— А и Шнырь не стал спорить!—усмехается Титов.
— Сколько лет прошло с тех пор, уже жена ревновать разучилась,— вздыхает Егор, входя в дом. И потрепав жену по плечу, прижался лицом к теплой щеке и сказал тихо:
— Как я соскучился без тебя, роднулька моя! Как мне тебя не хватает...
— Ну, что там на работе? Очень тяжко?
— Другого не ожидал. Было бы хорошее место, без меня обошлись бы. Давно бы заняли. А тут большего дурака не сыскали. Воткнули, как в гнилую задницу, и приказали: — Вези!
— Так оно всегда было. Самый тяжелый участок тебе давали. Теперь вот это общежитие навязали. Может отказаться, пока не поздно? Приказать не имеют права пенсионеру. А и тебе зачем нервы трепать. Здоровье не резиновое.
— Детям помочь надо. А с пенсии о том даже думать смешно. Оно и работа обычная. На прежней куда круче доставалось. Ночью покоя не было. Главное там порядок наладить. Потом уже все проще будет,— взялся за ложку и вздрогнул от телефонного звонка.
— Да, я слушаю! — узнал Лукич голос вахтера общежития.
— Драку разогнали на третьем этаже. Твои ребята помогли, из милиции. Трое приезжали, я вызывал. Двоих забрали. С ними разберутся. Ну, да, самых забияк с одной и другой комнат поувозили. Теперь тихо. Оставшиеся уже мирятся. За одним столом сидят. Не-ет, водку не пьют. Девки их чаем поют. Улаживают ссору, ведь из-за них все началось. Вот и зализывают свою срань...
Егор Лукич, слушая вахтера, душой почувствовал, что тот чего-то не договаривает. Ну, чего трезвонить коли все улажено. Значит, случилось худшее, о чем не хочется говорить сразу. Так оно и получилось.
Вахтер помялся, словно набирался решимости, а потом выпалил одним духом:
— Приехал бы ты!
— Зачем?
— Да Катька Лапшина в петлю влезла!
— Как? — подавился воздухом Егор.
— Головой! Как еще?
— Насмерть?
— Да вот откачивают ее бабы. Вой на всю общагу стоит. И мне не велят «неотложку» вызывать.
— Почему?
— Какую-то последнюю записку нашли. Если выживет, врачи девку до гроба в дурдом законопатят. А бабам Катьку жаль. А что как не спасут ее? — выдал себя заикаясь.
Егор так бы и выскочил в домашних тапках, если бы не жена. Она у двери остановила, указала и попросила:
— Береги себя...
Титов уже через пяток минут был на месте. Катька Лапшина еще не пришла в сознание, но уже начала дышать. Бледное лицо девчонки было похоже на маску. Возле нее суетились трое женщин. Средь них заводская фельдшер. Бабы делали искусственное дыхание, массаж, ложили примочки, брызгали в лицо Кате холодной водой, тормошили, звали, хлопали по щекам.
Егору дали последнюю записку девчонки:
— В моей смерти никого не вините, я ухожу сама. Жить не хочу! Меня опозорили. А человек, какого любила, оставил меня одну с тремя насильниками. Он убежал как последний трус, не пошевелил пальцем, чтобы помочь и выручить меня. Я любила, но человек того не был достоин. Я опозорена им и теми, кто осквернил и глумился надо мной. Больше не хочу жить. Нет людей, вокруг одни подонки и негодяи. Нет любимого!
А зачем жить? Я никому не нужна! Выходит, меня никто не любил. Мне не с кем прощаться и некого помнить. Я счастлива, что ухожу от всех сразу. И не плачьте, никому не поверю, ведь меня предали все! Катя.
— Вот так финт! А мы причем? Кто эти трое? Кто тот сбежавший любимый? — глянул Егор в открывшиеся глаза девчонки, они были полны слез.
— Дура! — вырвалось у человека с обидой.
— Зачем вы спасли? — сказала та еле слышно.
— В больницу ее! — потребовал Егор.
— Остыньте, Лукич! В психушку увезут,— останавливала фельдшер.
— Замолчать! Или хотите, чтоб те трое гуляли на воле безнаказанно! Не бывать такому!
— А ты подумал об огласке. Ведь Кате после суда в городе нигде не покажись. Все станут смеяться над нею, показывать пальцами и называть так, что она снова в петлю полезет или что-нибудь худшее утворит над собой.
— Давайте смолчим! А кого завтра поймает хулиганье? Тебя или тебя? Вы тоже станете молчать? Нет, таких гадов сразу надо к ногтю и давить, как паразитов!— позвонил на «скорую». И тут же сообщил о случившемся в милицию.
Лапшину вскоре увезли. И все женщины стали ждать, найдет ли милиция Катиных обидчиков.
Как не удивительно, их всех троих взяли под стражу уже вечером следующего дня. А вот любимый исчез из города. Уехал, или отсиживался у друзей или родни, не знал никто.
Он оказался сыном большого начальника и, как сказал папаша, в личную жизнь своего сына он не лез и о девушке по имени Катя ничего не слышал.
— Ну, что ж! Значит, так тому и быть! Влетела ты, девочка в неприятность, но зато от беды избавилась. Не станешь женой козла! Ведь если он тебя невестою бросил, оставил один на один с негодяями, что было бы в жизни? Да разве можно на него положиться? Так пусть лучше сразу определится, кто есть кто? — сказал Лукич Кате, навестив ее в больнице.
Этот день с самого утра выдался суматошным. Титов едва успел успокоить женщин, сказав, что Лапшина уже пришла в сознание, дала показания следователю и теперь уже пьет бульон, ест манную кашу, как ему передали, что его разыскивает Симка.
О завхозе Егор Лукич был наслышан немало. Лишь мельком увидев ее в первый день, понял, что эта баба тертая. Свое из горла вырвет. А уж если решит чего-то добиться, любого наизнанку вывернет.
— Ну, чего лбом ворота пробиваешь? Какая срочность приключилась? Я же сказал, провести на складе инвентаризацию, подготовить отчет. Потом сверка пройдет, там и решим, как дальше работать будем. Чего бежать впереди паровоза зная, что все равно не обогнать.
— Лукич, да я спросить хочу, оставите меня тут иль новое место мне подыскивать,— подкралась поближе и словно ненароком коснулась его плеча.
Егор усмехнулся, подумав:
— До чего же бабы одинаковы в своих приемах. Коль хочет чего-то добиться, обязательно попытается обольстить, совратить, а получив желаемое, изобразить из себя несчастную жертву домоганий похотливого начальника. Сколько мужиков на этом погорело, не счесть. Одни лишились должностей и семьи, другие получили сроки, случалось и худшее... Но бабы всегда оставались в тени, в укромных уголках, где их не доставали никакие сквозняки и беды. Потому что начальство менялось, а они оставались на своих местах.
— Серафима! Кадровые вопросы решаю не я. Это общеизвестно. Я покажу им отчет и материалы сверки! Вот пусть и решают, там...
— Егор Лукич! Зачем мне детские сказки? Как вы скажете, так и будет. С мнением коменданта считаться обязаны. Тем более, что вы у нас человек заслуженный. Это все знают. Не надо скромничать. Мы очень рады, что к нам прислали такого человека,— говорила вкрадчиво.
— Что так резко изменили свое мнение после знакомства. Времени немного прошло. Что на вас повлияло?— отошел от бабы, сел напротив.
— Прости меня, Егор Лукич, за вчерашнее! Брякнула сдуру, не подумав, потом всю ночь не спала, стыдно стало. Ведь вот хорошего человека обидела ни за что. Извини, забудь злое,— подошла совсем близко. Она была уверена, что ее простят, а уж там можно снова развернуться и жить спокойно, как и прежде.
— Знаете, Серафима, я и не обижался, мне некогда отвлекаться на мелочи. Встретимся после выводов комиссии. Что она о вас скажет, то я и подумаю...
Серафима как-то сразу поскучнела. С лица сползла улыбка. Баба, глянув на Егора, процедила сквозь зубы:
— А я считала вас мужчиной, решительным человеком, хозяином в общежитии, а вы обычный перестраховщик и трус. Боитесь своей тени. Трудно будет с таким работать. И не только мне. Не справитесь у нас. Здесь народ иной, работяги, не оглядываясь ни на кого, живут. Сами решают все. Вам до них не достать. Что ж, подождем другого коменданта, вы у нас не задержитесь надолго,— пошла к двери, опустив плечи.
Егор просматривал бумаги, лежавшие на столе. Тут были разные заявления, предписания, какие нужно срочно просмотреть, изучить. Он стал читать их и вдруг в дверь постучали.
— Войдите! — оторвался человек от бумаг.
Пожилая женщина неуверенно ступила через порог:
— Вы меня вызывали? — спросила сипло и представилась:
— Я уборщица с третьего этажа. Ниной зовусь.
— Проходите, присядьте, я вас и вправду вызывал. Наверное, понимаете, зачем?
Женщина опустила голову, вздохнула, ответила тихо:
— Конечно, знаю.
— Так что делать будем? Когда работать начнете? На этаже такое творится, что не только жить там, зайти нельзя, грязи по колено, как на свинарнике! — возмущался Титов.
— Я все убрала и привела в порядок. Вот только окна помыть осталось. Но мне для того нужны тряпки и старые газеты, а еще стремянка. И я справлюсь за неделю.
— Если опять не запьете на месяц,— вставил Егор.
— Не надо бить по больному. Сама не рада этой жизни. Ведь вот вчера стала в своей квартире порядок наводить и натолкнулась на плюшевого мишку, любимую игрушку сына. Он его даже в постель с собой брал, засыпал с ним. Вот так-то и осиротели мы без сыночка оба. Я как глянула, а у мишки рот открыт. Тоже плачет, хоть только игрушка. Даже ему без сынкиных рук холодно.
— Нина, когда сына не стало?
— Скоро год как погиб.
— Сами понимаете, что не поднять его из могилы. Не встанет, не вернется. Только в памяти останется. Я тоже был в Чечне. Там и мои друзья погибли, однополчане, сослуживцы. Разве мне их не жаль?
— Они чужие. А мой сын единственный. У меня никого больше нет. Вдвоем с горем бедуем. И во сне вижу своего мальчонку. Все руки ко мне тянет и зовет к себе. А у меня ноги, что связанные, идти не могу. Как жаль, что не я, а он погиб. Не живши, вот так рано ушел,— потекли по щекам слезы.
— Нина, я понимаю, как тяжело тебе. Но водка горю не помощница! Она вырубает мозги. И валит с ног. Убивает в тебе мать и человека. Теперь бы сын стыдился бы тебя, и ругал, обижался бы, что не сумела помнить его достойно. Размазала свою любовь по пьяным соплям, по стаканам и потеряла в себе женщину. А мальчонка за другое любил. Сыновья не любят слабых родителей и стыдятся их.