу, пойди к нему, уговори сдаться! Хватит жертв!

Довиле безучастно смотрела на милиционера.

— Тебя он послушается! Убеди его, что сопротивление бессмысленно. Нам его смерть не нужна. Скажи, что мы обещаем положить его в больницу, вылечить. Пусть только сдается!

Наконец до нее дошел смысл его слов. Девушка поднялась, обвела затуманенными глазами комнату, будто раздумывая о чем-то своем, страшном, будто прощаясь с книжным шкафом, кроватью, кухонькой…

— Ладно. Я пойду к нему!

Вместе с Жичкусом она спустилась во двор и свернула к кладбищу. Домишко сторожихи Леокадии был оцеплен солдатами. Одни прятались за калиткой, другие за яблонями, а двое притаились за колодезным срубом.

— Не стреляй, Папоротник! Это Довиле Мажримайте, учительница! Она хочет поговорить с тобой! — крикнул Пятрас Жичкус.

Девушка, не таясь, подошла к двери, открыла ее и скрылась в доме.

Жичкус наблюдал за ней из-за густых ветвей, увешанных антоновскими яблоками. Он замер от ужаса, когда девушка скрылась в темном проеме дверей. Затаили дыхание и его товарищи, молча ожидая, что будет дальше. Медленно тянулись минуты. Казалось, звенело в ушах от оцепенелой тишины. Даже звук падающих на землю спелых яблок казался взрывом.

Спустя примерно полчаса под крышей дома школьной уборщицы раздался выстрел, потом другой, словно кто-то дважды хлопнул в ладоши.

Пятрас Жичкус выскочил из убежища и опрометью помчался к дому. С силой рванул дверь. Со двора в прихожую упал сноп света, и Пятрас увидел ведущую на чердак лестницу. Он одним махом взлетел наверх. Рядом со старой рассохшейся кадушкой на мягкой подстилке из костры лежали Папоротник и Довиле. Милиционер смотрел только на девушку. Глаза ее были приоткрыты, и Пятрас подумал даже, что учительница еще жива. Он бросился на колени, припал ухом к ее груди. Сердце не билось. Запрокинув голову, Пятрас Жичкус смежил веки и заскулил, как раненый пес. Боясь закричать во весь голос, он заткнул рот темной от пота форменной фуражкой.

Перевод Е. Йонайтене.

РАССКАЗЫ