юбием, силой своей личности она не просто поддержала Ходасевича в самые мрачные для него годы, но буквально вытянула его из пропасти, в которую он, казалось, проваливался. И хотя разговор о возможном самоубийстве («не открыть ли газик?») он вел с ней даже в последний перед ее уходом день, он все же сумел не только остаться один и уцелеть, но через год жениться в четвертый раз на Ольге Борисовне Марголиной, племяннице писателя Марка Алданова. Брак этот, судя по всему, был счастливым.
О том, что жизнь Нины Берберовой сложилась разнообразно и интересно, что ее творческий потенциал не ушел в песок и не растворился в многоликом эмиграционном потоке, что она становилась предметом увлечений и глубоких привязанностей большого числа ее современников, что она сама была сценаристом и режиссером своей судьбы, можно, кажется, и не говорить. Нина Николаевна дожила до 92 лет, на 54 года пережив Ходасевича. Несмотря на разрыв, до последнего своего часа Ходасевич трепетно и нежно выстраивал их дружбу: «Милый мой, ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя». Он никогда не судил ее за непостоянство и спокойно принимал каждое новое увлечение: «Предоставим друг другу законное право строить свои отношения с третьими лицами по его выбору. <...> я не могу и не хочу выказать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, — на все то время, пока он тобой избран». Самое большее, что он позволял себе, это осторожно предостерегать: «...Меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, вне всяких любовей!), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил, а сейчас, очутившись одна, ты просто до экстаза какого-то, то взлетая, то ныряя, купаешься в людской гуще. Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать — дай Бог, чтобы я ошибся»[373]. Берберова была рядом с Ходасевичем в его последние, страшно тяжелые дни, омраченные физическими страданиями, поддерживала уже не столько его, сколько его жену, к которой относилась, видимо, покровительственно. Перед операцией, которая заранее казалась всем безнадежной, Берберова зашла к ним домой. Прощание с Ходасевичем она описывает в «Курсиве». По ее словам, в эти минуты его волновала не сама перспектива вероятной смерти, а разлука с Ниной, на пороге которой они стояли.
«— Быть где-то, — сказал он, заливаясь слезами, — и ничего не знать о тебе!
Я что-то хотела сказать ему, утешить его, но он продолжал:
— Я знаю, я только помеха в твоей жизни... Но быть где-то, в таком месте, где я ничего никогда не буду уже знать о тебе... Только о тебе... Только о тебе... только тебя люблю... Все время о тебе, днем и ночью об одной тебе... Ты же знаешь сама... Как я буду без тебя?.. Где я буду?.. Ну, все равно. Только ты будь счастлива и здорова, езди медленно (на автомобиле). Теперь прощай.
Я подошла к нему. Он стал крестить мое лицо и руки, я целовала его сморщенный желтый лоб, он целовал мои руки, заливая их слезами. Я обнимала его. У него были такие худые, острые плечи»[374]. В этой душераздирающей сцене хорошо видно, как близки и дороги были друг другу ее участники, как слились и сплелись их жизни и как поэтому страшна и трудна была для обоих вечная разлука.
* * *
Старым снам затерян сонник.
Все равно — сбылись иль нет.
Ночью сядь на подоконник —
Посмотри на тусклый свет.
Ничего, что так туманны
Небеса и времена:
Угадай-ка постоянный
Вид из нашего окна.
Вспомни все, что так недавно
Веселило сердце нам;
Невский вдаль уходит плавно,
Небо клонится к домам;
Смотрит серый, вековечный
Купол храма в купол звезд,
И на нем — шестиконечный,
Нам сейчас незримый крест.
1922
Покрова Майи потаенной
Не приподнять моей руке,
Но чуден мир, отображенный
В твоем расширенном зрачке.
Там в непостижном сочетаньи
Любовь и улица даны:
Огня эфирного пыланье
И просто — таянье весны.
Там светлый космос возникает
Под пологом ресниц.
Он кружится и расцветает
Звездой велосипедных спиц.
1922
Не верю в красоту земную
И здешней правды не хочу.
И ту, которую целую,
Простому счастью не учу.
По нежной плоти человечьей
Мой нож проводит алый жгут:
Пусть мной целованные плечи
Опять крылами прорастут!
1922
Была туманной и безвестной,
Мерцала в лунной вышине,
Но воплощенной и телесной
Теперь являться стала мне.
И вот — среди беседы чинной,
Я вдруг с растерянным лицом
Снимаю волос, тонкий, длинный,
Забытый на плече моем,
Тут гость из-за стакана чаю
Хитро косится на меня.
А я смотрю и понимаю,
Тихонько ложечкой звеня:
Блажен, кто завлечен мечтою
В безвыходный, дремучий сон,
И там внезапно сам собою
В нездешнем счастьи уличен.
1922
С латинского
Скорее челюстью своей
Поднимет солнце муравей;
Скорей вода с огнем смесится;
Кентаврова скорее кровь
В бальзам целебный обратится, —
Чем наша кончится любовь.
Быть может, самый Рим прейдет;
Быть может, Тартар нам вернет
Невозвратимого Марона;
Быть может, там, средь облаков,
Над крепкой высью Пелиона,
И нет, и не было богов.
Всё допустимо, и во всём
Злым и властительным умом
Пора, быть может, усомниться,
Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.
Но ты, о Лила, и тогда,
В те беспросветные года,
Своим единым появленьем
Мне мир откроешь прежний, наш, —
И сим отвергнутым виденьем
Опять залюбоваться дашь.
1929
Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство —
Будь счастлива! Господь с тобой.
1937
Как боль зубовГеннадий Шпаликов и Инна Гулая[375]
Время срезает меня, как монету.
И мне уж не хватает меня самого...
Геннадий Шпаликов — солнечный гений, Леонардо да Винчи 60-х, времени кратковременных надежд и быстро утраченных иллюзий. Человек, родившийся и выросший в семье, чрезвычайно далекой от искусства, рано попавший в армейскую среду, по самой своей сути, внутренней структуре и организации, искусству чуждой. И с этого северного полюса бесстрашно перелетевший на южный, преодолевший все препоны, победивший обстоятельства, инстинктом художника нащупавший тот путь, по которому ему было предначертано идти. Кем был Шпаликов? Сценаристом, режиссером, поэтом, писателем, бардом? И тем, и другим, и третьим... Ему удалось прожить несколько творческих жизней при трагической краткости биографии, при неимоверной скорости развития событий, смены одного жизненного периода другим. Необычайно одаренный в разных областях, он до конца не мог реализоваться. Причиной этого было, конечно, время, нещадно стиравшее творческих людей, превращавшее их в отщепенцев, выбрасывающее на обочину жизни. Но, видимо, имелись и другие, личные, глубоко внутренние причины.
Шпаликову не дано было воплотиться полностью, его образ так и остался в истории искусства чрезвычайно привлекательным, но недопроявленным, с размытыми контурами, с мощным и значительным посланием потомкам, которое все-таки не было отправлено по точному адресу. Приближение к личности Шпаликова и вчитывание, всматривание в созданное им неизменно дают ощущение таланта громадного объема. С ним надо было как-то совладать, заставить его служить себе, поставить в рамки, как это удавалось избранным гениям, начиная с Пушкина. Неудивительно, однако, что творческий дар такой величины обладает страшной силой и властью над человеческой личностью, они не всегда соразмерны. Устоять перед масштабом собственного дарования может далеко не каждый. Очевидным образом этого не сумел сделать Сергей Есенин. Не мог и Шпаликов, что предопределило трагизм его жизненных выборов и ранний конец.
В 1959 году Геннадий Шпаликов женился на Наталье Рязанцевой. Они вместе учились во ВГИКе на разных отделениях, он был курсом старше. Несмотря на очевидную, ощущаемую даже по немногочисленным любительским снимкам, привлекательность Шпаликова, его веселую открытость миру, его яркую одаренность, его военную выправку, его одухотворенное лицо, среди мемуарных свидетельств не существует никаких упоминаний о влюбчивости или неразборчивости Шпаликова, о его стремлении завоевывать женские сердца. И, судя по всему, студенческий роман с Натальей Рязанцевой был первым серьезным романом в его жизни. Более того, можно сказать, — пожизненным романом. Эта предрешенность отношений, в которые вступал в общем-то совсем юный еще человек, многое говорит о его личности. Легко и радостно живущий Шпаликов оказывается человеком исключительно сложной организации. Не случайности, а закономерности определяют и предопределяют его судьбу, не рябь на поверхности воды, а ее таинственная глубина может быть метафорой его внутреннего устройства.