– Господи. Эмоциональная телепатия.
Карриер поднял брови.
– Можно и так сказать.
Я все еще был настроен скептически. Но если бы я был членом комитета по грантам, то выделил бы ему финансирование. Идея заслуживала изучения, каковы бы ни были ее результаты. Машина эмпатии: ее как будто позаимствовали из фантастического романа, одного из моей коллекции на две тысячи томов.
Находясь внутри сканера, в соседнем помещении, моя жена казалась еще миниатюрнее. Ей досталась «бдительность». Я бы даже не назвал бдительность эмоцией, не говоря уже об одной из восьми базовых. Но бдительность была для Алиссы тем же, чем литургия для средневековой монахини, поэтому я не удивился, когда через три минуты ее погружения в эту эмоцию Карриер наклонился к монитору.
– Ого. Какая мощь.
– Это мягко сказано.
Впрочем, он наверняка понимал, насколько все серьезно. Мы наблюдали, как меняется нейронная активность в мозгу Али: как будто кто-то рисовал картину пальцами. Возможно, она переживала ту же ночь, что и я. Но сгодились бы и десятки других. Я смотрел на экран и кое-чему учился. Али пела все основные мелодии жизни в полный голос, но «Бдительность» была ее государственным гимном. Ее бытие как таковое представляло собой вариации на одну тему: делай все, что в твоих силах, причем делай прямо сейчас, потому что там, куда ты в итоге попадешь, заняться будет нечем.
Узоры плясали в мозгу Али. Техник велел ей глубоко дышать и расслабиться.
– Расслабиться? – донесся ее голос из трубы. – Да я только разогреваюсь!
Затем они дали ей новую эмоцию – экстаз.
– Погодите, – сказал я Карриеру. – Мне вы дали горе, а ей – экстаз?
Профессор ухмыльнулся. Я ощутил его неоспоримое обаяние.
– Проверим наш генератор случайных чисел.
Бдительность и экстаз находятся рядом друг с другом на колесе эмоций Плутчика. Бдительность по направлению обода колеса переходит в ожидание и интерес. Экстаз – в радость и безмятежность. Между радостью и ожиданием втиснут клинышек оптимизма. Целыми днями отделяя перспективные дела от безнадежных, Али рано или поздно срывалась. Помню, как-то раз она плакала из-за снятого тайком видео с откормочной площадки в Айове. Однажды швырнула отчет ООН об уничтожении среды обитания через всю комнату и крикнула, что человечеству пора катиться в ад. И все-таки каждую клеточку тела моей жены пропитывал оптимизм. Ее душа стремилась к экстазу, как железные опилки стремятся по местам в магнитном поле.
Я сидел в аппаратной рядом с мужчиной, который, несомненно, желал мою Али, и смотрел, как в ее мозге вырисовывается паттерн блаженства. Карриер не сводил глаз с узора, который делался все сложнее.
– Она безупречна!
Я понятия не имел, на что он смотрит, но видел, насколько этот поток информации отличался от ее паттернов, полученных несколько минут назад.
Я знал свою жену лучше кого бы то ни было. Но понятия не имел, какие воспоминания Али использовала для достижения поставленной цели. Относились ли они ко мне? А может, средоточием радости был ее сын? Или что-то другое вызвало у нее сильнейшее наслаждение? Я так страстно желал узнать, что́ послужило источником развернувшихся на мониторе цветных узоров, что оказался во власти девятой основной эмоции, которой нет на колесе Плутчика.
Карриер изучал диэнцефалон Али. Профессор участвовал в долгом, поразительном исследовании, которое продолжится до тех пор, пока общество верит в науку. Но даже если кому-то из его собратьев в конце концов удастся отпереть запертую комнату и войти в голову другого человека, мы все равно никогда не узнаем, каково это – жить там, внутри. Куда бы ни лежал наш путь, каждый смотрит на мир со своей, уникальной точки зрения.
Два техника помогли Али выбраться из трубы функциональной МРТ. Она раскраснелась от удовольствия, как в тот день, когда медсестры вручили ей новорожденного. Моя жена присоединилась к нам в аппаратной, немного пошатываясь. Карриер присвистнул.
– А ты знаешь толк в экстремальном вождении.
Али подошла и обняла меня за шею, как будто только мое тело могло удержать ее маленькое суденышко на плаву в открытом море. Мы добрались домой, все еще держась друг за друга, и расплатились с няней. Накормили нашего мальчика и попытались отвлечь его любимым лего «Звездные войны». Робин чувствовал: что-то случилось, и стал назойливым. Я воззвал к его разуму.
– Нам с твоей матерью нужно кое о чем позаботиться. Ты поиграй спокойненько, а потом мы пойдем смотреть на парусники.
Это сработало на достаточно долгий срок, чтобы мы с Али забаррикадировались в спальне. Она наполовину раздела меня, прежде чем я смог прошептать первые яростные слова.
– О чем ты думала там, в МРТ? Я хочу знать!
Она игнорировала все звуки, кроме моего пульса. Ее ухо было на уровне моей груди, а руки – внизу, повсюду.
– О, мой бедный малыш. В той мерзкой машине ты выглядел так, словно вот-вот заплачешь!
Затем Али возвысилась надо мной, прямая, настороженная и огромная. На пике наслаждения она тихонько вскрикнула, словно какое-то ночное существо. Я протянул руку, чтобы успокоить ее, и крик повторился. Через несколько секунд в дверь постучали.
– С вами все хорошо?
Моя жена, бдительная и экстатичная, не рассмеялась ценой немалых усилий.
– С нами все хорошо, милый! Лучше не бывает.
Ноябрьским утром в среду я шел через кампус к зданию Карриера. Идти было далеко, однако я не предупредил заранее о своем визите. Не стоило оставлять бумажный след. Мартин, похоже, удивился, увидев меня. Ближайшей его эмоцией на колесе Плутчика, вероятно, было опасение.
– Тео. Хм. Как дела? – Ему почти удалось изобразить интерес. Многолетнее изучение человеческих эмоций не прошло даром. – Мне так стыдно из-за того, что я пропустил поминальную службу Алиссы.
Я вяло пожал плечами. Два года прошло; древняя история.
– Честно? Я не знаю, кто там был, а кто нет. Я вообще почти ничего не помню.
– Чем могу помочь?
– У меня деликатный вопрос.
Он кивнул и повел меня по коридору к выходу из здания. Мы обосновались в кафетерии Медицинской школы, взяв по горячему напитку, хотя оба не хотели пить.
– Неловкая ситуация. Я знаю, что вы не клиницист, но мне больше некуда идти. Робин в беде. Начальная школа угрожает мне Департаментом социальных служб, если я не накачаю его наркотиками.
За время короткой паузы он вспомнил, о каком Робине идет речь.
– Ему поставили какой-нибудь диагноз?
– Пока два голоса за синдром Аспергера, один за ОКР и еще один – за СДВГ.
Профессор улыбнулся, горько и сочувственно.
– Вот поэтому я и бросил клиническую психиатрию.
– Половину третьеклассников в стране можно втиснуть в одну из этих категорий.
– В этом-то и проблема. – Он оглядел кафетерий, ища коллег, которые могли бы нас подслушать. – На что они хотят его подсадить?
– Я не уверен, что его директора это волнует, – главное, чтобы крупные фармацевтические компании получили свою долю.
– Знаете, у большинства стандартных лекарств дозировки совсем небольшие.
– Но ведь ему девять лет! – Я взял себя в руки и успокоился. – Его мозг все еще развивается.
Мартин вскинул руки.
– Он слишком юный для психоактивных веществ. Я бы не хотел экспериментировать на своем девятилетнем ребенке.
Профессор был умным человеком. Я понимал, почему он нравился моей жене. Он ждал, пока я расскажу все.
– Он бросил термос в лицо другу, – признался я в конце концов.
– Хм. Однажды я сломал приятелю нос. Но он это заслужил.
– Риталин мог бы что-то исправить?
– Мой отец предпочитал другой метод лечения – ремень. Это превратило меня в образцового взрослого, коего вы видите перед собой.
Я засмеялся, мне стало лучше. И как ему удалось такое провернуть?
– Просто чудо, что нам обоим удалось дожить до своих лет.
Друг моей жены, прищурившись, заглянул в прошлое, пытаясь вспомнить ее сына.
– Как бы вы оценили силу его гнева?
– Я не знаю, как ответить на такой вопрос.
– Ну, он же врезал тому мальчишке.
– Нельзя сказать, что все случилось только по его вине.
И вообще не бывает такого, чтобы вся вина лежала на одном человеке.
Просто руки его не послушались.
– Боитесь, что он причинит кому-нибудь вред? А вас он когда-нибудь атаковал?
– Нет. Никогда. Разумеется, нет.
Он знал, что я лгу.
– Я не врач. И даже врачи не смогут дать вам достоверное заключение без официальной консультации. Сами понимаете.
– Ни один врач не сможет поставить диагноз моему сыну лучше, чем я. Мне просто нужно какое-нибудь немедикаментозное лечение, которое успокоит его и сбросит директора школы с моей шеи.
Карриер встрепенулся, как в тот раз, когда смотрел на результаты сканирования мозга моей жены. Откинулся на пластиковую спинку стула.
– Если вы ищете немедикаментозную терапию, мы могли бы включить его в одно из наших исследований. Мы проверяем эффективность ДекНефа в качестве инструмента поведенческого вмешательства. Испытуемый в возрасте вашего сына мог бы стать ценным источником данных. Он даже заработает немного денег на карманные расходы.
И я скажу доктору Липман, что мой сын зачислен в программу модификации поведения в Висконсинском университете.
– Не будет проблем из-за того, что он такой юный?
– Это неинвазивный процесс. Мы научим его обращать внимание на собственные чувства и контролировать их – поведенческая терапия делает то же самое, только у нас мгновенный и зримый оценочный материал. Университетская комиссия по надзору одобряла проекты намного более рискованные, чем наш.
Мы вернулись в его кабинет. Деревья стояли голые, снежные кристаллы парили в воздухе. Запах предвещал, что конец года наступит раньше положенного. Мимо нас неторопливо прошли старшекурсники, все еще в шортах.
Карриер объяснил, как много изменилось с тех пор, как мы с Али вызвались стать объектами исследования. ДекНеф повзрослел. Исследуемые и контрольные когорты в университетах нашей страны и по всей Азии изучали клинический потенциал этой методики. ДекНеф демонстрировал многообещающие результаты в лечении хронического болевого синдрома и ОКР. Обратная связь через коннективность оказалась полезной в терапии депрессии, шизофрении и даже аутизма.