Голос с того светаВасилий Жуковский и Мария Протасова
Wo ich sei, und wo mich hingewendet,
Als mein flüchtiger Schatten dir entschwebt?
Hab` ich nicht beschlossen und geendet,
Hab` ich nicht geliebet und gelebt?[1]
В марте 1815 года Василий Андреевич Жуковский написал Марии Андреевне Протасовой, одно за другим, несколько бесконечных, исполненных драматизма писем. Стоит внимательно вчитаться в их строки, для того чтобы представить себе душевное состояние писавшего, услышать его голос, погрузиться в атмосферу сложного семейного конфликта, из которого не было и не могло быть выхода. Письма Жуковского, конечно, литературны – бросаются в глаза риторические приемы и стилистические ходы, характерные для эпистолярной прозы той эпохи, к которой принадлежит их автор. Но эти особенности языка не отменяют ни глубины его переживаний, ни искренности чувств, которые то и дело выплескиваются в его страстных признаниях и призывах. Поэт сообщал своей возлюбленной, что ради ее счастья отказывается от дальнейших притязаний на нее, и предлагал отныне новую, идеальную форму отношений. Он приносил в жертву ее благополучию и спокойствию свою годами взлелеянную любовь, для которой больше не оставалось никаких надежд. И сам то находил в себе недюжинные нравственные силы для исполнения этого решения, то падал духом и ощупью продвигался дальше по той дороге, по которой, казалось, уже некуда было идти.
Мария Андреевна Протасова, адресат многих писем Жуковского, приходилась поэту близкой родней. Она была дочерью его единокровной сестры Екатерины Афанасьевны Буниной (в замужестве – Протасовой), то есть фактически его племянницей. О происхождении Жуковского рассказывать подробно, вероятно, не стоит – широко известен тот факт, что, как и у его младшего современника А. С. Пушкина, оно было экзотическим. Отец Жуковского – русский помещик из дворянского рода Буниных, мать – пленная турчанка Сальха, которая при крещении была наречена православным именем Елизавета, а потом получила и русскую фамилию – Турчанинова. История детства, взросления и обретения под ногами почвы мальчиком, испытавшим на опыте разнообразные последствия этой далеко не романтической ситуации, довольно драматична, запутанна и пересказана здесь быть не может. Стоит, вероятно, только отметить, что Жуковскому жилось не очень сладко. В семье Бунина «он был как свой, но чувствовал, что не свой»[2]. Первоначальное обучение его складывалось не весьма удачно – учителя не видели в нем способностей, рос и воспитывался будущий поэт преимущественно на чужих руках, ни титул, ни состояние не были им, по понятным причинам, унаследованы. Судьбу его решил удачный выбор учебного заведения, в котором Жуковский нашел близких друзей, круг которых если и не сформировал его, то во всяком случае заложил основание будущей личности и будущего призвания. В 1797 году Жуковский был принят в одно из лучших учебных заведений России – Благородный пансион при Московском университете.
Так случилось, что после блестящего окончания Пансиона, уже осознав неизбежность поэзии как главного дела жизни, пережив крах на государственной службе, которая никак не соответствовала интересам и устремлениям юного поэта, Жуковский покинул Москву и оказался в одном имении со своей единокровной сестрой Екатериной Афанасьевной Протасовой. Не имея возможности после смерти мужа нанять своим двум малолетним дочерям домашних учителей, она попросила брата выступить в этой роли. Он не получал никакого жалованья, но сам выбирал предметы для занятий и составлял программы. Деятельность эта захватила Жуковского. Много позже станет очевидным, что он обладал подлинным педагогическим даром, сравнимым разве что с поэтическим.
В 1802 году, когда Жуковский впервые приступил к занятиям с двумя девочками – девятилетней Марией и семилетней Александрой, – ему не было еще и двадцати. Потом последовал перерыв, длившийся несколько лет, занятия были возобновлены тогда, когда можно было всерьез говорить о развитии подрастающих племянниц, формировании их вкуса и нравственности. Он занимался с ними историей – читал Геродота и Тацита, а также философией, словесностью, эстетикой, натуральной историей. Сам Жуковский учился вместе с племянницами тому, что не успел освоить раньше. Отношения между ними были родственными и очень демократическими. Девочки обращались к нему на «ты». Это положение дяди, по возрасту вполне походившего на старшего брата, гувернера, учителя, духовного наставника, необыкновенно сблизило их. В дневнике Жуковского по поводу уехавшей ненадолго Марии читаем: «Что со мною происходит? Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюбленным в ребенка? Но в душе моей сделалась перемена в рассуждении ее! Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала! Ребенок! Но я себе ее представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в большем совершенстве! Вижу ее не такою, какова она теперь, но такою, какова она будет тогда, и с некоторым нетерпением это себе представляю. Это чувство родилось вдруг, от чего – не знаю; но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен, оно заставляет меня мечтать, воображать будущее с некоторым волнением; если оно усилится, то сделает меня лучшим, надежда или желание получить это счастие заставит меня думать о усовершенствовании своего характера; мысль о том, что меня ожидает дома, будет поддерживать и веселить меня во время моего путешествия. Я был бы с нею счастлив конечно! Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности. Но может ли это быть?»[3] Этот вопрос начинает мучить Жуковского фактически одновременно с возникновением его чувства к Марии Протасовой. Главным препятствием уже тогда ему представляется К. А. (сестра Катерина Афанасьевна), внутреннее сопротивление которой он предугадывает. И – не напрасно.
Следуя своей программе – а Жуковский был человеком чрезвычайно последовательным, – он впервые переговорил с сестрой на волнующую его тему в 1807 году. Маше в это время шел 15-й год, и речь велась скорее о будущем, но отпор, который он встретил, был вполне настоящим. Близкое родство представлялось Екатерине Афанасьевне непреодолимой преградой. Она была религиозна и тоже весьма последовательна. Возможно, ее резкий и не терпящий возражений отказ предопределили и другие, более прозаические причины, но они во всяком случае не назывались. Жуковский тоже был человеком религиозным, более того – сосредоточенным на нравственных и этических вопросах, отчаянно рефлексирующим, находящимся в непрерывном процессе самосовершенствования. Эту науку он усвоил еще в Пансионе – университетское сообщество было преимущественно масонским, к масонскому миру принадлежали и ближайшие друзья Жуковского, братья Тургеневы, сыновья директора Московского университета, человека из круга знаменитого просветителя и масона Н. И. Новикова. Стремление планомерно изменять себя к лучшему, становиться достойным будущего счастья, в случае неудачи смиряться с ударами судьбы и стойко переносить лишения, принимая тяжесть и страдание как благо – все это тоже входило в программу его жизни, замечательно точно выраженную в одной из его хрестоматийных баллад:
С сей сладкой надеждой я выше судьбы,
И жизнь мне земная священна;
При мысли великой, что я человек,
Всегда возвышаюсь душою.
Стремление «возвышаться душою», что бы ни посылал рок, и возвышать близких, прежде всего возлюбленную ученицу, никогда Жуковского не покидало. И если бы его намерения жениться на Маше хоть на секунду показались бы ему грешными и не соответствующими «великой мысли», он бы от них незамедлительно отказался. Но вся беда и состояла в том, что он нисколько этого не ощущал, наоборот, был абсолютно уверен в правильности своего выбора и неотменимости будущего счастья, если бы только оно было реализуемым. Укрепляла его в этом убеждении и сама Маша, которая ответила на его чувство глубокой и серьезной взаимностью. Екатерина Афанасьевна пыталась представить дело в ином свете, утверждая, что любовь эта – выдумка брата, которому как поэту необходимо черпать откуда-то вдохновение, а дочь вовсе свободна от всякого чувства. В этой позиции был, вероятно, и спасительный самообман: какая мать захочет делать свою дочь заведомо несчастной?
Летом 1810 года начался новый период во взаимоотношениях Жуковского с семьей Протасовых. Они стали соседями. Екатерина Афанасьевна с дочерьми переехали в село Муратово, в котором дом для нее построил по собственному плану и на собственные средства Жуковский. Сам он поселился в деревне Холх, неподалеку от сестры. Тогда же, судя по всему, Маша впервые узнала о любви своего наставника и его планах на их общее будущее. В начале 1812 года поэт сделал первое официальное предложение Маше и получил официальный категоричный отказ ее матери. Однако не сдался. И даже во время военной кампании 1812 года, участником которой он стал, помнил, что ему требуется сломить сопротивление сестры, и работал над этим: использовал личные связи, заручался поддержкой влиятельных лиц, в том числе и лиц духовного звания, сосредоточенно и целеустремленно боролся за исполнение своего плана. Несколько позже согласие на брак Жуковского с Марией Протасовой дал сам митрополит Московский Филарет (Дроздов), что, правда, никоим образом не повлияло на решение Екатерины Афанасьевны. Рамки ее православных убеждений были куда более узкими, чем митрополитовы.
Начавший войну в московском ополчении, Жуковский вскоре оказался в канцелярии штаба Кутузова. Как раз тогда он и стяжал не столько воинскую, сколько поэтическую славу: во время похода было написано стихотворение «Певец во стане русских воинов», которое сделало его первым русским поэтом. Среди прочего есть в этом обширном тексте фрагмент, посвященный любви. С очевидностью можно предположить, что он писался с мыслью о Маше: