А. П. Керн за протекшее с их последней встречи пятилетие возвратилась к родителям в город Лубны Полтавской губернии, где прошло ее детство. О Пушкине она слышала часто, потому что искренне интересовалась литературой, и читала все его произведения по мере выхода их в свет. Снабжал ее книгами знакомый Пушкина по Петербургу и сосед Полторацких в Полтаве, человек, не чуждый литературного творчества, А. Г. Родзянко. О Пушкине писала ей двоюродная сестра Анна Николаевна Вульф, жительница Тригорского, которая с 1824 года стала близко и неравнодушно общаться с ним. В частности, Анна Николаевна сообщала своей кузине: «Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine à votre rencontre, chez Ol[eni]ne; il dit partout: Elle était trop brillante»[75].
Узнав, что Анна Петровна знакома с А. Г. Родзянко, с которым, видимо, у нее был роман, Пушкин стал в письмах расспрашивать о ней своего приятеля: «Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь — но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это все элегию или хоть эпиграмму»[76]. Как видим, в самой интонации письма нет никакого фальшивого возвышенного пафоса, Пушкин прекрасно понимает, что А. П. Керн очень хороша собой и весьма доступна. Очевидно, до него уже дошли семейные слухи о ее попытках разъехаться с мужем (одну из таких попыток она, кстати, и осуществляла в Полтавской губернии), даже развестись с ним. Возможно, слышал он и о незаконных связях молодой генеральши, или во всяком случае предполагал их...
10 мая 1825 года А. П. Керн и А. Г. Родзянко вместе написали Пушкину шуточное послание в стихах, в котором опровергали его намеки на их любовную связь. Ответом им было стихотворное послание Пушкина, текст которого лучше всего характеризует его отношение к Анне Петровне накануне ее посещения Тригорского. Оно показывает полную осведомленность Пушкина о том, «что такое А. П. Керн», а доля насмешки в ее адрес, которая сквозит между строк, говорит, конечно, об отсутствии ложных ожиданий:
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту,
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту.
Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода!
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа...
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои:
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.
Однако ожидания все-таки были. А. П. Керн потом вспоминала, как состоялось их первое свидание в Тригорском: «...Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: “Pardonnez ma franchise” и “Je tiens beaucoup à votre opinion”[77], как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien loup[78]. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили»[79].
Анна Керн была к тому времени опытной кокеткой, она вполне осознавала силу своего обаяния и умела им распорядиться. И Пушкин, всегда неравнодушный к женской красоте, под это обаяние подпал — хотел подпасть. Это была новая яркая интрига, которая разнообразила его скучную жизнь в затворничестве. Тригорские соседки, как бы они ни были милы, надоели за год близкого и постоянного общения. Нельзя сказать, чтобы он испытал сильное чувство, но все же увлекся. Увлечению этому способствовало и то обстоятельство, что Анна Петровна была начитана, очень любила стихи, следила за его творчеством, к которому была весьма неравнодушна. Сама она признавалась: «Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его...»[80] Одним словом, повод для взаимного притяжения был с обеих сторон.
О времени пребывания А. П. Керн в Тригорском (около месяца) остались только ее собственные фрагментарные воспоминания, никакими другими документальными материалами не подтвержденные, поэтому доверимся памяти героини этой истории. Анна Петровна была музыкальна и неплохо пела, впрочем, вероятно, ее вокальное искусство не выходило за рамки обычного в то время набора умений женщины ее круга. На фортепиано играли все тригорские девушки, особенно отличалась в этом А. И. Осипова. Под фортепианный аккомпанемент однажды вечером в присутствии Пушкина Анна Петровна исполнила популярную венецианскую баркаролу на стихи слепого поэта Ивана Козлова:
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Возможно, пела она не одна, а с кем-то из своих кузин, потому что в воспоминаниях писала: «мы пели этот романс Козлова на голос Benedetta sia la madre»[81]. Известная музыка М. И. Глинки к этим замечательным стихам И. И. Козлова еще не была написана, поэтому нужно приложить некоторые усилия, чтобы представить, как исполняли этот романс на мотив песни гондольера. В любом случае, Пушкину исполнение очень понравилось. Сама А. П. Керн в своих воспоминаниях нескромно подкрепляет это утверждение цитатой из письма Пушкина П. А. Плетневу: «Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его “Венецианскую ночь” на голос гондольерского речитатива — я обещал известить о том милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность — по крайней мере дай Бог ему ее слышать!»[82]
Желая развлечь женское общество Тригорского, Пушкин принес прочитать вслух свою поэму «Цыганы», начатую на юге и законченную в Михайловском еще прошлой осенью. Поэма эта формально носила яркий романтический характер, однако развивала тему личной свободы куда более глубоко, чем это обычно случалось в литературе романтизма. Алеко — герой, страстно желающий вырваться из разнообразных оков, которые сковывали его жизнь в прошлом, казалось бы, достигший идеала в цыганском таборе, не свободен от самого себя. Убивая изменившую ему Земфиру, он оказывается не способным признать свободу святым правом другого человека. Думается, что поэма «Цыганы» с очерченной проблематикой была выбрана Пушкиным для чтения в присутствии А. П. Керн далеко не случайно. Расчет был точным: «Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения...»[83] «Истаивала от наслаждения» — если бы Пушкину довелось прочитать эти строки, он бы, наверное, был приятно поражен. Но он, вероятно, почувствовал ответную волну восхищения, которая исходила в этот вечер от его слушательницы, и был ободрен относительно дальнейшего.
Заметим, что Пушкин принес свою поэму, записанную, как вспоминает А. П. Керн, в большую черную книгу, на полях которой она успела разглядеть начерченные поэтом ножки и головки. Об этой книге вспоминали и другие мемуаристы. В пушкинской текстологии она получила наименование «третьей масонской тетради». А. Н. Вульф вспоминал о своем впечатлении от кабинета Пушкина: «...Две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи»[84]. Известно, что в Михайловском Пушкин писал именно в «масонской» тетради, так что воспоминания А. П. Керн вполне достоверны, хоть и были написаны они спустя много лет после событий, видимо, ее глубоко поразивших.
«Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: “J’aime la lune quand elle е´claire un beau visage”[85], хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, зап