– Лады, – немного подумав, согласился пожилой. – Только завтра, – он недобро посмотрел прямо в зрачки молодого, – заправь свои баллоны по полной. Иначе будешь нырять без них. Ты меня понял?
– Понял, Пермяк, понял.
Молодой щелкнул зажигалкой, закурил и тоже уставился на трос.
Когда он сделал последнюю затяжку и бросил сигарету в мокрую траву, из воды показался ком грязи. Он выполз на берег и пополз к носу джипа, оставляя на траве слизистые ошметки и грязные следы. Следом за ним на берег выползли еще три таких кома.
Пожилой залез в кабину и выключил лебедку. Потом прошел к багажнику, и через мгновение к ногам молодого упал небольшой ломик.
– Вскрывай ящики и грузи бруски в багажник, – приказал он. – Я там рогожку постелил. Да не запачкай илом машину, а то языком вылизывать заставлю.
Молодой наклонился, поднял ломик, покосившись на пожилого, и принялся вскрывать ящики. В них аккуратными рядами лежали продолговатые золотые бруски со снятыми лицевыми фасками, тускло отсвечивающие желтым. На каждом из них стояло казначейское клеймо и был выдавлен двуглавый орел с коронами на головах и третьим венцом, как бы нависшим над ним. В лапах двуглавый птах сжимал скипетр и державу и всем своим видом показывал, что не намерен никому их отдавать.
Пермяк не всегда звался Пермяком. Когда-то его звали Ленька Красавин, и получил он свое имя в память деда, героически погибшего под Москвой в начале войны.
В войну его отец со своей матерью, Лленькиной бабкой, жили в эвакуации в Перми. Отец работал сначала учеником токаря, а потом токарем на оборонном заводе. Вместе с ними в Перми поначалу жили и их родственники, Кочетковы – Глафира Кочеткова приходилась сестрой Ленькиному деду, но в сорок третьем они вернулись в Москву.
Кочетковы вернулись, а вот Красавины так и остались в Перми – в Москве их никто особенно не ждал, да и Валерий, будущий отец Леньки, успел жениться на местной и поступить на вечернее отделение химико-технологического техникума.
В пятьдесят пятом Ленькина бабка умерла, а отец стал начальником цеха, Валерием Леонидовичем Красавиным, и получил от завода отдельную жилплощадь.
Ленька народился в пятьдесят шестом. Ребенком он был поздним, оттого, наверное, много болел и заставлял относиться к себе с повышенным вниманием. А это всегда чревато, поскольку часто вызревает в ребячий протест, и еще неизвестно, в какой форме он выразится.
У Леньки он вызрел в нежелание проводить время дома и шатания по улице, приведшие, в свою очередь, к нежелательным знакомствам с уличной шпаной, которой в Перми было предостаточно.
В тринадцать лет он уже стоял на учете в детской комнате милиции.
В пятнадцать едва не угодил в тюрьму по статье «хулиганство».
В двадцать четыре он отмотал свой первый пятерик за ограбление ларька и сопротивление органам милиции при задержании.
В восемьдесят первом он снова сел за разбой, а когда откинулся, то страна уже была другая. Как грибы выросли повсюду кооперативы, которые доили братки, не нюхавшие тюремных камер.
Леньку, имевшего немалый лагерный стаж, тотчас пригрели, и он легко вписался в криминальное движение, а затем у него появилась и собственная «тема». Он стал «крышевать» рынки Перми, имея огромный процент с директоров, которые вскоре стали его приятелями. А те двое, которые не пожелали ими стать, просто исчезли, и их розыск не принес никаких результатов.
Как говорили в ментовке: «нет тела, нет и дела».
Скоро погоняло «Пермяк», которое ему дали на зоне, стало весьма известным не только в Перми, но и далеко за ее пределами. Несколько уральских бригад, поклонившись Пермяку солидной пачкой зеленых, заполучили право ссылаться на него и действовать от его имени. Авторитет Красавина достиг небывалых высот к концу тысячелетия. На очередном воровском сходняке его решили короновать. Уже были разосланы по зонам и тюрьмам малявы, предлагавшие блатным, знавшим его близко, поведать о кандидате в законники всю правду. Дело серьезное, избираемому человеку полагалось быть чистым не только перед братвой, но и перед богом.
Ничего подозрительного не выявилось: в досрочное освобождение не рвался, тянул срок, как и полагалось вору, карточный долг не зажимал, задушевных разговоров с операми не заводил. По правде жил! Ходить бы ему с наколотыми звездами под ключицами, да крестом на пальцах с весомой карточной мастью посередине, однако что-то не срослось…. Был он выбран положенцем, а дальше дело не двинулось.
В девяносто девятом Пермяка посадили за рекет, дав полную десятку. Деньги из «общака», дабы отмазать его от большого срока, судья не принял. Хотя точно было известно, что он берет. Несомненно, кто-то из авторитетных очень не хотел, чтобы Пермяк разгуливал на свободе. И у него это получилось.
Пермяк отсидел восемь. Все же припасенным на черный день деньгам удалось скостить ему пару лет. Но в родной город он больше не вернулся. Отец уже давно лежал на Северном кладбище, рядом с матерью, квартиру прихватизировали ушлые люди, так что делать там ему было нечего.
И тут он вспомнил о семейном предании.
Чем черт не шутит?
Тем более, о Родионове, знаменитом воре-медвежатнике, ему рассказывали старые зеки на пересылках.
Казань… Там же живет его кореш, Алмаз, с которым он вместе чалился аж на двух зонах. Да и среди должников кое-кто имеется. Долги же ведь на то и долги, чтобы когда-нибудь потребовать их возврата.
А что, стоит попробовать…
Джип, груженный золотыми брусками, лихо мчался по ночным улицам города, и работающий кондиционер, нагнавший в салон прохлады, не мог остудить пылающее лицо Пермяка.
Как же правильно он сделал, что приехал сюда! Ай да дедушка Ленчик! Вот уж удружил внучку, так удружил. Теперь с таким богатством ему на хрен никто не нужен. Ни законники с их понятиями, ни блатные и фраера, смотрящие ему в рот, ни продажные менты и покупные судьи, ни фирмы и фирмочки с их малыми и большими генеральными директорами, все как один имеющие комплекс наполеона.
Теперь у него и без них будет все. Что пожелает!
Еще пару раз наведаться на озеро с этим сопляком-аквалангистом, и можно будет считать себя Рокфеллером.
За парнем дамокловым мечом висел долг: в одном из лагерей Мордовии, где Пермяк был смотрящим, того хотели опустить за неуважением к авторитетам, и только его личное поручительство спасло спортсмена от бесчестия. И вот теперь парень отрабатывал свой должок.
ГЛАВА 13ИЮЛЬ 1949 ГОДА
Труп Степана обнаружили мальчишки. Этот народец просыпался рано, несмотря на каникулы.
Гешка и Костик еще вчера в обед договорились, что с утра пойдут рыбалить на озеро. Утренний клев – самый верный. Червей они накопали еще с вечера – а как известно, самые лучшие черви живут в навозной куче у палисадника тети Груши, – потому раненько поутру, взяв удочки с пробковыми поплавками и запасясь каждый по краюхе хлеба с солью, бегом направились на озеро.
Гешка уже закинул удочку, когда Костик, выбирая себе местечко получше, обошел камыши и увидел лежащего в воде мужика. Сначала ему показалось, что это лежит куча мокрого тряпья, но затем он увидел кисть руки и затылок со слипшимися волосами.
«Пьяный», – подумал вначале Гешка. Мужик лежал лицом в воде и, похоже, не дышал. Через какое-то время до Гешки дошло, что мужик мертвый. А он боялся мертвецов. Бабаня говорила, что они, то есть мертвецы, ежели их вовремя не положить в гроб и не закопать на кладбище, ночами оживают и бродят по улицам, вытянув вперед руки и вылавливая прохожих, чтобы впиться в их шеи своими пожелтелыми гнилыми зубами и испить свежей кровушки. Они, мол, очень любят свежую кровь.
Слава богу – так тоже говорила бабаня – теперь была не ночь, а утро. Но все равно Гешка изрядно струхнул и позвал Костика. Тот, недовольный – у него уже раз-другой клюнуло, – отозвался не сразу:
– Ну, чего тебе?
– Тут мужик в воде лежит. Кажись, мертвый.
– Не заливай, – недовольно ответил Костик.
– Я не заливаю. Не веришь, так сам посмотри, – обиделся Гешка.
Костик подошел и увидел в воде мужика.
– Он что, правда, мертвый? – округлил он глаза.
– Точняк, – заверил его Гешка.
– И чо теперь делать?
– Сказать надо, – резонно ответил Гешка.
– Кому?
– Хромому татарину. Или Володьке белобрысому.
– Ладно, айда, скажем.
Они поднялись к домику сторожа и постучали. Послышался скрип постельной металлической сетки, потом кашель. Затем сторож смачно харкнул, и заскрипели половицы. А потом открылась дверь.
– Щива надэ?
– Там, – Гешка указал рукой в сторону озера, – мужик мертвый лежит.
– Высыплыл?
– Не-е, – протянул Гешка. – Это не тот, который позавчера утоп. Новый.
Старик в упор посмотрел на Гешку, отодвинул его рукой и пошел к озеру, как был, босой, в длинной рубахе и подштанниках.
Мужик лежал в камышах в прежней позе, уткнувшись лицом в воду, и уходить никуда не собирался.
– Билят, – выругался сторож и, зайдя по щиколотку в воду, перевернул труп.
На старика, а вернее, в небо поверх его головы уставились невидящие глаза Степана. Рот его был приоткрыт, а на шее зияла длинная глубокая рана.
– Ох, Алла-ах, – протянул старик и, развернувшись, засеменил к дому. Там, набрав трясущимися руками короткий номер, старик почти заорал в трубку: – Милисыю, дайте мине милисыю!
Следственная бригада уголовки приехала на милицейской «Победе» минут через сорок. К этому времени берег озера был полон пацанвы и старух, которые, верно, тоже пытались урвать от сна часы, дарующие пусть не удовольствие, но жизнь.
– Отойдите, граждане, – отгонял от трупа мальчишек и старух участковый уполномоченный Коноваленко. – Ну что вам здесь, медом намазано?
Минибабаев был в своем неизменном сером костюме. Костюм был хороший, московского пошива, с твердыми плечами, узкой талией и брюками со стрелками. Очевидно, этот костюм у Минибабаева был просто один-единственный, ибо откуда у оперативника по уголовным делам на его кутарки может быть два хороших костюма?