Робина содержали в «Комнате спокойствия»: помещении для нарушителей рядом с кабинетом завуча. Я увидел его через панель из небьющегося стекла. Он сидел на слишком большом деревянном стуле, сгорбившись и делая руками то, что делал всякий раз, когда оказывался в положении проигравшего: засунул большие пальцы между указательным и средним и сжал кулаки так, что все побагровело.
Дверь открылась, Робин поднял голову. Он увидел меня, и его боль удвоилась. Первые слова, слетевшие с его губ, были такими, каких никогда не произносил ни один мальчик в этой школе.
– Папа, это я виноват.
Я сел рядом и похлопал его по худому плечу.
– Что случилось, Робби?
– Мой гнев вышел из-под контроля. Я пытался пробудить в себе хорошее, как ты и говорил. Но мои руки меня не послушались.
Робин так и не рассказал, как именно Джейден Эстли сумел вывести его из себя. Я позвонил родителям мальчика, в глубине души ожидая известия, что они подают на меня в суд. Однако голоса в трубке звучали на удивление сочувственно. Их сын сообщил больше, чем мой, но они не собирались ничего мне объяснять. Все причастные к происшествию люди защищали меня. В тот момент я не понимал от чего.
Я удивил Робина тем, что не стал форсировать события, а он меня – тем, что в ту ночь не намочил постель. Потом наступила суббота. Я все еще не закончил правки для Страйкера. Мы с Робином совершили долгую прогулку по Олбрич-Гарденс. На обед я приготовил омлет с тофу, точно отмерив черную соль и пищевые дрожжи – все как он любил. Мы поиграли в его любимую настольную игру про автомобильные гонки в Европе. Я притворился, что работаю, пока Робби возился со своим микроскопом и просматривал папки с коллекционными карточками. Мы спокойно читали вместе полчаса, прежде чем он попросил рассказать о новой планете.
У меня было две тысячи покетбуков, разбросанных по всему дому, и тридцать лет читательского опыта – есть чем вдохновляться. Когда там начался золотой век научной фантастики? Для меня это случилось в девять лет.
Я придумал для Робина планету, где доминирующий разумный вид мог слиться в конгломерат, наделенный всеми способностями составляющих частей.
Поток вопросов остановил мое повествование.
– Ты серьезно? Как такое вообще может произойти?
– Это другая планета, только и всего.
– Нет, я о другом – когда они соединяются, у них один мозг или много?
– Один мозг, который способен мыслить на разных уровнях.
– Это что-то вроде телепатии?
– Это не просто телепатия. Это суперорганизм.
– А этот громадный организм может проникать в разумы маленьких? Они нужны ему все, чтобы собраться? А вдруг кто-то не захочет присоединиться? Или они на самом деле просто его части и не могут отказать?
Робин встревожился из-за того, где пролегала грань между дружественным слиянием и враждебным поглощением. Я попытался сделать так, чтобы в смеси обуревающих его чувств возобладал восторг, а не ужас.
– Они поступают таким образом по собственной воле, когда приходят трудные времена и одиночкам сложно выживать. А после того, как жизнь налаживается, опять распадаются на самостоятельные фрагменты.
Он наклонился вперед, все еще во власти подозрений.
– Постой-ка! Они же вылитые слизевики!
Я показывал ему слизевиков в университетской лаборатории: эти независимые, одиночные клетки могли объединяться в сообщество, которое вело себя особым образом и обладало зачатками интеллекта.
– Ты скопировал земной вид!
Он несколько раз шутливо ударил меня по плечу, потом плюхнулся на подушку. Я рискнул убрать ему челку с глаз – он это любил, когда был маленьким.
– Робби, ты все еще расстроен. Я же вижу.
Он резко сел.
– С чего ты взял?
Я указал на его кулаки: побагровевшие большие пальцы опять оказались в плену. Робби уставился на свои руки, пораженный вероломством собственных конечностей. Он потряс ими, высвободил большие пальцы. Потом его голова снова упала на подушку.
– Папа, что с ней случилось? – На этот раз тон был серьезный. – Той ночью, в машине.
Я тоже посмотрел на свои руки: они пытались заключить меня в объятия.
– Робин… Джейден что-то сказал о маме?
К счастью, в пределах досягаемости Робина не было тяжелых предметов, однако он сумел меня отшвырнуть одной лишь силой своего крика.
– Просто скажи мне! Скажи! – Он заметался на кровати. – Мне уже исполнилось девять. Я… хочу знать!!!
Я схватил Робби за запястье, тот вздрогнул от боли.
– Прекрати немедленно. – Я говорил со всей спокойной властностью, на которую был способен. – Сперва тебе надо успокоиться. А потом ты объяснишь мне, что такого сказал Джейден.
Он высвободил запястье и прижал руку к груди.
– Зачем ты это сделал?
Я ждал, пока угомонится взбесившийся пульс. Робби потирал запястье, сверля меня ненавидящим взглядом. Затем разрыдался. Я обнимал его, когда удавалось. Он шевелил побагровевшими губами, но не мог произнести ни слова. Я дал понять, что готов ждать хоть целую вечность.
Он выставил открытую ладонь, перевел дыхание.
– Я рассказывал ему про ролик с выступлением мамы. А он заявил, что его родители говорили, будто авария на самом деле была не просто аварией. Джейден сказал, они думают, что мама хотела…
Я прижал палец к его губам, как будто мог загнать эту мысль обратно.
– Это был несчастный случай, Робби. Никто ничего другого не думает.
– Я ему так и сказал! Но он не унимался. Как будто знал правду. Вот почему я сбрендил.
– Знаешь… я бы и сам ему врезал по физиономии.
Обрывок какого-то слова вырвался из его рта, затерявшись между рыданием и смехом.
– Круто. – Он вслепую похлопал меня по плечу. – Тогда нас бы обоих взяли за жабры.
– Ты не рыба, Робби. Возьми салфетку и вытри лицо.
Он прижал руки к лицу с такой силой, что расплющил его, словно сделанное из необожженной глины. Шквал прошел. Мой маленький Робби умылся слезами, но все еще страдал от бессилия.
– Так что же имели в виду родители Джейдена?
Эти двое знали, что их сын мучает моего, пересказывая сплетни, которые услышал от них же, но не предупредили меня во время разговора по телефону. Ну что за люди, а…
Трусливые и сбитые с толку. Мы же все такие.
– Мне девять лет, папа. Я могу с этим справиться.
Мне было сорок пять, и я не мог.
– Робби, есть свидетели. Все говорят одно и то же. Что-то пробежало перед ее машиной.
– Что именно? Человек?
– Животное.
Робин нахмурился, сбитый с толку. Он выглядел как персонаж мультфильма.
– Ты помнишь, что было темно и холодно?
Он кивнул, как будто увидел в футе от своего лица крошечную модель того события, сконструированную мной.
– Двенадцатое января. Девять вечера.
– Что-то пробежало перед машиной. Должно быть, она дернула руль. Машину занесло, и она оказалась на встречной полосе.
Он не сводил глаз с крошечной симуляции. Затем задал вопрос, к которому я должен был быть готов. Это было так очевидно.
– Что за животное?
Я запаниковал.
– Неизвестно.
– Может быть, куница или какой-то исчезающий вид? Вдруг это была росомаха.
– Я не знаю, дружище. Никто не знает.
Он что-то просчитывал в уме. Видел, как приближалась вторая машина. Видел пешеходов. Нас двоих – мы в это время ждали ее возвращения домой. Я продержался десять секунд. Меня тошнило от вранья, и стыд от признания не мог быть хуже.
– Робби, это мог быть опоссум. В смысле, это действительно был опоссум.
– Но ты сказал…
Я хотел услышать другое: «Опоссум – единственное сумчатое животное в Северной Америке, папа». Или что-то из того, чему его учила Али: как тяжело приходилось опоссумам зимой, как страдали от обморожения их безволосые уши и хвосты. Но Робин молча нахмурился, думая о самом презираемом крупном животном на Земле.
Потом ошеломленно повернулся ко мне.
– Ты солгал мне, папа. Ты сказал, что никто не знает.
– Робби, это было всего на минуту…
Но нет: я уже не мог исправить содеянное.
Он склонил голову и потряс ею, словно прочищая уши от воды. Произнес ровным, тихим голосом:
– Все лгут.
Я не понимал, прощает ли он меня или осуждает все человечество.
Давно настала пора ложиться спать. Но мы все сидели вдвоем на его кровати – последние из экипажа космического корабля поколений, который исчерпал свои возможности задолго до того, как добрался до нового дома.
– Значит, она решила не сбивать его, хотя…
– Она ничего не решила. У нее не было времени. Это был рефлекс.
Робин поразмыслил. Он как будто успокоился, хотя в глубине души явно продолжал изучать переменчивые границы между поступками, совершенными рефлекторно, и теми, которые опирались на осознанный выбор.
– Значит, родители Джейдена – придурки? Мама не пыталась навредить себе?
Я не ощутил желания сделать ему выговор за грубое слово.
– Некоторые люди очень любят обсуждать то, о чем ничегошеньки не знают.
Он достал свой блокнот и что-то быстро записал, прячась от меня. Захлопнул, убрал в ящик прикроватной тумбочки. Его лицо просветлело. Может, он радовался, что завтра снова подружится со своим приятелем.
Я встал и поцеловал его в лоб. Он не воспротивился, потому что опять смотрел на свои руки и вспоминал, как они его предали.
– Папа, как ты думаешь, что это значит?
Он поднял одну руку, согнув ладонь чашечкой, и покрутил ею туда-сюда, как будто изображая крошечную планету, которая вращалась вокруг своей оси.
– Сам объясни.
– Это значит, что мир кружится – все идет своим чередом, – и я это принимаю.
Я повторил жест, и он кивнул. Я сказал своему сыну, что рад, что он такой, какой есть. Снова покрутил рукой в воздухе: «Спокойной ночи». Потом выключил свет и оставил его засыпать под уютным одеялом, сотканным из моего вранья. У меня всегда особенно хорошо получалось недоговаривать. И я чудовищно солгал ему той ночью, не рассказав про еще одну пассажирку той машины – его нерожденную младшую сестру.