е в это время обитала его семья, — жена Тоня с маленьким сыном, ожидающая второго ребенка, и ее отец Александр Александрович Громеко. С Тоней он был связан глубоко и серьезно, с детства. Их брак с годами не превратился в привычку, но оставался для него наполненным смыслом и внутренним светом. Однако теперь в этот дорогой для него уклад вторглось нечто новое:
«Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи, все более серьезные и непозволительные. Это было неслыханно.
Он любил Тоню до обожания. Мир ее души, ее спокойствие были ему дороже всего на свете. Он стоял горой за ее честь, больше чем ее родной отец и чем она сама. В защиту ее уязвленной гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим обидчиком был он сам.
Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличенным преступником. Неведение домашних, их привычная приветливость убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать.
<...> Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он никого не выбирал, не сравнивал. Идеи “свободной любви”, слова вроде “прав и запросов чувства“ были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал “цветов удовольствия”, не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести.
Что будет дальше? — иногда спрашивал он себя, и не находя ответа, надеялся на что-то несбыточное, на вмешательство каких-то непредвиденных, приносящих разрешение, обстоятельств».
Как раз в тот момент, когда Живаго окончательно решает порвать с Ларой, понукая свою душу тревожными словами покаянного канона, а сам в глубине сердца только и мечтает о новой встрече с ней, таким непредвиденным обстоятельством становится его пленение партизанами. Насильно вырванный из мирной жизни, потерявший свободу передвижений, доктор ничего не знает ни о судьбе своей семьи, ни о судьбе Лары. И в кровавом ужасе гражданской, ежедневно сталкиваясь со смертью, болью и отчаянием, он постепенно перестает ощущать греховность любви к Ларе, осознает ее как неразрывную со своим собственным существованием часть: «О как он любил ее! Как она была хороша! Как раз так, как ему всегда думалось и мечталось, как ему было надо! Но чем, какой стороной своей? Чем-нибудь таким, что можно было назвать или выделить в разборе? О нет, о нет! Но той бесподобно простой и стремительной линией, какою вся она одним махом была обведена кругом сверху донизу творцом, и в этом божественном очертании сдана на руки его душе, как закутывают в плотно накинутую простыню выкупанного ребенка». В такой любви нет места ни вине, ни сожалению, ни выбору, ни греху, она чиста и не подчиняется человеческим рассуждениям, ее судьбу невозможно решить, сознательно предпочтя ей правильность и законность супружества. Она подчиняется только высшей, стоящей над человеком силе и власти, той самой благой силе, которая много раз уже сводила их с Ларой на жизненном пути, словно помогая разглядеть очевидное: они были созданы друг для друга. В конце романа рыдающая над гробом Живаго Лара отчетливо понимает то же самое. И хотя за нее говорит автор, очевидно, что именно этими словами она сама могла бы рассказать о пережитом:
«О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как другие напевают.
Они любили друг друга не из неизбежности, не “опаленные страстью”, как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.
Ах вот это, это вот ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной.
Они дышали только этой совместностью».
Так получается, что Живаго, насильно удерживаемый в партизанском отряде Ливерия, уже точно знает, что неразрывно связан и с Тоней, и с Ларой, разом, одновременно, с каждой из них по-своему ощущая ясно осознаваемую «совместность», без всякого внутреннего противоречия, раздирающего его на две части, без распределения на отделы. Боль от разлуки с женой и детьми, чувство вины перед ними и любовь к Ларе таинственно соединяются в сердце Юрия Андреевича: «О Тоня, бедная девочка моя! Жива ли ты? Где ты? Господи, да ведь она должна была родить давно! Как прошли твои роды? Кто у нас, мальчик или девочка? Милые мои все, что с вами? Тоня, вечный укор мой и вина моя! Лара, мне страшно назвать тебя, чтобы вместе с именем не выдохнуть души из себя. Господи! Господи!»
Спасение доктора и его побег от партизан становятся возможными только благодаря силе его любви к Ларе, чудесным образом выводящей его из западни, придающей ему хладнокровия и выдержки. Исключительно ради того, чтобы увидеть еще раз свою возлюбленную, он обманным путем уходит от Ливерия, долго и трудно пешком по железной дороге добирается до Юрятина, тысячу раз рискуя быть убитым, погибнуть от голода, холода или болезни. Но покуда встреча с Ларой маячит впереди, Юрий Андреевич выживает.
Общая жизнь с Ларой — непрерывное счастье для обоих, несмотря на крушение мира, которое они замечают только по необходимости, когда оно происходит в непосредственной близости от них самих. И Ларе, и доктору совершенно чуждо чувство ревности. Она рассказывает ему о своем участии в жизни его семьи: «Какая она чудная у тебя, эта Тоня твоя, Ботичеллевская. Я была при ее родах. Я с ней страшно сошлась». Он говорит о ее муже, Стрельникове: «Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе!» Так же рыцарски к своим соперникам относятся и жена Юрия Андреевича, Тоня, и муж Ларисы Федоровны, Павел Антипов. И уже не чувство вины, а скорее ощущение рока и неизбежности происходящего наполняет стихотворение Юрия Андреевича «Осень», написанное о них с Ларой:
Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно всё в сердце и природе.
И вот я здесь с тобой в сторожке.
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стежки и дорожки
Позаросли наполовину.
Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.
Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.
Ты — благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты — отвага,
И это тянет нас друг к другу.
Это стихотворение — одно из тех, которые Юрий Живаго написал в Варыкине, куда его и Лару с Катенькой забросила судьба, где они провели вместе последние недели перед вечной разлукой. В поэтических строках отражены сюжетные обстоятельства: домашние Юрия Андреевича за время его вынужденного отсутствия успели покинуть свой временный приют и найти спасение в эмиграции, брошенное и запущенное жилье в Варыкине, безлюдье окружающего леса, — и неиссякаемая любовь, которая, несмотря на сопутствующий ей хаос, возможную скорую расправу, отсутствие всяких надежд на будущее, одухотворяет и осмысливает их повседневность, заставляя радоваться каждому наступающему дню и одновременно горевать перед сложностью и гибельностью земного существования. Стихотворение не только называется «Осень», но и описывает осенний лесной пейзаж — и это, пожалуй, единственное, что идет вразрез с сюжетом и заставляет соотнести его не только с романными событиями, но и с реальной жизнью поэта. События в Варыкине происходят в самой середине морозной и снежной уральской зимы.
Юрий Андреевич совершает один странный поступок за другим: он предпринимает слабые попытки уехать в Москву, узнав о том, что его жена и дети находятся там, но проходят месяцы, а он никуда не уезжает, а вместо этого оседает в Юрятине, устраиваясь на три работы. В письме, полученном от Тони, он читает о вынужденной эмиграции своей семьи, но не делает ни малейшей попытки связаться с ней или хотя бы уяснить для самого себя возможности воссоединения. Кажется, что это результат принятого им внутреннего решения остаться с Ларой, которую доктор больше всего боится потерять и утратить свое хрупкое счастье, дающее ему и творческий импульс и необычайную ясность философского взгляда на мироздание. Но это не так: мы видим, как Юрий Андреевич сам, обманным путем, отсылает Лару со своим вечным врагом и антагонистом Комаровским, вполне сознавая, что видит ее в последний раз в своей земной жизни.
Неумение и нежелание принимать решения, отказ от собственной воли, страдательная пассивность отношений, стремление избежать выбора, раздвоенность даже в самые счастливые минуты — всё это качества Юрия Андреевича Живаго, которые осмысливаются автором романа как положительные: «...Двойственность, без которой нет жизни»[283]. Это родственное герою раздвоение мучительно — «Юрий Андреевич привык к нему, как можно привыкнуть к незажившей, часто вскрывающейся ране». «Чем ближе были ему эта женщина и девочка, тем менее осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его болью о нарушенной верности им». Со стороны Лары такая позиция Живаго не только не осуждается, но полностью принимается без малейших оговорок: «В этом ограничении для Лары и Катеньки не было ничего обидного».