первые стал режиссером. Ждали от этой картины многого — Инна играла в ней главную роль. Уже работая над продуманным сценарием, Шпаликов вдруг изменил финал, который получился на редкость безысходным. В оптимистическую эпоху 60-х такие финалы не могли завоевать зрителя, несмотря на новаторские приемы и притягательный визуальный ряд. Особенно поражала в конце фильма баржа, которая медленно проплывала перед глазами, занимая несколько минут экранного времени. Баржа длиною в жизнь. Фильм должной оценки не получил, зрителя так просто оттолкнул, но и профессионалы от кинематографа не очень его полюбили. На сдаче картины в пух и прах разнес ее Г. М. Козинцев, не пожелавший прислушаться к неожиданной сложности шпаликовского киноязыка. Поняли его только в Европе — в 1966 году в Бергамо фильм получил Гран-при на фестивале авторского кино. Ни режиссеру, ни исполнителям главных ролей выехать из СССР для получения награды возможности предоставлено не было.
Для Шпаликова и Гулая фильм оказался пророческим. После «Долгой счастливой жизни» ни он, ни она не были больше востребованы. С 1966 по 1971 год Инна не снималась вообще. Шпаликов много работал, в его замыслах были разные сценарии, в том числе исторические — о декабристах, о Маяковском, но его заявки отклонялись. Надломились и личные отношения между супругами, отголоски которых чувствуются в «Долгой счастливой жизни». Теперь они пили вместе и порознь, сходились и расходились. Все время порывались расстаться окончательно, но ни тому ни другому не хватало духу. Друзья вспоминают, что входная дверь в их квартиру снизу доверху была «увешана» замками: как только Шпаликов в очередной раз уходил, Инна вызывала слесаря и ставила новый замок, чтобы, вернувшись, он не мог открыть дверь своим ключом. Этот образ недоступного семейного очага, запертого на семь замков, мрачным символом вырисовывается над последними годами жизни Шпаликова. А по обеим сторонам этих запоров — маленькая дочь, безденежье, невостребованность, потеря себя. Окончательный уход из семьи стал для Шпаликова началом конца, жить ему было негде и не на что.
О когда-нибудь — когда? —
Сяду и себя забуду
Не надолго — навсегда,
Повсеместно и повсюду.
Все забуду. Разучусь.
(И разуюсь и разденусь.)
Сам с собою разлучусь,
От себя куда-то денусь.
От себя Шпаликову — как, впрочем, и любому другому человеку — деваться было некуда. Он стал кочевать по квартирам друзей, зачастую, боясь их побеспокоить, ночевал на чердаках, утром не помнил, где и как провел ночь. Чтобы протрезветь, часами стоял на улице перед расклеенными на стендах разворотами советских газет, которые прочитывал от корки до корки. Шел на почту и там на бланках телеграмм металлическим пером, которым в советские времена заполняли все почтовые документы, записывал новые стихи. Значительная часть их, конечно, бесследно утрачена. Кое-что Шпаликов подбрасывал в почтовые ящики своим друзьям, у которых проводил дни или ночи, — в знак благодарности за приют и тепло. Кто-то из них вспоминал, что Шпаликов в те времена носил с собой сумку, заполненную стихами, выуживал оттуда нужный лист, когда хотел поделиться написанным. Как это трагически напоминает другого неприкаянного поэта, во время своих скитаний по России в старой наволочке хранившего свои гениальные прозрения, — Велимира Хлебникова.
В 1972 году Ларисе Шепитько удастся ненадолго удержать Шпаликова от пьянства, она пригласила его сценаристом для фильма «Ты и я». Истосковавшийся по реальному делу, тот с радостью предложение принял. Во время работы над картиной она буквально ходила за ним по пятам, не позволяя сорваться. Но это помогло ненадолго. Чем дальше, тем больше Шпаликова тяготили нищета, бездомность, непризнанность, он уже ощущал предопределенность конца.
Драматург Александр Володин встретил Шпаликова в коридоре киностудии, когда тот работал над своим последним сценарием. В «Записках нетрезвого человека» Володин вспоминал: «Вид его ошеломил меня. В течение двух-трех лет он постарел, конечно, страшно. Он кричал, кричал: “Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом”!». Володин дал этой сцене психологический комментарий, который явно выводит ее за рамки идеологической оппозиционности в общечеловеческое русло: «Как зависит дар художника от того, на какой максимум счастья он способен! У Шпаликова этот максимум счастья был высок. Соответственно, так же глубока и пропасть возможного отчаяния». Максимум счастья, конечно, был связан с целым рядом обстоятельств, не только творческих, но и личных. И фраза «не хочу быть рабом» равно отражала мироощущение не только Шпаликова-сценариста и режиссера, Шпаликова-поэта, но и Шпаликова-мужа, парадоксальным образом любящего свою жену и по-своему ей преданного. Зависимость любого рода была для Шпаликова трудно переносима, а Инна, вероятно, требовала зависимости. Да и вообще семейная жизнь по своей сути плохо соотносится с ощущением абсолютной свободы.
Шпаликов повесился 1 ноября 1974 года в Доме творчества в Переделкине, в том самом месте, которое связалось в его памяти с обожаемым им Пастернаком. Переделкину он и сам посвятил самые лирические свои строки. Но ни красота окружающего пейзажа, ни компания друзей в Доме творчества, ни сознание ответственности перед нежно любимой дочерью и сложно любимой женой, ни живительная сила поэзии не остановили его. Шпаликов не был рабом обстоятельств, он оставался свободным человеком в плену своей судьбы, несмотря на все препоны, которые ставили ему семья, власть, рутина повседневности. Добровольный уход Шпаликова — конечно, результат крайнего отчаяния, ощущения тупика, следствие разрушения организма, мучительно переживаемого унижения нищеты, но это и поступок абсолютно свободного человека. В своей предсмертной записке, оставленной Инне и дочке Даше, Шпаликов написал: «Вовсе это не малодушие. Не могу я с вами жить. Не грустите. Устал я от вас. Даша, помни». Помни о чем? Об отце или о том, к чему он пришел в результате крайней усталости, в том числе и от нее самой? Это тяжелое завещание не могло не сказаться на дальнейшей судьбе Даши.
Дочери было в это время 11 лет. Жила она то в интернате, то у бабушки, с родителями виделась не часто. Шпаликов ее обожал, тосковал о ней, посвящал стихи, трогающие искренним переживанием:
На ледяной реке —
Следы, дымы и звуки,
И варежка в руке —
Предчувствием разлуки.
К концу жизни мысли о Даше приняли форму подведения итогов. Уходя, Шпаликов ощущал, что не его творчество, а именно дочь — единственное наследие, которое он оставляет миру: «Все то, что на свете осталось, / Я именем Даша зову». Помимо прочего, Даша стала для отца живым воплощением той нереализованной любви, которая соединила когда-то его с Инной Гулая. В его любви к дочери обрела почву и любовь к женщине, жизнь с которой оказалась невыносимо тяжким бременем. Та же тема звучит и в прощальном стихотворении Шпаликова:
Не прикидываясь, а прикидывая,
Не прикидывая ничего,
Покидаю вас и покидываю,
Дорогие мои, всего!
Все прощание — в одиночку,
Напоследок — не верещать.
Завещаю вам только дочку —
Больше нечего завещать.
Как Инна пережила известие о смерти Шпаликова, неизвестно. Наталья Фокина рассказывала, что после гибели мужа Инна позвонила ей по телефону с оправданиями, она хотела снять с себя вину за происшедшее. И на вопрос, какое это имеет теперь значение, ответила примерно так: это имеет огромное значение, потому что меня могут перестать снимать. Не стоит воспринимать эти слова как проявление крайнего эгоизма, скорее их надо понимать как декларацию страха перед будущим и отчаяния. Ее фактически и не снимали вне всякой связи с трагедией Шпаликова — раз в несколько лет, в эпизодах. Только Швейцер продолжал приглашать ее на съемки: в «Маленьких трагедиях», «Мертвых душах». Роли, однако, были далеко не главными. Он же выхлопотал для Инны звание заслуженной артистки России, которое ничего в ее судьбе не изменило.
Инна Гулая уже шла по проторенному Шпаликовым пути — пила. Жизнь ее ни легкой, ни счастливой не назовешь: ролей не было, денег не было, она продавала свои платья, чтобы свести концы с концами. Сутками не выходила из дома и не хотела никого видеть. Круг знакомых, которые теперь старались избегать ее, редел, общение замкнулось на матери и дочери, живших теперь вместе. Однажды попав в психиатрическую больницу, Инна стала принимать сильнодействующие транквилизаторы, которые еще больше разрушали психику. Депрессия стала ее главным диагнозом. Инна умерла от передозировки снотворного в 1990 году, на шестнадцать лет пережив своего мужа. Смерть, настигшая Инну Гулая в 50 лет, освободила ее.
Дочка Даша стала актрисой, снялась в пяти фильмах. В 1990-м, в год смерти матери, она отказалась от дальнейшей карьеры, вычеркнула себя из кинематографа.
* * *
Под ветром сосны хорошо шумят,
Светает рано. Ты не просыпайся,
Ко мне плечом горячим прикасайся,
Твой сон качают сосны и хранят.
Тебя держу, тебя во сне несу
И слышу — дятел дерево колотит,
Сегодня воскресение в лесу,
На даче, на шоссе и на болоте.
Покой еще не начатого дня,
Неясные предметов очертанья.
Я думаю, как ты вошла в меня,
В мои дела, заботы и сознанье.
Уходят в будни наши торжества,
Но по утрам хочу я просыпаться,
Искать слова и забывать слова,
Надеяться, любить, повиноваться.
Понедельник, понедельник,
Понедельник дорогой,
Ты пошли мне, понедельник,
Непогоду и покой.
Чтобы роща осыпалась,
Холодея на ветру,
И спала — не просыпалась
Дорогая поутру.