— Странный снимок, — невпопад кивнул Икари. — Но очень красивый.
«Он меня нашел, — думала я, — он видел мою работу». Какой тесный маленький мир.
— Куда вы сейчас? — спросила я.
— М-м, д-домой…
Я чувствовала себя странно, затылок жгло от потустороннего взгляда, который искал меня — с ленцой, не прилагая усилий, — но искал. Все станет только хуже — я это прекрасно понимала, но мне расхотелось прятаться от себя и от других.
Почти тепло. Почти уютно.
— Вас… Проводить? — спросил наконец он. — Можно?
Икари-кун был удивлен, растерян и рад. Я кивнула:
— Это недолго.
— Нет, что вы! Я рад! — заторопился он. — Может, вам помочь? Что-нибудь забрать из кабинета? Какие-нибудь ужасные пачки тестов?
Он развел руки, показывая, какие, по его мнению, у меня там пачки. Он улыбался.
«Считает, что мне просто понадобился носильщик».
— Нет. Я не потому вас позвала.
Икари-кун отвел взгляд — на какую-то секунду.
— Я просто пошутил, Аянами, — хмуро сказал он. — Где вас подождать?
«Почти тепло, — вспомнила я. — Почти уютно. Он подумал, что я подумала, что он подумал. Глупо как».
Это не глупо, возразила я себе. Это отношения.
— Просто идите со мной. Пожалуйста, — добавила я.
Разочарование ворошилось в груди, разочарование и страх: мне тяжело с ним рядом. Мы шли по опустевшему коридору, мягко стучала моя трость, и звонко, почти по-женски, стучали каблуки Икари.
— Что-то идет не так, Аянами, — будничным тоном сказал он вдруг. — Все катится в пропасть. Верно?
Он шел рядом — невозможно точный и неловкий — и говорил о том, что терзало меня весь день. Икари Синдзи ощущал то же самое, и когда ветер дохнул мне в лицо одновременно со скрипом двери, я приняла это слово.
«Пропасть».
Редкие фонари в парке светились среди голых ветвей, блестели искры брусчатки — то ли сам камень, то ли влага на нем. Икари поежился, подбросил плечом ремень своей сумки.
— Я нашел… Разные слухи о закрытии лиссабонского лицея. В интернете писали, что аукцион по продаже его бывших зданий отсрочили.
Тема была странной и — удивительно точной по настроению.
«Закрытие лицея».
— Почему?
— Невозможно сказать точно. Но на фоне прочей шелухи эта новость была настоящей. Все остальное — ну, как бы вам объяснить…
Икари пощелкал пальцами. В перчатке звук получился глухим.
— …Вот вы же узнаете отредактированный снимок?
В фотографии все не так просто, как он думал. Особенно когда появилось такое количество качественных графических редакторов.
— Наверное.
— М-м, неудачный пример, да?
Мы помолчали. Под ногами что-то хрустело, дышать было больно: наверное, вечер все же принес собой мороз. Синдзи выдохнул пар и снова заговорил:
— Все очень правильно: все эти открытые письма с благодарностями, ответы чиновников, все эти твиты и блоги переведенных учителей. В одной из записей кто-то разместил фото с выпускного, там в кадр попала бутылка явно не газировки. Представляете, появилась реакция какого-то чинуши из департамента образования, который твитнул насчет разврата. Пошли ретвиты, обсуждения… Это даже не отредактированный снимок. Это коллаж, понимаете?
— Понимаю, — сказала я, чувствуя, как холод пробирается к животу. — Коллаж из симулякров.
— Симулякры, — повторил Синдзи. — Пустые знаки. Подходит, Аянами. Снова подходит.
«Снова», — подумала я. Да, снова. У нас уже есть общие слова и, как и подобает словесникам, — слова умные. Понимание ненадолго отогрело меня, отвлекло.
— Все новости насчет закрытия лицея — пустые, — скучно сказал он. — Все написано хитро, но пусто.
Такие «пустые» истории придумывают в СБ: записи в жж, свежие фото на хостингах снимков, недолгие сеансы общения в чатах. И мне очень не нравилась аналогия между лицеем и Ангелом, которого мягко вычеркивают из истории.
Стало тоскливо, и уже показалась впереди освещенная дверь моего дома, у которой поджидали неизбежные слова.
«Доброй ночи, Аянами.
„Доброй ночи, Икари“.
Скрипучий парк, щемящая тема, словно где-то за домом таилась та самая пропасть. Или, если точнее, прямо за дверью. Мы шли все медленнее — мы оба. Ему тоже не хотелось уходить, и в каждом слове Икари-куна я слышала отголосок своего сегодняшнего дня.
— Аянами. Я вас обидел чем-то? Скажите, пожалуйста.
Свет над моей дверью истекал мягким звоном — сверху, из-под козырька, и я не видела глаз Икари-куна. Я подошла ближе: почему-то казалось очень важно увидеть, как он на меня смотрит.
По версии, известной Акаги, — официальной версии — я с ним спала.
„И не отказалась бы, чтобы это стало правдой“.
Спустя двое суток после Каору.
„Я дура? Нет. Я больна“.
Ладони было очень удобно на его щеке, а потом он положил свою руку поверх моей на рукоять трости — и все исчезло.
Я шла сквозь пустоту, и подо мной ткалось что-то твердое, какая-то идея поверхности, — что-то, по чему можно идти. Неважно, что. Что было вокруг? Неважно. Например, что-то серое. Одновременно с моей мыслью стало слышно шуршание — мои шаги, серый цвет пустоты принесли звуки.
Страх остался далеко, а здесь оказалось всего лишь пусто.
Здесь?
Я осмотрелась, пытаясь понять, где я. Это не походило на персонапрессивный удар, значит, я не в личности Икари-куна: ни коридоров, ни образов, ни света, ни тьмы. Просто ничто, которому я дала звучание и цвет.
Да и не била я его.
„Это все же может быть персонапрессивный удар. Ты не знаешь, как он выглядит по другую сторону“.
Не знаю, согласилась я. Я на пробу попыталась представить температуру пустоты, и стало тепло: приятно, захотелось снять пальто, подставить лицо ветру, в котором звенит хрусталь, в котором свежесть вечного утра… Я открыла глаза.
Это, кажется, называется степь.
Я присела, гладя пушистую траву. Она покрывала небольшой пятачок вокруг меня, а дальше превращалась в серо-зеленую массу, похожую на неумелый рисунок, бегущий прочь во все стороны, до самого утреннего горизонта — немного желтого, слегка заспанного и больного, звучащего так, что хотелось сцепить зубы, чтобы не заплакать от этой красоты.
Красоты детского рисунка.
— К-как мы здесь оказались?
Я оглянулась.
Вокруг него был пятачок асфальта, даже часть дорожной разметки сохранилась, и я видела, как слабым маревом колеблется вокруг него другой мир — часть арки из резного дерева, глубокая зелень — все такое же точное, грубое и беспощадно ненастоящее, как и моя рассветная степь.
— Не знаю.
Икари расстегнул свое полупальто и сделал шаг ко мне.
— Не понимаю. Я вижу вас как-то… Нечетко, да?
— Как и я вас.
— Я схожу с ума, — проворчал он и сел на землю.
Мир его видения сливался с моим. Арка повисла невысоко над землей — простая храмовая арка, кажется, очень старая. Дерево появилось не полностью, его точно отрезал кто-то и вклеил поверх марева разнотравья.
Мне хотелось знать, что видит он, и я долго не раздумывала: превратилась в дым.
И оказалась перед своей дверью. Между нашими лицами застыл пар дыхания — его и мой, затененное лицо оставалось в тени, но я еще слышала стеклянистый присвист ветра — не из парка, а оттуда.
„Степь, арка. Что он видел?“
— Я… Аянами. Простите, мне нужно идти.
— Хорошо, — ответила я. Почему-то мне стало неловко.
— Голова кружится. Лекарства, ерунду всякую делаю… Простите.
Икари сказал „спокойной ночи“ и ушел. Я потерла висок, понимая, что боль только что вернулась — я и не заметила ее пропажи. Синдзи растворялся в парке, я еще увидела его спину в столбе света под фонарем, и, сжимая ручку трости, пыталась удержаться.
„Он что-то видел. Он решил, что ты ударила его, проникла внутрь и пыталась себе подчинить“.
За дверью меня никто не ждал — я запоздало поняла, что стоило испугаться, — свет зажегся так, как положено, и в ванной было зеркало, где я напрасно пыталась высмотреть ответ. Спустя три минуты я сняла линзы и пошла готовить ужин.
Когда я вернулась в комнату, в кресле перед компьютером сидела Аска Ленгли.
— Заставить Каору ревновать — это страшно неумная затея, Аянами.
Я поставила поднос перед экраном. Ее полусапожки стояли у двери: их хозяйка вошла, разулась, аккуратно поставив обувь под вешалкой. Села и стала ждать.
— Видишь ли, Рей, ты слишком, эм, не такая, чтобы играть в игры — второй смысл, провокация и все такое, — сказала Аска, пошевелив пальцами в воздухе. — А из этого следует, что ваша вечерняя прогулка на двоих — сие есть проявление идиотизма. Твоего идиотизма.
Серые коридоры, вспомнила я, глядя в ее глаза.
Аска стянула с тарелки мой гренок и принялась его жевать. Она хрустела корочкой, смотрела на меня, и я как никогда сегодня ощущала, что все неправильно. Шуршал компьютер, помаргивал огонек ожидания в углу экрана. Доктор вытерла руки носовым платком и небрежно сунула его в карман.
— Впрочем, прогулка с маленьким Икари даже рядом не валялась с решением его отпустить. Вот это — просто титанический идиотизм.
„Потому что у Нагисы появилось сразу две цели“, — закончила я. — Потому что секунды тепла и уюта имеют свою цену».
«Ты просто об этом не подумала», — закончили голубые глаза.
— Я не подумала об этом, — согласилась я вслух.
— И тебе повезло, что подумала я.
Аска полезла под пальто и достала оттуда оружие. Длинный двуствольный пистолет — такой тяжелый, такой нелепый, что он мог стрелять только термохимическими зарядами. Следом на стол лег какой-то походный вариант косметички и прибор с сенсорным экраном: большой телефон или маленький планшет, но я видела только оружие.
Во сне он был еще больше, он возник из воздуха, а потом был огонь, была боль.
— Ага, запомнила, — удовлетворенно сказала Аска и встала, подхватив косметичку. — Умыться — это там?
— Да.
Я уже поняла все, но все равно смотрела на нее, а она, остановившись, — на меня. Свет мигнул.