Бесстрастных гениев мы, откровенно говоря, вряд ли сумеем припомнить. Были те, кто очень хотел таковым казаться. Холодным и неприступным выглядел зачастую, например, Блок, но очевидно, что это была скорее поза, упорное стремление скрыть за маской безразличия кипящие внутри страсти. Некрасов в этом смысле был человеком уникальным: эгоизм, способность к расчету, коммерческая жилка, умение вести дела, наживать состояние каким-то чудесным образом сопрягались в нем с неумеренностью, азартом, способностью отдаваться во власть чувству, увлекаться, забывать о голосе разума. Вероятно, в молодости сильнее и чаще, чем в зрелости.
Не случайно во всех биографиях Некрасова запечатлен якобы записанный с его слов мемуар, посвященный началу отношений с Авдотьей Панаевой: «Некрасов был долго и безнадежно влюблен в одну очень хорошую женщину. Один раз, когда поэт переезжал с ней через Волгу в довольно многолюдном обществе, она на страстные нашептывания поэта с досадой отвечала: “Все вы, господа, фразеры, на словах готовы на все жертвы, а на самом деле умеете только разглагольствовать. Вот вы Бог знает что говорите, однако, не броситесь из-за меня в воду”. При последних ее словах Некрасов со всего размаху бросился из лодки в Волгу почти на средине ее течения и не умея плавать. С великим трудом удалось спасти утопавшего поэта. Но эта недоступная женщина сумела оценить Некрасова и наградила его продолжительной любовью, которая составляет самые светлые страницы в мрачной жизни нашего поэта»[199].
Авдотья Панаева, действительно, летом 1846 года ответила наконец взаимностью на долгие и до той поры безрезультатные ухаживания Некрасова и оставалась рядом с ним в течение еще восемнадцати лет. Подходит ли слово «наградила» для тех продолжительных отношений, которые соединили их на такой значительный срок, попытаемся понять, привлекая разные свидетельства, в том числе поэтические.
Биография Панаевой, предшествующая встрече, знакомству и роману с Некрасовым, более и менее известна, прежде всего из ее собственных мемуаров, которые с самого начала предназначались для издания. Выросшая в театральной среде, дочь актеров Брянских, она была подготовлена для балетной сцены. Но хорошо зная подноготную артистической жизни, Авдотья Яковлевна, умная, волевая, несомненно, талантливая девушка, всеми силами стремилась избежать такого будущего. Удобный случай представился в лице Ивана Ивановича Панаева — литератора, который происходил из довольно зажиточной дворянской семьи. Так, в девятнадцать лет она вышла замуж и одновременно стала участницей кружка, душой которого был В. Г. Белинский.
Об этом кружке И. И. Панаев писал в своих воспоминаниях: «Около Белинского в Петербурге составлялся мало-помалу небольшой кружок из людей, высоко ценивших его как писателя и глубоко уважавших его как человека. К этому кружку принадлежали, между прочими: П. В. Анненков, К. Д. Кавелин (переехавший в Петербург), А. А. Комаров, М. А. Языков, И. И. Маслов, Н. Н. Тютчев и другие; вскоре к ним присоединились Н. А. Некрасов и И. С. Тургенев, и позже Ф. М. Достоевский и И. А. Гончаров... Из Москвы часто приезжали В. П. Боткин, Герцен и Огарев»[200]. Помимо названных, дом Панаевых посещали М. А. Бакунин, А. В. Кольцов, Н. В. Кукольник, Д. В. Григорович, В. Ф. Одоевский и др. Авдотья Яковлевна была знакома с Гоголем и Лермонтовым, в детстве видела Пушкина, дружила с Глинкой и Брюлловым. Начиная с 1841 года Панаев, поселившийся с молодой женой в отдельной квартире у знаменитых в Петербурге Пяти Углов, устраивал многолюдные литературные вечера. Летом их круг еще более расширялся, когда Панаевы уезжали на дачу в Павловск.
Н. А. Некрасов появился у них, как сообщает Авдотья Яковлевна, зимой 1842 года, его привел Белинский, чтобы он прочитал свой очерк «Петербургские углы»: «Некрасов, видимо, был сконфужен при начале чтения; голос у него был всегда слабый, и он читал очень тихо, но потом разошелся. Некрасов имел вид болезненный и казался на вид гораздо старее своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал. Этот машинальный жест так и остался у него, когда он читал свои стихи»[201]. Понятно, что такой человек вряд ли мог с первого взгляда вызвать симпатию, тем более женщины, привыкшей к светскому вниманию и оценивающей себя крайне высоко. Среди участников кружка, слушавших Некрасова, кажется, только Белинский был твердо убежден в его таланте. О серьезных стихах, тех, которые в скором времени станут главным делом жизни этого человека, речь пока не шла. Неудача первого сборника «Мечты и звуки» заставила Некрасова вовсе отказаться от большой поэзии, поэтому романтического ореола поэта тоже не было вокруг его головы. В этот вечер Некрасов читал натуралистическую прозу о петербургском дне, на котором ему самому не так давно довелось побывать. Что же здесь привлекательного для молодой красавицы? Неудивительно, что Некрасову пришлось потратить много времени и сил, чтобы завоевать сначала внимание, а потом и сердце Авдотьи Яковлевны, хотя к 1846 году его поэтический талант раскрылся уже в полной мере, а Панаева отличалась и жизненной наблюдательностью, и чуткостью к литературному тексту.
Авдотья Яковлевна была необычайно хороша собой. Современники, не случайные люди, а самые яркие представители эпохи, в один голос характеризовали ее как самую красивую женщину Петербурга. При этом упоминалось о ее умении держать себя, прямоте, образованности, уме, хозяйственности и практической сметке. Она хорошо одевалась и, видимо, вполне отдавая себе отчет в своих внешних достоинствах, уделяла немало внимания тому, как выглядит и какое впечатление производит. Панаева была высокой стройной брюнеткой с необыкновенного оттенка смуглой кожей и бархатным голосом. Кроме того, постоянно вращаясь в кругу знаменитых литераторов, она в конце концов взялась за перо. Оказалось, что у нее есть писательский дар, она прекрасно подмечала мелкие детали быта и хорошо владела словом. Говорить о прозе Панаевой как о крупном литературном явлении, конечно, невозможно, но свой вклад в литературу 1840—1850-х годов она внесла. С такими данными от судьбы можно было ожидать самых богатых даров, и, вероятно, по неопытности, окруженная вниманием поклонников, избалованная их похвалами, она и ждала, что, несмотря на скромное начало, невысокое происхождение, не очень-то счастливый брак, ей все-таки должна улыбнуться удача. Возможно, отсюда четыре года безрезультатных ухаживаний Некрасова.
Судьба, однако, обманула Панаеву по всем статьям. Замужество Авдотьи Яковлевны с первых же лет обернулось фарсом. Иван Иванович Панаев, добрый и честный в делах, был при этом слабовольным и легкомысленным человеком. «Свистун» — называл его в частных письмах Некрасов. Заработанные деньги он умел молниеносно проматывать, свои увлечения не трудился особенно скрывать от молодой жены. Правда, в кругу, в котором оба они вращались, принцип свободы в любви и суверенитета в супружеских отношениях был многократно обсужден и принят безоговорочно. Но одно дело передовая идеология эпохи, и совсем другое — собственная семейная жизнь. Неизвестно, насколько строга была в вопросах верности мужу сама Авдотья Яковлевна, но обиду на него, несомненно, таила. Горечи добавляло и то, что за прошедшие семь лет брака ей никак не удавалось стать матерью; единственная беременность закончилась гибелью ребенка. Страстная любовь и поклонение Некрасова, относительно долгий период ухаживаний, серьезность его намерений — всё это произвело на Авдотью Яковлевну сильное впечатление. Не будем забывать, что над житейской драмой вершиной Эвереста возвышалась поэзия Некрасова, с каждым днем всё более явственно изобличавшая дарование, по новаторской смелости ни с чем не сравнимое. Летом 1846 года Панаева, наконец, сдалась и ответила Некрасову согласием. Согласием на что?
В ситуации, в которой находились влюбленные, выходом были бы, несомненно, развод и новое замужество. Несмотря на хлопотность и трудоемкость этого процесса, можно было надеяться на положительный исход, — уличив Панаева в супружеских изменах, добиться расторжения брака по вине супруга. Однако этого не произошло и, вероятно, по причинам прежде всего практического свойства. Как раз в то самое время, когда Авдотья Яковлевна ответила взаимностью на любовь Некрасова, он принял решение издавать «Современник». Соиздателем, деятельным сотрудником, единомышленником Некрасова, вложившим в совместный проект крупную сумму, был Панаев. Кроме того, с Некрасовым его связывали не только деловые, но прежде всего дружеские отношения: несмотря на легкомыслие и ветреность Панаева, Некрасов ценил его человеческие качества и личную преданность. Да, видимо, и Авдотья Яковлевна как ни обижалась на мужа, но относилась к нему с известной теплотой, заботилась и оберегала. Этот сложный узел, в котором личное от общественного отделялось с трудом, послужил причиной создания тройственного союза. Проще говоря — обустройства жизни втроем. Неизвестно, как Панаеву было сообщено о новых обстоятельствах, неизвестно, насколько легко он согласился и как перенес это известие и последующую метаморфозу своей семейной жизни. Зато хорошо известен факт: в августе 1846 года Панаевы вернулись в Петербург из своего казанского имения, где по соседству с ними лето проводил и Некрасов, сняли большую квартиру на Фонтанке и поселились там втроем. Отныне Авдотья Яковлевна, формально остававшаяся женой Панаева и носившая его фамилию, стала фактически женой Некрасова. В эти обстоятельства был посвящен, конечно, тот круг, к которому все трое принадлежали. Никакого осуждения здесь они не ожидали встретить и не встретили.
Мина замедленного действия, заложенная в основании этого союза, не имела почти ничего общего с социальными механизмами. Почти — потому что все-таки всем троим приходилось жить в обществе, неминуемо более широком, чем круг единомышленников. И даже прислуга в доме могла обсуждать и наверняка обсуждала странные обстоятельства жизни господ. Косые взгляды, направленные прежде всего на Авдотью Яковлевну, она не раз, конечно, ловила. Но главным разрушительным фактором была противоестественность той ситуации, которая казалась по крайней мере двоим ее участникам единственно возможной. И какие бы высокие литературные образцы ни оправдывали в их глазах совершенной подмены, как бы они ни ссылались на авторитет Жорж Санд, каких бы громких слов ни говорили о новых людях и женской эмансипации, повседневность оказывалась трудно переносимой. Главное слово, которое практически с самого начала окрасило семейные ссоры Некрасова и Авдотьи Яковлевны, резко противоречившее идеологии нового человека, было — ревность. Научиться жить втроем в одной квартире — задача вполне разрешимая, иное дело — ревность к законному мужу, атмосфера недоверия и подозрительности, от которой некуда было деться, страдания ущемленного самолюбия, наконец, раздражение друг на друга, совершенно неизбежное просто потому, что все участники этого странного трио были живыми, нормальными людьми.