Некоторые коллеги думали, что я зря трачу время. Какой смысл моделировать так много миров, многие из которых, возможно, даже не существуют? Какой смысл изучать цели, если современные приборы не сумеют их обнаружить? На это я всегда отвечал: а какой, по-вашему, толк от детства? Я не сомневался, что «Искатель планет земного типа», который мы с сотнями коллег лоббировали, появится до конца десятилетия – и наполнит мои модели реальными данными. И тогда семена принесут невообразимый урожай.
Бытие допускало, как правило, три варианта: никакой жизни, одна разновидность или бесконечное многообразие. С одной разновидностью мы имели дело постоянно, на каждом этапе истории. Мы знали про одну форму жизни, которая однажды возникла в одном мире, в одной жидкой среде, используя одну форму накопления энергии и один генетический код. Но мои миры не были обязаны походить на Землю. Их версии жизни не требовали поверхностных вод, зон обитаемости или даже углерода в качестве базового элемента. Я попытался освободиться от предвзятости, ничего не предполагать заранее, пробудить в себе детское восприятие – как будто наш единственный образец доказывал, что во Вселенной существует безграничное разнообразие живого.
Я создал горячие планеты с тяжелой и влажной атмосферой, где живое обитало в струях аэрозольных гейзеров. Я укрыл планеты-изгои толстыми слоями парниковых газов и наполнил существами, которые выжили, синтезировав аммиак из водорода и азота. Я погрузил обитающие в скалах эндолиты в глубокие расселины и наделил их метаболизмом, для которого основой был угарный газ. Я создал миры из жидкого метана, где биопленки питались сероводородом, что лился дождем с ядовитых небес.
И все мои смоделированные атмосферы ждали того дня, когда долго вынашиваемые и долго откладываемые космические телескопы взлетят и заработают, распахнув ворота нашей уникальной Земли с ее уникальной жизнью. Этот день стал бы для человечества сродни тому мгновению, когда окулист вручил моей самоуверенной жене первую пару очков, которыми надо было обзавестись давным-давно, и она громко закричала от радости, потому что увидела своего ребенка с другого конца комнаты.
После короткой и тяжелой ночи мы проспали утренний подъем. Я отвез Робина в школу только в десять: мы оба заслужили выговор. На входе запищал металлоискатель, среагировав на металлическую фурнитуру моих брюк карго. Пришлось зайти в какой-то кабинет и расписаться в журнале опозданий. Когда Робин наконец-то вошел в свой класс, он чувствовал себя униженным, и его встретили ухмылками.
Из школы я помчался в университет, где припарковался в неположенном месте, чтобы сэкономить время, и в итоге получил серьезный штраф. У меня было сорок минут, чтобы подготовиться к лекции по абиогенезу – происхождению жизни – в рамках курса астробиологии для студентов. Я преподавал этот предмет два года, но чувствовал себя неучем из-за десятков недавних открытий.
В аудитории я обрел уверенность в собственных знаниях и испытал ту особую теплоту, которая рождается, когда делишься с кем-то идеями. Когда коллеги ворчат по поводу преподавания, я всегда теряюсь. В нем есть что-то общее с фотосинтезом: и то и другое представляет собой сотворение пищи из воздуха и света. Когда занимаешься преподаванием, немного иначе относишься к жизни. Лучшие занятия со студентами радовали меня не меньше, чем возможность понежиться на солнышке, послушать блюграсс или искупаться в горном ручье.
В течение восьмидесяти минут я пытался донести до пестрой компании двадцатиоднолетних парней и девушек с широким спектром интеллектуальных способностей, насколько абсурдно предполагать, что все возникает из ничего. Стечение обстоятельств, благоприятных для появления самовоспроизводящихся молекул, казалось астрономически маловероятным. Однако тот факт, что протоклетки возникли почти сразу после охлаждения расплавленной катархейской Земли, наводил на мысль, что жизнь была неизбежным побочным продуктом заурядной химии.
– Итак, вселенная либо беременна, либо бесплодна. Если бы я мог сказать вам, какое утверждение справедливо, ваше отношение к учебе изменилось бы?
Это вызвало вежливый одобрительный смешок у немногих счастливчиков, которые слушали меня внимательно. А вот остальные ничего не поняли. Они не успевали за мной. Надо быть немного странным человеком, чтобы понимать особенность космической симфонии: она сама себе и музыкант, и слушатель.
– Здесь, на Земле, в течение двух миллиардов лет существовали археи и бактерии – ничего, кроме архей и бактерий. Затем произошло нечто столь же таинственное, как зарождение жизни. Однажды, два миллиарда лет назад, один микроб не сожрал другой, а принял его внутрь своей мембраны, и они кое-чем занялись.
Я посмотрел на свои заметки, и ход времени нарушился. Моя будущая жена через двадцать минут после нашей первой близости лежала, уткнувшись носом мне в ребро.
– Мне нравится твой запах, – сказала она.
– Ты меня не любишь, – ответил я. – Тебе просто нравится мой микробиом.
Когда она засмеялась, я подумал: хочу задержаться в этом мгновении. До самой смерти или около того. Я рассказал ей, что бактериальных клеток у нас в десять раз больше, чем собственных, и что для поддержания жизнедеятельности организма требуется в сто раз больше бактериальной ДНК, чем человеческой.
Она влюбленно прищурила глаза.
– Получается, человек – это в каком-то смысле строительные леса? А бактерии – здание?
Потом Али рассмеялась, и одни строительные леса забрались на другие.
– Без этого необычного сотрудничества не было бы ни сложных клеток, ни многоклеточных существ – короче, некому было бы вставать с постели по утрам. Для того, чтобы произошло дружественное поглощение, понадобилась целая вечность, точнее два миллиарда лет. Но вот что странно: это оказался не единичный случай.
На этом моя лекция закончилась. В кармане зажужжал телефон – пришло сообщение с одного из немногих номеров, не включенных в дневной список блокировки. Школа Робина. Мой мальчик, плоть моя и кровь, ударил друга по лицу и сломал ему скулу. Бывшего друга увезла неотложка, ему накладывали швы, а Робина задержали в кабинете директора до моего приезда.
Я отпустил студентов на десять минут раньше положенного. В прочих тонкостях происхождения жизни пусть разбираются самостоятельно.
Мне не позволили увидеться с сыном, пока я не понес собственное наказание. Стены кабинета доктора Липман были увешаны дипломами. Ее стол был невелик, но она использовала пространство с потрясающей эффективностью. Во время наших предыдущих встреч она оба раза пробовала сопереживать и зеркалить позы. На этот раз доктор Липман больше смахивала на таблицу Excel. Она была моложе меня и одевалась чересчур хорошо. Психолого-педагогический жаргон ее завораживал. Она заботилась о моем сыне особым, излишне профессиональным образом. Была реформатором и посвятила себя проблемным детям. Для нее я был упертым ученым, который отказывался от общепринятых протоколов и тем самым вредил ребенку с особыми потребностями.
Она изложила факты. Робин обедал с Джейденом Эстли, своим единственным настоящим приятелем. Они сидели напротив друг друга за длинным столом. Внезапно Робин закричал так громко, что его услышали все, невзирая на традиционный для обеденного перерыва гвалт. Все свидетели единогласно твердили, что он повторял: «Скажи мне! Скажи, долбаный придурок!». Как только дежурный по столовой подошел к ним, чтобы разобраться, Робин окончательно съехал с катушек, схватил металлический термос и с силой швырнул в лицо Джейдену. Просто чудо, что пострадала только скула.
– Но что случилось? Что заставило его выйти из себя?
Джилл Липман уставилась на меня, словно я спросил, как зародилась жизнь на Земле.
– Мальчики не говорят.
Было ясно, на кого она возлагала вину.
– Нам нужно обсудить, почему это произошло сразу после того, как вы забрали его из школы на неделю.
– Я забрал его из школы, чтобы дать ему возможность угомониться. Я сомневаюсь, что мой сын разбил лицо своему единственному другу из-за недели, проведенной в Больших Дымчатых горах.
– Он пропустил неделю занятий. Пять дней по каждому учебному предмету. Мальчику нужны стабильность, сосредоточенность и социальная интеграция. Он этого не понимает, и потому все время находится в стрессе.
Робин пропустил еще один урок, когда доктор Липман отстранила его от занятий. Но я слушал и не возражал.
– Ваш сын нуждается в ориентирах и незыблемой опоре. Но после незапланированного отпуска он дважды опаздывал в школу.
– Я родитель-одиночка. Вещи, которые выходят за рамки моего контроля…
– Я не осуждаю ваши методы воспитания. – Ну конечно, она осуждала. – Дети заслуживают безопасную, надежную и неизменную среду обучения. Вместо этого мы столкнулись с жестоким нападением на другого ребенка.
Сломанная скула. Обезболивающее, пакет со льдом – и с Джейденом все будет в порядке. В семь лет я сломал скулу на турнике для лазания, еще в те времена, когда в школах были такие турники.
От гнева я лишился дара речи. Эта глубоко укоренившаяся черта характера часто спасала меня. До странности маленькие губы доктора Липман шевельнулись, и послышались еще более странные слова.
– У вас необычный ребенок. Когда такое случилось в прошлый раз…
– В прошлый раз такого не случилось.
– У нас уже возникали проблемы, но вы решили проигнорировать рекомендации более чем одного врача. Теперь альтернативы изменились. Либо вы поможете своему сыну, обеспечив ему необходимое лечение, либо мы привлечем государственные органы.
Директор школы угрожала провести расследование в отношении меня, если я не подсажу своего сына-третьеклассника на психоактивные препараты.
– Нужно достичь положительных результатов к декабрю.
Когда я снова заговорил, мой голос звучал на удивление ровно.
– Могу ли я поговорить с сыном?
Доктор Липман вывела меня из своего кабинета через административный корпус. Персонал не сводил с меня глаз, словно я был преступником на прогулке по тюремному двору: человеком, который заставлял своего ребенка мучиться, вместо того чтобы подчиниться врачам.