– Ну, садись, чего стоишь. Занимай вот место генерала.
Лизавета, осторожно обходя сидящих и лежащих, опустилась на небольшой пятачок пола около холодной каменной стены недалеко от говорившей женщины. Освободившийся пятачок был местом генерала Маркова, которого только что повели на расстрел.
Женщину, что предложила ей место, звали так же, как и ее – Лиза. Она была примерно ее возраста, может, чуть старше. А людей то выводили, то приводили новых, и со двора, где находились конюшни, то и дело раздавались ружейные и пистолетные выстрелы.
– Что, страшно? – спросила тезка.
Да, ей было страшно. Еще страшнее стало утром, когда ее вызвали на допрос…
– Ты думаешь, она жива? – спросил Родионов, прижимая руку Елизаветы к себе, когда спуск с горы был уж очень крут.
– Не знаю, – ответила Елизавета. – Но я твердо знаю одно: я осталась в живых только благодаря ей. А быть в Казани и не проведать ее, я считаю недопустимым.
– Как скажешь, – произнес Савелий Николаевич и снова прижал ее руку к себе, на сей раз еще покрепче, хотя они уже спустились к изножию холма, и придерживать Елизавету Петровну уже не было необходимости. – Как скажешь, – повторил он и добавил: – Дорогая…
Лизу привели в комнату, где был только стол и один стул, на котором сидел и курил папиросу желчный худой оперуполномоченный. Когда она вошла, оперуполномоченный выпустил колечко дыма и, пристально рассматривая ее, произнес:
– Я старший следователь Губернской Чрезвычайной Комиссии Херувимов. А вы, Елизавета Петровна Родионова, жена небезызвестного вора-медвежатника, примкнувшего к контрреволюционному заговору. К какой белогвардейской организации вы принадлежите?
– Ни к какой, – ответила Лизавета. – Вы что-то путаете, товарищ следователь.
Она с трудом узнала его. Херувимов… И этот перекрасился! Старший следователь Губчека… Вот, мерзавец!
Ну, конечно же, это он, бывший московский пристав, встречавший их на Казанском вокзале в девятьсот девятом после дела с короной императрицы Екатерины Великой.
Как он хотел ее найти!
Он перерыл тогда весь их багаж, и нужно было видеть его вытянувшееся лицо, когда он не отыскал короны. Но и тогда его лицо было все же лучше сегодняшней восковой пожелтелой и безжизненной маски. Живыми остались только глаза, и они горели пламенем мести…
– Я тебе не товарищ, – прошипел ей в лицо Херувимов. – Тебе генерал Попов товарищ, правда, он уже кормит могильных червей. Ты тоже этого хочешь?
– Нет, – честно ответила Лиза и снова поразилась столь разительным переменам, произошедшим с Херувимовым. Тогда, на Казанском вокзале, это был упитанный, довольный жизнью человек, а теперь…
– Я вижу, вы меня узнали, – уже спокойнее произнес бывший надворный советник и криво усмехнулся. – Я вас тоже сразу узнал. Мы ведь встречались с вами девять лет назад, не правда ли?
– Простите, това… гражданин следователь, что-то не припомню, – медленно, словно безуспешно копаясь в памяти, произнесла Лизавета.
– Не врать! – взорвался вдруг Херувимов, хлопнув по столу похожей на куриную лапку ладонью. – Не врать мне. Итак, повторяю: к какой белогвардейской организации вы принадлежите? Кто ее руководитель, какое положение занимает в ней ваш супруг и вы?
Он сухо кашлянул и потрогал горло.
– Советую не запираться и рассказать все, как есть. К тому же у вас был найден револьвер, – он выдержал значительную паузу, – а это преступление карается по законам военного времени смертной казнью. Казань теперь – прифронтовой город.
– Я ничего не знаю, – еле выдавила из себя Лизавета, упершись взглядом в пол.
– По нашим сведениям, вы готовили разбойное нападение на банк. Государственный банк! Посягали на золотой запас Советской рабоче-крестьянской республики. От кого вы получили такое задание? Что за человек у вас в банке? Отвечать!
Елизавета молчала. Херувимов встал из-за стола и подошел к ней, кипя совсем не революционной яростью:
– Будешь молчать, белогвардейская шлюха?!
Тогда он едва не ударил ее. Его удержал ее взгляд, в котором, очевидно, он прочел нечто такое, что остановило его. А она… Она готова была вцепиться в его лицо ногтями, выцарапать глаза и душить, душить…
Рука его, занесенная для удара, опустилась сама собой.
– Хорошо, – ядовито сказал он. – Пошли-ка за мной.
Они гуськом вышли из особняка: впереди охранник, потом Лизавета, потом второй охранник и Херувимов. Прошли в конец двора к кирпичной стене, отделяющей двор дома от большого публичного сада. У стены, бурой от кровяных пятен, толстым слоем лежала кирпичная крошка; сама стена была испещрена следами от пуль.
Ее поставили в шаге от стены. Херувимов что-то сказал охранникам и выхватил из кармана револьвер:
– Родионова Елизавета Петровна, русская, из дворянского сословия, признается виновной в контрреволюционной деятельности против Российской Федеративной Советской Социалистической Республики и приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу.
Клацнули винтовочные затворы.
Он насмешливо посмотрел на сжавшуюся в комочек женщину и коротко скомандовал:
– Пли.
Раздался нестройный залп. Затем еще один и еще. Пули, выбивая куски кирпича, впивались в стену сбоку и поверх головы Лизаветы, одна ударила рикошетом в плечо, сорвав материю вместе с куском кожи.
– Хватит, – скомандовал Херувимов, вытирая пенную пленку с уголков губ.
Охранники, глядя на мертвенно-бледную женщину, гоготали во все горло.
Шутка.
Это была всего лишь рядовая забава, нередко применяемая оперуполномоченными ЧК для того, чтобы сломать волю человека и выбить из него нужные показания. Часто это им удавалось…
– Ну, как вам? – подошел Херувимов к неподвижно стоящей Лизавете. – Не описались?
Лиза стояла неподвижно, будто бы окаменев. Он потрогал низ ее живота.
– Гляди-ка, сухо, – весело обернулся он к охранникам, как бы призывая их порадоваться этому факту вместе с ним. А потом, мгновенно стерев улыбку, сказал, сипло и глухо:
– Запомни, сука. Это был всего лишь пробный расстрел. А вот завтра, – он приблизил губы к ее уху и повторил: – завтра будет уже настоящий. Я тебе это обещаю…
Спустившись к берегу реки, они повернули направо и скоро подошли к домику Лизаветы-тезки. Постояв немного, Елизавета Петровна открыла незапертую, как обычно, калитку и вошла. Все было, как и тридцать лет назад: клумбы с цветами по обеим сторонам короткой тропинки к дому, кусты крыжовника и вишни и чуть поодаль – развесистые деревья яблонь с ветвями, клонящимися к земле под тяжестью огромных наливных яблок.
– Здравствуйте, – громко произнесла Лизавета…
После пробного расстрела она уже мало чего помнила. Ее бил озноб, и в голове бухало, словно дюжие молотобойцы забивали ей в мозг чугунные сваи. Изредка она чувствовала чью-то мягкую руку на лбу, и боль немного стихала. Потом вдруг стало теплее: это женщина-тезка накрыла ее добытым где-то одеялом…
Ее разбудила боль в боку.
– Вставай, – мерзко раздалось над самым ухом.
– Она больна, оставьте ее, – услышала затем Лиза голос женщины.
– А ты молчи, и до тебя очередь дойдет, – снова прозвучал над головой мерзкий голос, и острая боль опять пронзила тело Елизаветы.
– А ну, вставай.
Носком ботинка охранник-латыш нетерпеливо пинал ее под ребра. Лиза медленно стала приподниматься на локтях.
– Ну, ты, морда нерусская, – заслоняя собой Лизавету, почти по-змеиному прошипела женщина. – Тебе же говорят, она больна.
Голова закружилась, в глазах замельтешили радужные круги, и Лиза в беспамятстве рухнула на пол.
Она очнулась на большой широкой кровати через двое суток. Открыла глаза и вначале не поняла, где она: крашенный белилами потолок, русская печь, тюль на окнах… Нет, это решительно не был подвал чрезвычайки с кусками гнилого сена на полу.
Она попыталась сесть, долго возилась, проклиная свое бессилие, пока не уперлась спиной в железную спинку кровати. Потом она услышала шаги, и в комнату вошла ее тезка.
– Очухалась? – весело спросила женщина, доставая из авоськи бутылку молока, пачку чая и белую французскую булку. – Вот и молодец. Я уже думала, что ты вообще не проснешься никогда. Что ты, это… в литургический сон впала. Не вставай, – пресекла она жестом попытку Лизаветы подняться с кровати. – Сейчас я тебе горшок принесу.
Потом они пили чай с молоком и французской булкой, женщина рассказывала Лизавете городские новости, а она, хрустя румяной корочкой, чувствовала, что силы возвращаются к ней. Тезка, довольная, что дела больной пошли на поправку, все говорила и говорила, не умолкая:
– А в городе что творится, настоящий праздник! На улицах флаги, цветы. Народу на улицах – как на Троицу. Все нарядные, веселые. На Черном озере военный оркестр играет, в Панаевском саду и Русской Швейцарии прямо гуляния народные, тоже с музыкой. У дворца командующего округом, ну, там, где при большевиках военный комиссариат был, – очередь длиннющая в добровольцы в Народную армию подполковника Каппеля. Да, вчера вечером я и самого Каппеля видела. Шустрый такой, загорелый. Настоящий герой…
Лизавета сонно моргала и улыбалась неизвестно чему. Было так хорошо, что будь ее воля, она вот так сидела бы весь век и слушала эту прекрасную женщину; а потом они пили бы чай с вишневым вареньем и французскими булками, рассказывая друг другу всякую дамскую чушь. Да, и еще обязательно, чтобы рядом был Савелий. Без него она жить «не согласная», как говорила ее новая подруга-тезка.
А потом уснула. Мгновенно. Наверное, за одну секунду. Как топориком на дно.
На следующее утро Лиза засобиралась в город.
– Куда это ты намылилась? – спросила ее Лизавета-другая. На что Лизавета Родионова ответила: – Пойду, пройдусь. А то вовсе разучусь ходить.
Город и правда был праздничен, чист и свеж. Ибо пролетарии метлы и лопаты перестали заседать в домовых комитетах и пить горькую, а надели на грудь дореволюционные бляхи, похмелились кислым штями и принялись мести дворы и улицы и убирать с дорог и тротуаров конские яблоки. Вернее, это их заставили сделать, потому как революционные солдаты, матросы, рабочие и трудовое крестьянство до того засрали город, что некуда было и шагу шагнуть, чтобы не наступить на семечную шелуху, чинарик обмусоленной самокрутки или собачье говно.