От этого я испытал новую, необыкновенную разновидность волнения.
Я никогда не знал, что происходило в голове моего сына в тот или иной момент. Дни, когда он меня не удивлял, случались редко. Про его родную планету я знаю меньше, чем про Глизе 667 Cc. Зато одно мне известно точно: если Робин настроился на определенную волну, мало что способно его отвлечь. Точка начала описывать медленные, осторожные круги. Потом поползла вправо, явно сопротивляясь приказам. В движении этого жирного строптивого пятна было что-то от мушки в глазу, которая ускользает, когда пытаешься на нее посмотреть. Точка ползла, откатывалась назад и снова ползла, как машина, которую выталкивали из снежной ловушки.
Перспектива победы взволновала Робина. Прямо на финишной прямой он рассмеялся, и точка мгновенно переместилась в нижний левый квадрант.
– Блин… – прошептал он внутри трубы.
Точка бешено заметалась по экрану. Раскаяние наступило тотчас же.
– Извини, что ругаюсь, папа. Я буду мыть посуду целую неделю.
Мы с Мартином рассмеялись, техники тоже. Всем потребовалась минута, чтобы прийти в себя и продолжить сеанс. Однако Робин понял, в чем фокус: после еще нескольких провалов – всякий раз он приходил в себя быстрее – мой сын и его точка достигли общей цели.
Техник по имени Джинни отрегулировала положение Робина в сканере.
– Ух, надо же, – сказала она ему. – Ты у нас самородок.
Карриер что-то изменил в настройках программы и начал новый сеанс.
– На этот раз расширь точку – пусть станет такой же большой, как тень на заднем плане. И удержи ее в таком виде.
Новая точка находилась в центре экрана. Позади нее виднелся бледный диск – цель, которую назначил Карриер. Точка судорожно сжималась и расширялась в унисон с активностью в какой-то другой части головы Робина.
– Сейчас мы тренируем сосредоточенность, – объяснил Карриер.
Точка начала качаться, как синусоида осциллографа или прыгающие индикаторы уровня громкости на старой стереосистеме. Робби впал в транс. Колебания точки замедлились. Она постепенно выросла от десятицентовика до полудоллара. Он довел ее до размеров целевой зоны, и увеличение продолжилось. Робби расстроился, точка превратилась в ничто. Он начал заново, вынуждая ее расти лишь благодаря неустойчивой силе своего настроения.
Каждый раз, когда точка совпадала с размером шаблона, она становилась темно-розовой. Когда точка заполняла фоновую тень достаточно долго, чтобы засветиться, сканер издавал короткий победный звон, и все начиналось заново.
– А теперь посмотрим, получится ли у тебя сделать так, чтобы она позеленела.
Новый виток обратной связи с новыми параметрами воздействия. Я думал, Робин взбунтуется. Он провел в сканере почти час. Вместо этого мой мальчик захихикал от удовольствия и опять погрузился в транс. Довольно скоро он научился перекрашивать точку во все цвета радуги. Карриер улыбнулся своей кривой, сухой улыбкой.
– Давай соберем все воедино. Как насчет зеленой точки размером с фоновую тень, расположенной в центре правой части экрана? И удержи ее там так долго, как сможешь.
Робби справился с последним заданием достаточно быстро, чтобы произвести на всех впечатление. Джинни выпустила его из сканера, он был сам не свой от успеха. Вбежал в аппаратную, взмахнув ладонью над головой, чтобы я дал пять. На его лице было то самое выражение, которое появлялось, когда я вечером создавал для него планету: в Млечном Пути он чувствовал себя как дома.
– Это самая крутая вещь в мире! Папа, ты должен попробовать.
– Да уж.
– Это как научиться читать мысли точки. Понять, о чем она просит тебя подумать.
Мы запланировали новый сеанс на следующую неделю. Я подождал, пока мы не покинем здание, прежде чем расспросить сына. Карриеру хватало результатов сканирования, совокупности данных и выводов ИИ. Я же хотел услышать, что скажет сам Робин. И желательно без свидетелей.
– Скажи, что ты чувствовал?
Я бы мог вручить ему картинку с колесом Плутчика – пусть покажет нужный сектор.
Все еще ликуя, Робби ткнулся головой мне в ребра.
– Мне было странно. И славно. Как будто я мог научиться чему угодно.
У меня по спине побежали мурашки.
– Как ты заставил точку делать все эти вещи?
Он перестал бодаться, изображая козлика, и стал серьезным.
– Я притворился, что рисую ее. Нет, постой. Я притворился, что она рисует меня.
В лаборатории захотели, чтобы на втором сеансе Робин присутствовал один. Карриер опасался, что я его отвлекаю. В рамках болезненного обучения с обратной связью, имя которому «родительство», я передал своего сына под опеку чужаков.
Когда я его забирал, сразу стало ясно, что все прошло хорошо. Карриер выглядел довольным, хотя карты не раскрывал. Робин был готов воспарить, но без обычной мании. Им овладел странный новый трепет.
– На этот раз мне дали музыку. Папа, это просто очуметь как интересно! Я мог повышать и понижать тональность, убыстрять и замедлять мелодию, и менять кларнет на скрипку просто силой мысли!
Я посмотрел на Карриера, приподняв бровь. От его доброй улыбки меня замутило.
– Он отлично справился с музыкальным фидбеком – верно, Робин? Посредством тренировок мы формируем связи между соответствующими областями его мозга. Его нейроны действуют в унисон, как музыканты в оркестре.
Робби позволил чужаку пощекотать себя в самой чувствительной части ребер, что было просто поразительно.
– Обычай может смыть чекан природы,[9] – проговорил Карриер.
– В смысле? – спросил Робин. – Это стихи?
– Какой необыкновенный мальчик, – сказал Карриер и записал нас на третий визит.
Мы с Робином направились от здания, выделенного для нейронауки, к парковке. Он держал меня за руку, не переставая болтать. Он не цеплялся за меня на публике с восьми лет. Декодированный нейрофидбек преображал его не хуже риталина. Впрочем, все на этой Земле его меняло. Каждое агрессивное слово, услышанное от друга за обедом, каждый клик в виртуальной ферме, каждый исчезающий вид, который он рисовал, каждая минута любого ролика в Сети, и все истории, которые он читал на ночь и которые рассказывал я: «Робина» не существовало, всякий отдельно взятый пилигрим в этом караване самостей не походил на другого. Калейдоскопический парад, протянувшийся во времени и пространстве, представлял собой незаконченный шедевр.
Робин потянул меня за руку.
– Как ты думаешь, кто этот парень?
– Какой парень?
– Тот, чей мозг я копирую.
– Это не один человек. Это усредненный образец паттернов нескольких людей.
Он хлопнул меня по руке снизу, как будто подбрасывал мяч в воздух. Вздернув подбородок, попрыгал несколько ярдов, как делал, когда был меньше. Потом дождался, пока я догоню его. Мой сын выглядел счастливым, и от этого я покрылся гусиной кожей.
– Почему ты спрашиваешь, Робби?
– У меня такое чувство, что они приходят ко мне домой потусоваться. Как будто мы занимаемся всякими-разными вещами – и это происходит в моей голове.
Я пишу эти слова нынче вечером, а над задним двором порхает светлячок. Его свет подчиняется тем же законам, что и свет, излученный взорвавшейся звездой на расстоянии миллиарда световых лет. Место не имеет значения. Как и время. Один набор фиксированных правил руководит игрой повсюду и всегда. Такова самая важная истина, которую мы, земляне, открыли за тот недолгий срок, что нам отпущен.
Так или иначе, Вселенная огромна, что я и попытался объяснить сыну.
– Ты даже не в силах представить себе, насколько она большая. Подумай о самом невероятном мире…
– Планета из железа?
– Есть такая.
– Чистый алмаз?
– Они тоже существуют.
– Планета, где океаны имеют глубину в сотни миль? Планета с четырьмя солнцами?
– Да и еще раз да. И если бы мы могли прочесать каждый уголок отсюда и до края Вселенной, нашли бы места еще причудливее.
– Ну ладно. Я придумаю идеальную планету. Она такая одна на миллион.
– С пропорцией «одна на миллион» таких планет только в Млечном Пути примерно десять миллионов.
Жизнь как будто наладилась, и не только потому, что я выискивал признаки улучшения. Его школьные оценки в декабре лишь чуть-чуть не дотянули до лучшего результата за все время учебы. Его учительница, Кайла Бишоп, приписала в нижней части ведомости: «Креативность Робина растет вместе с его самоконтролем». Днем он выходил из автобуса, напевая. Однажды в субботу даже отправился кататься на санках с группой соседских детей, которых едва знал. Я не мог вспомнить, когда он в последний раз выходил из дома, чтобы провести время с кем-нибудь, кроме меня.
Он пришел домой в пятницу перед зимними каникулами с куском бечевки, прикрепленной скотчем к задней петле ремня. Я пропустил ее сквозь пальцы.
– Это еще что такое?
Робби пожал плечами и поставил свою кружку с имбирно-ореховым молоком в микроволновую печь.
– Мой хвост.
– Вам что, уже дают задания по генной инженерии на занятиях по естественным наукам?
Его улыбка была мягкой, как декабрь, притворяющийся маем.
– Какие-то пацаны прицепили, чтобы помучить меня. Ну, ты понимаешь. «Любитель зверюшек» и все такое. А я не стал снимать.
Он отнес свое горячее молоко к столу, где уже несколько недель были разложены его художественные принадлежности, и начал внимательно изучать кандидатов для следующего портрета.
– Ох, Робин. Какие же они идиоты. Кайла знала?
Он снова пожал плечами.
– Да фигня. Ребята смеялись. Было весело. – Он поднял голову от своей работы и посмотрел на нечто невидимое на стене позади меня. Его глаза были ясными, а лицо пытливым, таким он выглядел в свои лучшие дни, когда мать была еще жива. – Как думаешь, на что это похоже? Иметь хвост?
Потом Робби улыбнулся в ответ собственным мыслям. Рисуя, он тихонько имитировал крики обитателей джунглей. Наверное, представлял себе, как висит вниз головой на ветке дерева и размахивает руками.