Сын известного победителя при Ларге и Кагуле - Румянцова, - граф Михаил[60], страдал тоже довольно странною причудою, которая довела его впоследствии до опеки над ним. Он стал воображать, что служит у строгих господ и исполняет обязанности экономки. Его старый, преданный слуга, чтобы помочь этому горю, принужден был сам наряжаться в женское платье и помогать ему в разных женских занятиях, вроде починки белья, штопанья чулок и т. п. Роль же господ играли два дюжих солдата-гвардейца, которые в известные часы приходили смотреть на работу экономки и, если находили её неудовлетворительною, ругали и били её. Побои графу так нравились, что после них он успокаивался на несколько дней. Солдаты, по приказанию ближних Румянцева, платили графу жалованье медными пятаками, на которые последний покупал деревянное масло и теплил его в лампадке у своего фамильного образа. Пишущий эти строки видел в 60-х годах у старика сенатора кн. П. А. Голицына портрет Румянцева и его слуги Иона Ивановича в женских платьях, оба они изображены сидящими за пяльцами. Причина такого помешательства графа, как рассказывал кн. Голицын, была нелюбовь к нему его отца. Известно, что фельдмаршал рано разошелся с женою и совсем не знал своих детей. Рассказывали, что один из его сыновей в отроческом возрасте явился к нему в армию просить о принятии его на службу. «Да вы кто такой?» - спросил его фельдмаршал. «Сын ваш», - отвечал тот. «А-а… весьма приятно… Вы так выросли». После нескольких таких родительских вопросов молодой человек осведомился, где он может иметь помещение и что должен делать. «А вы, - отвечал отец, - поищите: у вас, верно, найдется здесь, в лагере, кто-нибудь знакомый из офицеров…»
Румянцев Михаил Петрович (1751-1811)
К ряду замечательных чудаков екатерининских времен надо отнести Чупятова[61], вовсе, как кажется, не помешанного, прикидывавшегося легковерным до помешательства из желания избежать тюрьмы за долги. Дурачество выдавать себя за жениха мароккской принцессы при искусной игре Чупятова принималось за чистую монету, и он жил себе припеваючи, забрасывая время от времени в разные коллегии вздорные претензии, ещё более поддерживавшие убеждение властей, что этот человек не в своем уме. Личность этого субъекта до того интересовала современников, что они собрали о нем много анекдотов. Чупятов носил название мароккского принца. В конце 50-х годов на Смоленском кладбище существовала ещё каменная плита над могилою этого чудака. Вот надпись: «Под камнем сим покоится ржевский купец Василий Анисимович Чупятов, под названием принц мароккский, в сем лестном звании странствовал 27 лет и на 64-м году жизни своея скончался 1792 г. сентября 16-го дня». Чупятов несомненно был человек просвещенный по своему времени и не лишенный ума. Он был мужчина высокого роста, ходил во французском кафтане с мишурными знаками. По словам современников, он поражал своею величавою скромностью. Чупятов принадлежал к старинному именитому купечеству из города Ржева, но неудачные дела за границей и большой пожар расстроили его состояние. По словам Державина, он торговал с Любеком и Гамбургом, с Англией и Голландией, посылая туда на кораблях пеньку и масло. Другие полагают, что главной причиной расстройства его дел было неудачное сватовство за дочь известного богача Володимирова, которую сосватал ему её дядя, известный тоже чудак, Прокофий Акинфиевич Демидов. Чупятов в деле своего сватовства прибегал к содействию всесильных в ту пору Ордовых и даже доходил с просьбой до самой императрицы. Графы Григорий, Алексей и Федор Орловы, а также граф Иван Григорьевич Чернышев, поочередно брались быть сватами Чупятова у Володимирова. Сама императрица приказывала высватать ему невесту Д. В. Волкову, но последний предложил ему других невест благородных. Чупятов, однако, отказался. Все усилия высокопоставленных благодетелей и милостивцев не могли победить упорства и уклончивости Володимирова. Чупятов не хотел ещё считать свое дело проигранным и входил с формальным прошением в коммерц-коллегию к прокурорским делам. Коммерц-коллегия не вошла в рассмотрение такой странной просьбы, и Чупятову оставалось склониться пред волею судьбы. Тут-то, вероятно, как говорит Л. Н. Майков в своих литературных мелочах екатерининского времени, он, не имея возможности выполнить свои торговые обязательства, теснимый кредиторами, и объявил себя банкротом, как уверяли некоторые, притворно. «Затем, избегая неприятностей от своих верителей, - рассказывает Державин, - он представился помешанным и навесил на себя разноцветных лент и медалей, присланных к нему будто бы влюбленною в него мароккскою принцессою». Чупятов в петербургском обществе был предметом постоянных насмешек, к нему присылали по почте ленты и грамоты будто бы на пожалованные ему ордена; иные писали к нему и просили, чтобы он оказал им свое покровительство, когда взойдет на мароккский престол, которого состоит наследником. Чупятов не замечал, однако, глумления и даже утешался присылками.
Державин в своей «Оде к вельможе» упоминает о нем:
Всяк думает, что он Чупятов,
В мароккских лентах и звездах…
Чупятов в обществе, ради его странного помешательства, был всегда желанным гостем даже у высокопоставленных лиц. Являясь в гости, он вел разговор как человек здравый до тех пор, пока не покажут ему, ради потехи, курицу, разукрашенную лентами. Как только Чупятов увидит такую курицу, так и понесет всякий вздор, воображая, что курица есть воплощенный дух, присланный ему от мароккской королевы.
Существует рассказ, что когда государыня после осмотра Вышневолоцкого канала в 1785 г. находилась в Успенском соборе, вдруг протеснился вперед Чупятов, разукрашенный лентами и звездами. Государыня спросила главнокомандующего, кто это, и, услышав, что это такой-то помешанный, сказала: «Почему он у вас на свободе? Для подобных людей место в заведении».
Что касается приведенного рассказа, то трудно допустить возможность приказа Екатерины II, ко всем снисходительной, о лишении свободы чудака, никому не вредившего.
В человеческой натуре бывают очень странные вкусы. Лет двадцать тому назад ещё здравствовал один довольно высокопоставленный человек, который из любви к искусству выучился рвать зубы. Он никогда не выходил из дому без футляра с зубными инструментами в кармане, как другой без портсигара. Ко всем он в зубы так и заглядывал. Беда тому, кто при нем заикнется, что у него зуб болит или болел: он так на него сейчас и кинется и с инструментом в рот залезет. Нередко за свое искусство он претерпевал даже личные неприятности, но все-таки своей «дантистики», как он выражался, не покидал.
До коллекционерства почтовых марок существовало несколько собирателей сургучных печатей. Из числа любителей таких редкостей был известный князь Гор[чако]в[62], который начал с того, что хранил печати всех полученных писем, потом просил всех своих знакомых, чтобы они отдавали ему конверты писем, и, наконец, начал отыскивать и платить за печати и собрал больше тридцати тысяч оттисков на сургуче. В коллекции князя было много редких печатей XVI, XVII и последующих веков. В числе таких любопытных у него была печать, на которой изображен открытый ящик Пандоры с надписью: «Любопытство погубило свет»; на другой изображен амур, держащий записочку, а вокруг него слова: «Полиции нечего тут смотреть»; на третьей - бежит собака с письмом и надпись говорит: «Скорее и вернее почты». На одной вырезано: «Распечатано по приказанию». На печати, принадлежавшей Виктору Гюго, вырезаны слова: «Faire et faire»[63], на печати Мишле - «Des ailes»[64]; на печати Бальзака вырезано старинным правописанием: «Ум обязывает»; на печати Альфреда Мюссе видны таинственные слова, напоминающие время, памятное одному, забытое другими: «Depuis lors»[65], на письме Фридерика Сулье странный девиз: «Nec sorte, nec morte»[66]. На печати Александра Дюма было написано: «Tout passe, tout lasse, tout casse»[67], Эмиля Сувестра - слова: «Espoir ni crainte»[68]. На печати Шарля Нобле[69] виднелось банальное изображение: пылающее сердце, пронзенное стрелою, с надписью: «Raison le veut»[70]. На печати Адольфа Адана: «J'espere et je crains»[71].
На печати певца Нурри изображен был Гарпократ, держащий палец на губах, со словами: «Chut, chut, chut!»[72] Эта печать была подарена Нурри одним его поклонником. Когда Нурри должен был петь вечером, он имел привычку молчать весь день и только шикал, если кто заговаривал с ним. На печати композитора Герольда стояли слова: «Rien de beau sans hasard»[73]. Самую большую коллекцию таких печатей Гор[чак]ов купил у француза Бландо за 30000 руб., всех печатей там было 30000 штук. Цена, как видим, довольно высокая за несколько фунтов сургуча!
В тридцатых годах вся Москва знавала одного очень богатого помещика, делавшего с раннего утра визиты своим знакомым. Он не жил никогда в деревне, а вечно проживал в Москве или в своей подмосковной, близ Сокольников. Придворное звание его не позволяло ему покинуть столицу: ещё юношей, благодаря своему родовому положению, он был пожалован в камер-юнкеры и с этим званием прослужил чуть ли не до семидесяти лет. В обществе он был известен под именем «камер-юнкера Рококо».