– И я слышал, как Джорджиана играла Моцарта на инструменте, который называли фортепиано. В комнате отца Харингтона была картина с изображением рыцаря и мальчика…
– Пожалуйста, пожалуйста, остановитесь! Замолчите! Не знаю, кто вы и откуда вы это знаете, но я не хочу этого слышать.
Я огляделся по сторонам.
– Он был добрым человеком, отец Харингтон. Я лишь хотел сказать об этом.
– Уходите! Пожалуйста!
Подойдя к двери, я оглянулся. Не так я хотел расстаться с этой доброй душой. Селия опустила голову. Она не хотела видеть меня. Я услышал низкий гул самолета, повернулся и стремглав сбежал по лестнице. Я поклонился миссис Харботтл, но никак не мог выйти из дома – я не понимал, как устроены новые замки. Когда я оказался на улице, над моей головой со страшным ревом пролетел самолет, и я проводил его взглядом. Самолет улетел на восток.
Я направился к центру города, не зная, куда идти и что делать. Тучи рассеялись. То и дело между облаками пробивались лучи солнца. Я вспомнил, что точно такой же погода была, когда мы с Уильямом в последний раз возвращались в Эксетер. В нескольких шагах отсюда была чумная яма, где хоронили трупы. Теперь же на том месте, где упокоилось столько людей, рядами стояли дома. И вскоре умру я сам. Единственное, чего я не знал, – как это произойдет. Как я умру? Может быть, меня поразит молния с самолета так, что от меня ничего не останется? Я вошел в парк и помочился за кустом.
Шагая дальше, я проклинал себя. Конечно, все это стало результатом принятых мной решений. Даже испуг бедной Селии стал следствием моего решения, принятого давным-давно. И что теперь? Я не мог вернуться в собор и стать причиной его разрушения. Может быть, мне следует уйти далеко в поля, где рядом не будет ни одной живой души, и спокойно дожидаться конца?
Мимо проехало несколько громыхающих повозок. К моему изумлению, одна остановилась рядом со мной. Открылась дверь, и появилась Селия.
– Джон, простите меня, – сказала она, подходя. – Мне не следовало выгонять вас из дома. Ведь вы были контужены и все такое… Я знаю, что вы бредите и не контролируете себя. Я не прощу себе, если с вами что-то случится. Я просто… не знаю… просто испугалась.
Я не знал, что сказать.
Селия посмотрела мне в глаза, потом оглянулась.
– Мы с Роном собирались в кино. Пойдете с нами?
Возчик самодвижущейся повозки подошел к нам. Это был очень высокий, чисто выбритый, черноволосый молодой человек. Одет он был очень изысканно: штаны и камзол подходили друг другу, а черные ботинки блестели. Во рту он держал белую трубочку – я почувствовал уже знакомый запах горящей травы.
– Рон, это Джон Эвримен. Джон, это Рон. Он из Нью-Йорка, но работает на британское правительство.
Рон протянул мне руку. Я пожал ее левой рукой.
– Может быть, вы и мне сможете рассказать о моих предках, – сказал Рон. – Семейная легенда гласит, что Уайты происходили из этих мест и перебрались в Америку на «Мэйфлауэре».
Я улыбнулся ему, не поняв ни слова.
– Мы хотим посмотреть фильм Ноэля Кауарда «В котором мы служим», – сказала Селия. – Помните? Мы с вами видели афиши…
– Мистрис Селия, я точно знаю, что сегодня погибну под бомбами. Вы же должны прожить долгую, счастливую жизнь, как отец Харингтон. Вам нельзя находиться рядом со мной, когда упадет бомба.
– Мистер Эвримен, – перебил меня Рон. – Немцы не могут позволить себе рисковать своими самолетами только для того, чтобы поразить вас. Они дождутся темноты.
– Вы говорите как-то странно, – удивился я. – В Йорке теперь все так говорят?
– Это я говорю странно? – рассмеялся Рон. – Это же надо! Нью-Йорк, сэр. Это в старых, добрых Соединенных Штатах Америки.
– Откуда привозят индеек?
– Именно, сэр. Каждый День благодарения на столе должна быть индейка. Кстати, вы любите индейку?
– Не знаю. Но я точно знаю, что сегодня умру.
Рон переглянулся с Селией.
– Мы все когда-нибудь умрем, Джон.
– Вы не понимаете. Я умру именно сегодня.
– Что ж, значит, так тому и быть, – кивнул Рон. – Я могу подвезти вас к «Одеону» на своей машине. И не беспокойтесь из-за одиннадцати пенсов за билет. А если не захотите, сможете уйти. Но сейчас нужно ехать. Киномеханик нас ждать не будет. Идете?
Я осмотрелся по сторонам. Самолетов не было. Я задумался: может быть, они действительно правы и немцы не будут бомбить при свете дня?
– Я еду, – сказал я.
– Браво, – улыбнулась Селия. – Вы об этом не пожалеете!
Мы вернулись к экипажу Рона. Он огляделся, выбросил свою белую трубочку с горящими травами, затоптал ее ногой и сел в машину. Откинувшись на кресле, он открыл заднюю дверцу для меня. Селия села впереди, рядом с Роном.
Машина оказалась шумной и очень быстрой – она ехала быстрее, чем лошадь, несущаяся галопом. Я закрыл глаза, но от такой быстрой езды меня замутило. Я посмотрел на свою руку, вцепившуюся в спинку сиденья Селии, и понял, что косточки побелели. Я отпустил спинку, твердя себе, что мы скоро приедем.
Рон остановил машину возле развалин церкви святой Сативолы, мы вышли и направились к огромному зданию – самому большому вокруг. Мы встали в очередь вместе с другими людьми. Рон заплатил за нас. Мы втроем поднялись по лестнице, накрытой тканью, и вошли в зал. Я увидел ряды сидений. Если бомба накроет меня здесь, то погибну не только я, но и еще сотни людей! И театр этот будет разрушен!
– Не волнуйтесь так, – успокоила меня Селия, садясь между нами. – Если что-нибудь случится, объявят воздушную тревогу. И тогда мы выйдем отсюда и отправимся в ближайшее убежище.
Свет в зале погас. Мы на какое-то мгновение оказались в полной темноте. И вдруг на белой стене перед нами появилось огромное черно-белое изображение. Я увидел людей на улице – увидел в мельчайших деталях. И они двигались!
Как изображение может двигаться?! Я смотрел на саму жизнь, не на картину. Но как им удалось показывать через стены?
После этого я увидел нечто вроде движущейся и говорящей газеты. Я видел изображения больших железных повозок, на которых были укреплены пушки. Эти повозки ехали по африканской пустыне, где британская армия сражалась с немецкой. Я не понимал, кто есть кто: ни гербов, ни знамен, ни штандартов, как это было принято в наши времена, на повозках не было. Я видел разбомбленные и разрушенные немецкие города – королевская авиация делала свое дело. Звук был громким – намного громче обычной человеческой речи. Вид разрушений и несчастных людей, бредущих куда-то длинными вереницами, потряс меня и погрузил в бездну отчаяния.
Когда новости закончились, начался «фильм». Сначала наступила темнота, а потом мы услышали удивительную музыку, исполняемую множеством инструментов. Откуда она исходила, я не понял.
– Это история корабля, – произнес голос.
Я увидел, как строят современные железные корабли, и подивился тому, как они держатся на воде. Мне хотелось спросить у Селии, но вопросов возникло слишком много. Я жалел, что в зале нет окон: я бы заметил, что наступают сумерки, и вовремя увидел бы приближающиеся самолеты.
На стене появилась газета, плавающая на поверхности грязной воды. Селия наклонилась ко мне и шепотом сказала:
– Заголовок гласит: «В этом году войны не будет – Берлин слаб, Гитлер не готов».
Я видел, как построили и спустили на воду корабль «Торрин». Капитан корабля – человек по имени Кинросс – говорил со странным акцентом и так быстро, что я понимал лишь отдельные слова. Капитан всем сердцем любил свою жену, красавицу Аликс. Появились вражеские самолеты. Они обстреливали «Торрин» и роняли на его палубу странные предметы, напоминавшие по форме рыбу. Предметы эти взрывались. Солдаты с корабля подбили несколько самолетов из пушек, но два странных предмета взорвались прямо посреди палубы, и корабль начал тонуть. Матросы прыгали в воду и пытались спастись на плотах. Но самолеты возвращались и обстреливали их из скорострельных мушкетов, несмотря на то что люди в воде были совершенно беззащитны.
Уцелевшие моряки думали о женах. Капитан Кинросс вспоминал разговор с Аликс о том, будет ли война. Я понял, что этот разговор состоялся до начала войны. Капитан Кинросс пил чай и курил «сигареты», глядя на море. Жена его пила чай. Передо мной появлялись все жены и близкие других моряков. Я видел множество поездов, прибывающих на «вокзалы», как их называл отец Харингтон. Люди садились в поезда, беседовали, а поезда неслись по путям – даже ночью.
Постепенно мне стало ясно, что за война сейчас идет. Самолеты сбрасывали взрывные устройства на простые дома, не думая о том, что там могут быть женщины и дети. На таких кораблях, как «Торрин», имелись длинные взрывные устройства, «торпеды». «Торпеды» эти могли достичь других кораблей и потопить их, а все моряки оказывались в море, и матросы с «Торрина» расстреливали их из своих мушкетов. Я видел, как внимательно прислушивались люди к бесплотному голосу: «В одиннадцать пятнадцать премьер-министр выступит с обращением к нации. Ожидайте». И вскоре мы услышали торжественный голос:
– Я обращаюсь к вам из кабинета дома десять по Даунинг-стрит. Сегодня утром британский посол в Берлине вручил германскому правительству окончательную ноту, в которой говорится, что, если до одиннадцати часов Германия не сообщит об отзыве своих войск из Польши, наши страны будут находиться в состоянии войны. Сообщаю вам, что, поскольку ответа получено не было, наша страна объявляет войну Германии.
И тут я услышал, как Селия заплакала.
Может быть, у современных людей нет той роскоши, в какой жили их предки девяносто девять лет назад. Они делят дома со множеством других людей. Для сада им отводятся крохотные участки земли. Возможно, они не могут ваять скульптуры, как умел я. Но они могут создавать картины, которые по своей силе превосходят все созданное ранее. Селия была тронута этим фильмом. Я тоже был тронут. Если собор говорил о достижениях моей эпохи, молоты рудокопов – о времени мастера Периэма, стопушечные корабли из тысяча семьсот сорок четвертого года – о величии страны, а железные дороги – о таланте современников отца Харингтона, то эти движущиеся картины были доказательством гения тысяча девятьсот сорок второго года. Чувства и страдания людей были показаны в этом фильме с такой силой, какая недоступна даже лучшей скульптуре. Что означала эта война? Вовсе не то, что люди в летающих крестах могли уничтожить все, что им захотелось бы. Война означала, что люди могут создавать нечто удивительное – вдохновляющие истории, полные идеалов и сострадания. И никакой страх не может им помешать.