рить, я ничего не находил в пустоте домашней, кроме хлопот, усталости, уныния»[47].
О неудачном сватовстве Гнедича и вынужденном отъезде А. Ф. Фурман Батюшков был извещен. Е. Ф. Муравьевой он писал: «Это путешествие мне не нравится, милая тетушка. Я желал бы видеть или знать, что она в Петербурге, с добрыми людьми и близко вас»[48]. Отношения Батюшкова с Гнедичем дали трещину, которая не загладилась до конца жизни, хотя они не были прерваны. Вскоре после изложенных событий Батюшков писал ему: «Напрасны твои загадки и извинения. Собственное твое сердце, если ты его не вовсе истаскал на обедах у обер-секретарей и у откупщиков, твое сердце тебя должно мучить. Пусть оно говорит. Я ни слова. Я слишком сердит на тебя; любить тебя перестать не в силах»[49].
Так трагически закончился роман Батюшкова, положивший непреодолимую черту между его молодостью и зрелостью.
Осталось сказать несколько слов о том, какое влияние оказал несостоявшийся роман Батюшкова на его поэзию. И оказал ли?
В начале апреля 1815 года Батюшков покинул Петербург с тайным намерением больше туда не возвращаться. Он отправился в свое вологодское имение, к сестрам, которые давно его ждали. Там он долго болел, а 2 июня получил приказ ехать для продолжения службы в город Каменец-Подольский, находившийся на западе Украины. Он отправлялся в глухую провинцию, понимая, что будет оторван от близких и друзей, от литературной среды и привычного общества, но поступал он так не только из соображений служебного долга. Видимо, ему хотелось испить чашу страданий до дна. Н. И. Гнедичу он писал: «На днях непременно отправляюсь в Каменец. Самое пребывание в Каменце не очень лестно. На счастие я права не имею, конечно, но горестно истратить прелестные дни жизни на большой дороге, без пользы для себя и для других; по-моему, уж лучше воевать. Всего же горестнее (и не думай, чтобы это была пустая фраза) быть оторванным от словесности, от занятий ума, от милых привычек жизни и от друзей своих. Такая жизнь бремя»[50].
Надо сказать, что Каменец носил более европейский, чем русский характер. В центре города располагалась живописная крепость, подобие средневекового замка, в которой Батюшков и квартировал. В городе был оперный театр, но он, конечно, не мог удовлетворить запросы просвещенного петербуржца. Образованного общества не было. В общении Батюшков, как он и ожидал, оказался крайне ограничен. Как же он распоряжался своим досугом? Именно в Каменце был создан основной массив батюшковской прозы, но, главное, за несколько месяцев пребывания в этом городе он написал целый ряд восхитительных элегий, которые представляют собой поэтический роман в духе Петрарки, а в истории литературы часто называются «каменец-подольским циклом». Его общая тема — мечта о счастье с возлюбленной, которой не суждено осуществиться.
Среди каменецких элегий трудно выбирать — все они одинаково совершенны. Самая, вероятно, известная — «Мой Гений», трогательная жалоба на незаживающую сердечную рану, с начальным четверостишием, часто народной молвой приписываемой Пушкину. Построенная на великолепном описании утреннего ландшафта, снабженного множеством конкретных деталей и отчетливой мелодикой, элегия «Пробуждение». Написанная на одном приеме — рефреном повторяющейся анафоре «напрасно», удивительно цельная и богатая по содержанию «Разлука» с ее очевидно петраркистским финалом. Ослепительная, динамичная «Таврида» с обилием мелких деталей быта, оказавшая сильное влияние на всю русскую поэзию. В этом перечне нужно ставить многоточие.
Не стоит, однако, думать, что каменецкие элегии Батюшкова автобиографичны, что именно разрыв с Анной Фурман дал пищу выплеснувшемуся в них трагизму, что ее образ стал прототипом героини этих стихотворений. К тому времени, когда элегии создавались, Батюшков уже излечился от своей любви. Может быть, он и хотел бы, подобно Петрарке, всю свою жизнь посвятить любовным страданиям, но соревноваться в постоянстве с великим итальянцем не мог. И, однако, несмотря на очевидно литературный характер каменецких элегий, опыт пережитой любви, безвозвратной ее потери, страданий одиночества, разлуки с возлюбленной, отчаяния и безнадежности, несомненно, сослужил свою службу, став материалом творчества, претворенным в совершенную художественную форму.
Из стихотворений К. Н. Батюшкова, написанных в Каменце-Подольском
О, память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной,
И часто сладостью твоей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный,
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой — любовью
В утеху дан разлуке он:
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами,
Но я — не к счастью пробужден
Зефира тихими крилами.
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запах, веющий с полей,
Ни быстрый лёт коня ретива
По скату бархатных лугов,
И гончих лай, и звон рогов
Вокруг пустынного залива, —
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви холодными словами.
Напрасно покидал страну моих отцов,
Друзей души, блестящие искусства;
И в шуме грозных битв, под тению шатров,
Старался усыпить встревоженные чувства.
Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!
Напрасно я скитался
Из края в край, и грозный океан
Кругом меня роптал и волновался;
Напрасно от брегов пленительных Невы
Отторженный судьбою,
Я снова посещал развалины Москвы,
Москвы, где я дышал свободою прямою!
Напрасно я спешил от северных степей,
Холодным солнцем освещенных,
В страну, где Тирас бьёт излучистой струей,
Сверкая между гор, Церерой позлащенных,
И древние поит народов племена.
Напрасно: всюду мысль преследует одна
О милой, сердцу незабвенной,
Которой имя мне священно,
Которой взор один лазоревых очей
Все — неба на земле — блаженства отверзает,
И слово, звук один, прелестный звук речей
Меня мертвит и оживляет.
Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают
И Фебовы лучи с любовью озаряют
Им древней Греции священные места.
Мы там, отверженные роком,
Равны несчастием, любовию равны,
Под небом сладостным полуденной страны
Забудем слезы лить о жребии жестоком,
Забудем имена Фортуны и честей.
В прохладе ясеней, шумящих над лугами,
Где кони дикие стремятся табунами
На шум студеных струй, кипящих под землей,
Где путник с радостью от зноя отдыхает
Под говором древес, пустынных птиц и вод,
Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород.
Последние дары фортуны благосклонной,
Вас пламенны сердца приветствуют стократ!
Вы краше для любви и мраморных палат
Пальмиры Севера огромной!
Весна ли красная блистает средь полей,
Иль лето знойное палит иссохши злаки,
Иль, урну хладную вращая, Водолей,
Валит шумящий дождь, седый туман и мраки,
О, радость! ты со мной встречаешь солнца свет
И, ложе счастия с денницей покидая,
Румяна и свежа, как роза полевая,
Со мною делишь труд, заботы и обед.
Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи
Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи
Я вижу, голос твой я слышу, и рука
В твоей покоится всечасно.
Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно
Румяных уст, и если хоть слегка
Летающий Зефир власы твои развеет
И взору обнажит снегам подобну грудь,
Твой друг — не смеет и вздохнуть:
Потупя взор стоит, дивится и немеет.
Сожженные кораблиАфанасий Фет и Мария Лазич
Неужели навеки врозь?
Сердце знает, что да, навеки.
Видит все. До конца. Насквозь...
Молодой корнет кирасирского полка Афанасий Фет познакомился с Марией Лазич осенью 1848 года. Произошло это в то время, когда полк, в котором служил Фет, квартировал в селе Красноселье Херсонской губернии. Делая визиты жившим неподалеку помещикам, он познакомился с семейством Петковичей, исторически выходцами из Сербии, еще в XVIII столетии переселившимися на юг Российской империи. Фамилию Петкович в девичестве носила мать Марии, отца, тоже по происхождению серба, звали Козьма Лазич. Сословно они принадлежали к провинциальному дворянству и не могли похвастаться крупным состоянием, а попросту — были бедны.
В своих мемуарах Фет упоминает о «необычайной роскоши» черных с сизым отливом волос Марии, правда, имя и фамилию девушки он меняет на вымышленные. Елена Ларина — так зовут его героиню. Нетрудно догадаться об источнике — пушкинскими цитатами полны характеристики Елены: «Меньшая Ларина Елена <...> мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояли для танцующих. Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре...»; «Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина была сдержанна»