.
Ноги ослабели, но слушались, в голове прояснилось, и я со страхом вспоминала приступ ярости. Стопки бумаги ложились на места, корзину я вынесла в туалет, но ощущение беспомощности выбросить не получалось. Я почти сорвалась. Я мечтала об убийстве, и это оказалось неожиданно страшно.
«Убийство».
Карин убили за что-то, что она сказала мне, поняла я, уже надевая плащ. Вот почему – спешка, почему – Кристиан, которому нужна только боль – все равно, чья. «Что она сказала?» Я закрыла кабинет и пошла к выходу. Память…
Страшный день, подумала я, стоя среди картин.
«Они похожи».
«Бу-бу-бу-бу-бу…» звук загрузки мобильного устройства… Музыка. Костас на пульте переводит регулятор громкости.
Зеленое покрытие сцены, лужица засохшего клея у левых кулис.
«Твой выход, малая! Ну, где…»
Треск. Белоснежный платок в руке Элли.
Я, прикрыв глаза, вела ладонью вдоль стены, которая существовала только в моем воображении. Мне нужен наш диалог дословно – и пускай придется снова пережить смерть ни в чем не повинной девочки.
«И пускай ELA берет свое – какая уже разница».
Я шла домой.
Я прикрыла глаза и помассировала веки. Строки и фотографии, верстка веб-страниц – все это будто отпечаталось на веках изнутри. «Хватит», – решила я. Часы в трее показывали глубокую ночь, а я даже не сняла плащ – только разулась. Ногам было холодно, и хотелось в душ.
За рассказ о Ядерном приливе Карин бы не убили – это известная катастрофа. За «кейптаунских крыс» – тоже, но я проверила все: мифы, слухи, доступные официальные отчеты. Ничего связанного с лицеем, ничего секретного.
«Должно быть что-то. Какая-то тема, которую нельзя было развивать», – думала я, раздеваясь в ванной. Обидно, что можно упустить какую-то мелочь – даже перевернув интернет, даже умея пользоваться поисковыми системами. Я точно знала, что Карин не коснулась секретов «Специальных процедур»: я прослушала снова весь наш разговор, и не нашла ничего даже отдаленно похожего.
Возможно, все было не так.
Возможно, это я ей сказала что-то. Вода из лейки душа рвала мне плечи, спину, грудь, а я все возвращалась к памяти – сквозь пелену боли, сквозь крик совести, сквозь колючую проволоку ELA. Я хотела знать наверняка, что не подвела ее.
Из глубины запотевшего зеркала на меня смотрела незнакомка. «Карин», – успела испугаться я, а потом все прошло. Раскрасневшиеся щеки, припухшие розовые губы – это просто слишком горячая вода. Хотелось рассмотреть себя – не знаю, зачем. Капал душ, из комнат давила на дверь тишина, а я стояла, поджимая пальцы ног, и пыталась унять странную радость.
Утром Матиас Старк узнает, что я проверяла в сети ключевые моменты беседы с Карин. Он поймет, что я ему не поверила, что он напрасно тратил слова и виски. Будет утро, и, сгребая палую листву, резидент «Соул» станет думать обо мне – вряд ли что-то хорошее.
А еще я знала, что не сказала ничего лишнего Карин Яничек. Я облизнула губы: мягкие, припухлые.
Странное облегчение: всего лишь узнать, что я – не причина ее смерти, что она пришла ко мне не за своей гибелью. Она пришла ко мне, вдруг вспомнила я. Стало холодно, потому что Карин ведь сказала, почему.
«Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы – остаетесь».
Синяя дымка. Синий код. Синева, в которую надо вонзить мощь проводника.
Я смотрела в зеркало, запоминая себя, пока я – это еще я.
15: В развороченном раю
Все не так. Все неправильно.
Я читала и думала – во всяком случае, пыталась, но слишком много сил уходило на страх. Слишком много сомнений: мои ли это мысли, не изменилось ли что-то внутри. Я слышала биение второго сердца – или мне так казалось.
Наверное, я наконец сходила с ума.
Был вопрос, была одна цепочка, за которую я держалась, и пускай это всего лишь логическая цепочка – все равно ничего прочнее у меня не осталось. Мое спасение звучало так: «Почему убили Карин?» Я жила этим абсурдом, заставляла себя думать. Да, Карин Яничек открыла правду обо мне. Да, ее убили именно за этот разговор – слишком грубо, слишком поспешно, ужасно очевидно.
Да, ее убили. Но зачем? Если я – Ангел, убить нужно было меня.
Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны – в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине – все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.
«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».
Все не так, повторяла я. Все неправильно.
В руку толкнул телефон – раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: <Соня, зайди>. Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение ELA я принимала за всплеск чужой воли.
«Соня, зайди», – это были два слова надежды: меня снова спасал директор Куарэ.
Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.
– Ты простудишься, – сказал он, пропуская меня.
«Простужусь, – подумала я. – И заболею».
– Извините, директор. Я торопилась.
Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, – и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал – безжизненностью, умирающими запахами школы, глазами Кристиана, – но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.
И мой страх.
Мы шли молча.
– Соня.
Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.
Серж Куарэ стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.
– Да, профессор Куарэ.
– Я должен уехать.
– Я… Понимаю.
– Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.
Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириад подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.
– Для тебя и для Анатоля, – добавил директор и сел за стол. – Ты Ангел.
«Соня, зайди», – вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», – вспомнила я. И кивнула.
Я – Ангел.
– Я поняла, директор.
– Хорошо. Мой сын – тоже Ангел. И Кристиан Келсо – тоже.
Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.
– ELA – это не божественная болезнь, Соня. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.
…Профессор Куарэ появился в «Нойзильбере» из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня – не мог он учить, сам не понимая, чему, – но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда – приносил персики. Порой – что-то писал.
А Кристиан тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.
Мне было все равно. Оказывается, потому что я – Ангел. Просто плохой, неполный.
– Почему вы не сказали мне тогда?
– Это имеет значение, Соня?
– Да.
– Ты в любом случае умираешь, – сказал директор. – Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.
«Никогда», – повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?
Почему? Почему?
– Почему вы скрывали это от меня?
«От нас», – хотелось сказать мне. Профессор Куарэ отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, – срасталось. Я вспомнила свою встречу с Анатолем – ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.
Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.
– Ты – дитя человека и Второго сдвига. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.
Наверное, ELA – это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня – человека, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.
Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.
Молнии ворошили вьюгу за окном – все более плотную. Гром пока еще терялся в горах – только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.
«Почему? Почему? Ну почему же?!»
– Почему?
– Потому что мы все боялись. Кто-то – тебя. Кто-то – за тебя. Ты, Кристиан, Анатоль и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.
«Химера – это я».
Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.
Человек как костюм – о, я знала, что это.
– Почему умерла Карин?
Куарэ встал и потянулся к полке. «Малый атлас Маньчжурии», «Педагогическая поэма», «Воспоминания учителя» – и «Специальные процедуры содержания», пустой серый корешок. Директор положил книгу на стол, откр