с» и в то же время знаток и ценитель Античности, писал: «Возвратимся в гостиную Олениных — в эту гостиную, где почти ежедневно встречалось несколько литераторов и художников русских. Предметы литературы и искусств занимали и оживляли разговор; совершенная свобода в обхождении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кругу что-то патриархальное, семейное, что не может быть понято новым поколением. Сюда обыкновенно привозились все литературные новости: вновь появлявшиеся стихотворения, известия о театрах, о книгах, о картинах, — словом все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовью к просвещению. Невзирая на грозные события, совершавшиеся в Европе, политика не составляла главного предмета разговора, — она всегда уступала место литературе»[36]. Дочь знаменитого художника-медальера Ф. П. Толстого вспоминала: «В домашнем быту как хозяин Алексей Николаевич был прост и радушен с своими гостями, и всем была дана полная свобода: всякий мог заниматься, чем ему угодно <...>. Во всем была видна мера и уважение к хозяевам. Да и состав их общества был не такой, как у других: у них бывала и знать, и артисты, художники, литераторы, и ни одно сословие не выставлялось перед другим; всех соединял ум, уважение и любовь к изящному»[37]. Удачно складывалась и личная карьера Оленина, крупного российского сановника, — член Государственного совета, директор Императорской Публичной библиотеки, президент Императорской Академии художеств...
Естественно, что Оленины, люди высоких нравственных качеств и носители очевидных культурных ценностей, взявшие на воспитание сироту, занимались образованием Анны Федоровны Фурман не менее внимательно, чем образованием собственных дочерей Анны и Варвары. Нет ничего удивительного в том, что молодая воспитанница дома привлекала внимание многих его посетителей. Для этого русские дворяне и брали к себе несчастных сирот, детей бедных родственниц, лишенных наследства и попечения. Не имея ни денег, ни собственности, ни родовой фамилии, а зачастую и дворянского звания, эти девушки получали хорошее воспитание и положение в обществе, которое открывало им путь к счастливому браку. Счастливым он мог быть, конечно, вполне номинально, но возможность обрести почву под ногами, а иногда даже состояние и титул, несомненно, имелась. Вспомним героиню «Пиковой дамы» Лизу, о которой Пушкин недвусмысленно писал: «Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя, — с нетерпением ожидая избавителя...» Пережив неудачный роман с военным инженером Германном, на которого она ошибочно возложила свои надежды, после смерти старой графини Лиза все-таки устроила свою судьбу и вышла замуж за «очень любезного молодого человека». Пушкин пишет о судьбе Лизы с известной иронией, ее жизненный практицизм сродни немецкой расчетливости Германна, как и он, Лиза далека от романтических представлений о мире. Она ждет не настоящую любовь, а выгодного жениха.
Оленины, конечно, нисколько не походили на своенравную и эгоистичную старую графиню из пушкинской повести. Они, напротив, были кровно заинтересованы в том, чтобы выдать Анну замуж, — искали для нее хорошую партию. Анна тоже не была, судя по всему, похожа на Лизу из «Пиковой дамы». И хотя замужеству не противилась, но к женихам внимательно присматривалась и, как мы потом увидим, все же решила свою судьбу совсем иначе, чем можно было ожидать от бедной воспитанницы.
Анна Фурман была моложе Батюшкова на четыре года. К моменту его возвращения из заграничного похода ей исполнилось 23 года. Уходя на войну, Батюшков вряд ли объяснился с ней, но в его стихах военного времени уже мелькал образ «младой невесты», ожидающей героя. Вот как описывается возвращение из похода средневекового воина:
Суда у берегов, на них уже герой
С добычей жён иноплеменных;
К нему спешит отец с невестою младой
И лики скальдов вдохновенных.
Красавица стоит безмолвствуя, в слезах,
Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,
Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,
Как месяц в небесах...
Вполне условный образ девушки одухотворялся, видимо, личными надеждами поэта. О развитии отношений между поэтом и его избранницей мы можем только догадываться — Батюшков в письмах был чрезвычайно сдержан даже с самыми близкими друзьями.
В Петербурге вернувшегося с войны Батюшкова ждали сплошные неприятности. «Тысячу вещей меня мучат, — признавался он сестре. — Молодость моя прошла, а с ней и ветреность отчасти. Осталась одна способность страдать...»[38] За границей он занял крупную сумму, и теперь приходил срок ее возвращать. Денег не было, — имение Батюшковых располагалось на севере, близ Вологды; там жили сестры поэта, которые вели скудное хозяйство, хотя и пытались помогать брату, обретающемуся в столицах. Старшей сестре Александре, своему ангелу-хранителю, Батюшков пишет отчаянные письма с просьбами о сборе оброка, на который только и мог рассчитывать помещик, владевший недоходными деревнями. По пути в Россию Батюшков заболел и встал на ноги только благодаря хлопотам своей тетушки Екатерины Федоровны Муравьевой, в доме которой жил. Семейные отношения оставляли желать лучшего — из переписки с сестрой Батюшков узнал, что «ни одно обстоятельство не переменилось в нашу пользу; напротив того!». Их отец Николай Львович, от второго, позднего брака, имевший двух малолетних детей, затеял новые хозяйственные проекты, которые грозили полным разорением имению, — Батюшков беспокоился о судьбе его семейства. Сестры оставались незамужними, и если с одинокой судьбой сестры Александры брат уже втайне смирился, то судьба младшей и любимой сестры Вариньки крайне его беспокоила, отсутствие женихов пугало. По службе ситуация была непонятной. Он надеялся на перевод в гвардию: этот перевод давал два лишних чина: выйдя в отставку из гвардии, Батюшков получал VII чин по Табели о рангах — надворного советника. Но ситуация была неопределенной, и даже ближайшее будущее не просматривалось. Это рождало в его голове иногда прямо противоположные планы: он то собирался служить в гвардии, то намеревался взять должность в библиотеке и остаться навсегда в Петербурге, то хотел попросить отставку и уехать из столицы в деревню.
Эти метания свидетельствуют о крайне напряженных душевных переживаниях, вероятно, связанных с мыслями об Анне Фурман. В августе 1814 года в переписке с сестрой всплывает тема женитьбы: «А женитьба! — Ты меня невольно заставляешь усмехнуться. Будь уверена, что до тех пор, пока я буду мыслить, как мыслю теперь, об этом и думать не должно. Жениться с нашими обстоятельствами? — По расчету? — Но я тебя спрашиваю, что принесу в приданое моей жене? Процессы, вражду родственников, долги и вечные ссоры. Если бы еще могла извинить или заменить это взаимная страсть. И что касается до сего, то я еще предпочту женитьбу без состояния той, которая основана на расчетах»[39]. Понятно, что у Анны никакого приданого не предполагалось, и речь могла идти только о взаимной сердечной привязанности. Очевидно, именно такую вероятность тяжело обдумывал в это время Батюшков. Настроение у него совсем не такое, какое можно было бы ожидать от человека влюбленного, надеющегося вскоре обрести счастье всей своей жизни. Батюшков раздражен, беспокоен, недоволен всем на свете, в его письмах чувствуются и усталость, и опустошение, и ранняя разочарованность, прежде всего — в собственном поэтическом даровании. И при этом — крайняя сосредоточенность на себе и своем внутреннем мире.
В конце августа Батюшков получил известие из Москвы о смерти двухлетнего сына П. А. Вяземского, его первенца, родившегося в Вологде в страшную годину испытаний — осенью 1812 года: «Пожалей об нас, мой милый Батюшков, мы лишились своего Андрюши: несчастная болезнь, мучившая его несколько суток, разлучила нас с ним навсегда. Это ужасно! Ты не отец и, следственно, напрасно буду я тебе толковать мою горесть: ты не поймешь меня и понять не можешь; но ты меня любишь и, без сомнения, будешь мне сострадать. Я убит горем и Бог знает когда справлюсь»[40]. В ответ на эти пронзительные строки Батюшков счел возможным излить Вяземскому свои сердечные горести: «...Поверишь ли, я час от часу более и более сиротею. Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы — лишили меня всего, мне кажется, что и слабое дарование, если когда-либо я имел, — погибло в шуме политическом и в беспрестанной деятельности»[41]. Батюшков, всегда отличавшийся сердечной теплотой и трепетным вниманием к боли ближнего, вдруг проявил крайнюю черствость и эгоизм.
Можно с уверенностью сказать одно: в конце лета — начале осени 1814 года ему было очень плохо. Его состояние легко описывается формулой: он был сам не свой. Причины этого состояния коренятся в обстоятельствах его личной жизни. Регулярно появляясь в салоне Оленина и все больше убеждаясь в своих чувствах к Анне Фурман, он колебался. Причиной колебаний были пресловутые жизненные обстоятельства, которые виделись ему в самом безнадежном свете. Очевидно, осенью или зимой он все же решился и сделал формальное предложение. Оно было принято как самой девушкой, так и ее воспитателями. Последними — что точно известно — с радостью. Событие это, без сомнения, обрадовало и тетушку Батюшкова, Е. Ф. Муравьеву, которая теперь могла считать судьбу своего неприкаянного племянника хотя бы отчасти устроенной. Ничего не известно о реакции сестер Батюшкова на его предполагаемую женитьбу, но вряд ли она могла быть отрицательной. Любя брата, сестры всячески радели за его счастье, которое, казалось, вот-вот должно было состояться. Реализовывался вариант, описанный Батюшковым в письме сестре Александре: взаимная привязанность молодых супругов должна была искупить недостаток средств к существованию.