Я рассматривала Икари-куна, пытаясь понять, почему именно сейчас. Из-за событий в медкабинете? Из-за Тодзи? И зачем мне отвечать на этот вопрос? Но главное — почему хочется ответить?
«Возможно, потому, что ему не все равно».
Интересная версия, решила я.
— Это личное.
— Эм-м, — сказал Синдзи и вернулся к еде. — Понимаю. Простите.
Мне было неприятно, и я не могла понять, что раздражает больше: мое собственное решение промолчать или то, как легко Икари-кун отступился от расспросов.
— Так-так, два маленьких прогульщика. Рей-тян и Син-тян.
Кацураги Мисато была неестественно довольна, будто объевшаяся сливками кошка, хотя поднос с ужином она только взяла. За спиной у замдиректора сплетничали, что крепкие разносы методических неудачников ее возбуждают.
— Ну-ка, двигайтесь, — потребовала женщина и бесцеремонно уселась во главе нашего стола. — Я пока перекушу, а вы черкните свои автографы в журнал методсовещаний. И пару строк впечатлений.
— Но мы же не дослушали Ибуки-сан, госпожа замдиректора, — возразил Икари-кун.
— Что за официоз, Син-тян, — отмахнулась Кацураги. — Во-первых, «Мисато-сан», во-вторых, доклад Майи был ад и позор. Можешь так и написать.
Она взяла палочки, повертела их между пальцами и добавила:
— В-третьих, приятного аппетита.
— Приятного аппетита, — сказала я, открывая журнал.
Строки чужих почерков плыли перед глазами.
— Добрый вечер, господа педагоги.
И еще одно приветствие. Я бы предпочла «спокойной ночи». Просто ничтожное «спокойной ночи». У стола стоял Кадзи-сан — все в том же комбинезоне садовника, только куда более грязном, чем я запомнила по утренней встрече. Только сейчас он не улыбался.
— Простите, замдиректора, но мне нужны Аянами и Икари.
— Допишут — и пусть идут, — буркнула Кацураги.
— Простите, это срочно.
— Да ну? — восхитилась замдиректора, вытирая уголок губ салфеткой. — Это по какому поводу?
— Во-первых, я сорок минут как начальник службы безопасности лицея, — спокойно ответил Кадзи, а я с каким-то странным ощущением все пыталась найти в его лице хоть след улыбки. Небритость — есть. Собранный взгляд — есть.
А улыбки нет.
— А во-вторых? — полюбопытствовала Мисато-сан, озираясь: в лицее не приветствовали разглашение двойных должностей обслуживающего персонала.
— Во-вторых, Кэт Новак-сан только что скончалась.
Я смотрела на стремительно бледнеющего Синдзи и пыталась понять, в который раз за этот день из меня вышвыривает сонливость.
6: Опиумный дым
Кадзи выделили рабочую подсобку с хозяйственным инструментом: кабинет, жилье, склад. Много вещей в пластиковых пакетах, небольшой чемодан в углу. Я сидела под стеллажом с совками и граблями и пыталась не думать о постороннем. Например, почему нас опрашивают не в помещении охраны. Или: почему здесь столько ножей, ножниц и других странных инструментов. Я никогда не видела их в руках садовников, зато легко могу представить на месте преступления. Эти мысли лезли в голову, как пыль. И снова звучал оглушающий аромат холодного железа: как утром, в парке, когда я увидела новый облик резидента «Соула».
Лишние мысли, все лишнее.
— Как именно доктор Акаги объяснила вам, что нужно сделать?
Икари-кун вскинул голову и нахмурился, вспоминая. Почти наверняка он вспоминал вопрос, а не обдумывал ответ.
— Она сказала, что я должен найти отпечаток Ангела, — медленно произнес Синдзи. Он снова пробовал на вкус эту драму абсурда. — Я должен был найти синий цвет…
— И как вы это себе представляете?
Редзи Кадзи с любопытством рассматривал пятно грязи у себя на манжете. Казалось, он вот-вот примется скоблить его ногтем, не отвлекаясь на присутствующих.
Я смотрела на инструменты, пыталась предсказать ответ Икари-куна, и мир казался — весь мир — всего лишь комнатой садовника, который далеко не так прост, как кажется.
«Резидент концерна „Соул“, — вспомнила я. — Чего-то ему не хватает».
Кадзи скучающе рассматривал Синдзи. Как-то не получалось представить перепачканного садовой грязью мужчину в деловом костюме. Например, на совещании. Или у демонстрационного стенда.
«Слайд третий. На нем мы видим крупный план тела…»
Нет, не то. Ему хорошо подходил десантный комплект Белой группы, весь покрытый шипастыми пластинами, увешанный странной формы магазинами и…
«А ведь Кадзи сейчас допрашивает своего спасителя».
Понимание было острым, как запах рассвета. Чем пристальнее я вглядывалась в инспектора под лучами этого озарения, тем яснее видела: он работает в полсилы. В треть — или какой там знаменатель у этой невероятной дроби? Редзи Кадзи — профессионал, он умеет разделять работу и благодарность, но что-то с ним там стряслось — там, где Ангел ломал своим микрокосмом законы нашего мира.
Как-то так он увидел Икари-куна, что сейчас подходит к допросу, словно…
«Словно садовник, играющий главу СБ».
— Вы уверены в этом?
— Нет, — сказал Икари-кун. Сказал тихо. Почти шепотом.
Я пропускаю. Кадзи подался немного вперед — и в прямом смысле, и в направлении к настоящему оперативнику.
— Тогда почему вы ответили, что не могли навредить ей?
— Потому что я так чувствую, разве не ясно?!
Злость. Это всего-навсего последние жуткие дни идут из него. Горлом.
— Вы не читали «Специальные процедуры…», а значит…
— Там описано, как гноящееся небо падает на голову? Описано синее марево? — спросил вдруг угасший Икари-кун.
«Синее марево»? Кадзи молчал, ожидая продолжения.
— Или, например, почему я иду по воздуху, а мир вокруг застывает?!
— Это описано. Так выглядит стазирование пространства микрокосма.
Он обернулся и увидел — меня.
— Аянами… Кто вас спрашивал?!
Досада. Боль. Разочарование.
Это… Это его чувства? Или мои? Я видела, как подрагивают очертания Икари-куна: он балансировал на нашей страшной грани, и я сама, кажется, тоже, потому что Кадзи переводил взгляд с Икари на меня, с меня на Икари, и его кисть сдвинулась — на сантиметр, не больше, — к большому карману на животе, из которого пахло термохимической смертью.
Просто большой пистолет с особыми патронами.
Просто-просто.
В каморке терпко пахло красным цветом, а потом все пропало.
— Убирайтесь, — сказал инспектор улыбаясь. — Оба.
— В смысле? — как-то тускло переспросил Икари-кун.
— В прямом.
Кадзи потер переносицу — средним и указательным пальцами, и секунды шуршали между его движениями. Неприятный взгляд, поняла я. Редзи Кадзи держал в поле зрения сразу нас обоих — цепко, уверенно, с привкусом металла, от которого меня сейчас стошнит.
— Аянами, проследите, чтобы Икари-сан уяснил себе рабочую терминологию проводника. Я не хочу вести допрос на языке ваших тарабарских метафор.
Который раз слова директора Икари возвращаются ко мне? Пожалуй, я не хочу на самом деле это знать. Я просто подготовлю замену. И буду поменьше об этом думать.
За дверью Икари-кун сел на пол. Взял и сел. Все нормально, если подумать.
В коридоре подсобного крыла было пусто, а прямо напротив каморки садовника по стене шла трещина. Она не намного младше, чем само здание лицея, и уж точно старше, чем я. Я стояла, смотрела в бездну змеистого раскола — простой прорехи в простой штукатурке, — и честно пыталась понять, как же мне поступить.
Я совершенно не представляла, что делать в таких ситуациях. Ну, а трещина… Трещина упорно не хотела подсказать идею.
Он молчал, и даже если бы заговорил — ни к чему хорошему это не привело. Можно попробовать решить эту задачу, как обычную психолого-педагогическую ситуацию. Можно, конечно. Только вот ни в одной предлагаемой ситуации мне не попадалось таких умопомрачительных условий. Я прикрыла глаза: трещина была и по эту сторону век.
Вина. Вопреки всему, он уверяет себя, что виновен в смерти Новак, хотя это не правда. «Это возможно не правда», — исправила я себя. Ведь может быть, что Икари-кун — фантастически невезучий и сильный проводник, и он ненароком применил что-то из тяжелого арсенала на Кэт.
Горечь. Он болен, он приехал на призыв присоединиться к делу матери — и убил сначала одного ребенка, а потом и второго — уже пытаясь помочь.
Я могу копаться в чужой боли долго. Иногда — слишком долго, так долго, что давно уже пора открыть глаза на несколько простых вещей.
Первое: Кэт умерла по вине Ангела — что бы там ни сделал Икари-кун, ему пришлось вторгаться в личность ученицы не просто так.
Второе: в лицее есть неидентифицированный Ангел, который ведет себя по-человечески. Я вспомнила слова Акаги. Вспомнила ее страх. Вспомнила свой страх. Да, мне тоже немного страшно. Не потому что «Я умру», а потому что «я даже не представляю, как так может быть».
Третье: завтра на уроках всем учителям прикажут усиливать эмпатический аспект, вводить много этически проблемных ситуаций, заострять изложение. И, как всегда: «словесники, вам нужно превзойти себя». Так уже было — пускай не совсем так, — и я помню лицо замдиректора, и не хочу его видеть вновь.
Висок трескался от боли. EVA не хотела думать о беде Икари-куна — маленького человечка, съежившегося у стены.
К сожалению, мне было интересно.
Майя жила над своим кабинетом.
Собственно, это краткое описание жизни медсестры Майи Ибуки.
Наверное, это удобно: по опускающейся лестнице попадать к себе на работу. Наверное. Ученики называют ее «Птичкой». Ее любят и дразнят. К ней приходят и в красках описывают выуженные из интернета симптомы гонореи, а она краснеет. Ей подбрасывают валентинки под двери кабинета — а она снова краснеет.
В голове затухал писк звонка-вызова, в ноздрях кололся запах медкабинета, а я тасовала колоду памяти. Слайд, тонированный сепией боли. Еще один. Еще. Портрет в профиль — сквозь муар обезболивающего. Группа. Портрет-репортаж, тонкая кисть Майи на моем запястье.
На редком снимке медсестра Ибуки обходилась без смущенного румянца.