– Мне жаль их, папа. Честно, жаль. Они заперты внутри самих себя, верно? Так же, как и остальные. – Он на минуту задумался. – Кроме меня. У меня есть мои ребята.
От его тона у меня по спине побежали мурашки.
– Какие еще ребята, Робби?
– Ты же знаешь. – Он нахмурился. – Моя команда. Парни в моей голове.
На Рождество мы снова поехали к родителям Али в Чикаго. Клифф и Адель приветствовали нас слегка сдержанно. Они еще не простили моего маленького атеиста за устроенную на День благодарения атаку на их основные убеждения. Но Робби прижался ухом к животу каждого из них, и они растаяли от его объятий. Он ко всем родственникам лез с обнимашками, им пришлось терпеть. За несколько минут ему удалось сбить с толку всю семью Али.
Два дня он смирно слушал разговоры про футбол и религию, прихватил в храм ракетку для пинг-понга и собственными глазами видел, как родня реагирует на подарки – портреты исчезающих животных – с разной степенью скрытой насмешки. Он ни разу не вышел из себя. Когда, наконец, появились признаки срыва, до отъезда оставалось совсем мало времени, и я сумел запихнуть его в машину и удрать быстрее, чем что-либо омрачило наш первый отпуск без происшествий после смерти Али.
– Как прошло? – спросил я его на обратном пути в Мадисон.
Он пожал плечами.
– Вроде неплохо. Но я понял: с людьми надо обращаться осторожно.
Планета Стазис очень походила на Землю. Мы приземлились и увидели реки и зеленые горы, густые леса и цветущие луга, улиток, червей и летающих жуков, и даже позвоночные выглядели родственниками наших старых знакомых.
– Как такое возможно? – спросил Робин.
Я пересказал ему идеи некоторых современных астрономов: в одном только Млечном Пути таких удачливых планет, как наша, по меньшей мере миллиард. Протяженность Вселенной – девяносто три миллиарда световых лет, и «уникальные» Земли в ней встречаются повсюду, как сорняки.
Но несколько дней на Стазисе показали, что это очень странное место. Ось планеты имела совсем небольшой наклон, из-за чего на каждой широте воцарилось одно раз и навсегда определенное время года. Плотная атмосфера сглаживала колебания температуры. Крупные тектонические плиты переносили свои континенты с минимальным количеством катастроф. Лишь немногие метеоры проскакивали сквозь скопление массивных близлежащих планет. И поэтому климат на Стазисе оставался устойчивым на протяжении почти всего периода существования этого мира.
Мы приблизились к экватору, пересекая слои планетарного парфе. На каждой широте обитало множество видов с узкой специализацией. Каждый хищник охотился на единственную добычу. У каждого цветка был единственный опылитель. Ни одно живое существо не мигрировало. Многие растения поедали животных. Разнообразие симбиоза растений и животных поражало воображение. Более крупные живые существа вообще не были организмами в строгом смысле слова; они представляли собой коалиции, ассоциации и парламенты.
Мы достигли одного из полюсов. Границы между биомами походили на границы между земельными участками, принадлежащими разным хозяевам. Никакая смена времен года не размывала и не смягчала их. Всего один шаг – и лиственные деревья исчезли, появились хвойные. На Стазисе все живое было устроено так, чтобы решать свои собственные, местечковые проблемы. Все знали единственную, бесконечно глубокую истину: жизнь возможна только на их широте. В других местах никто не может выжить. Перемещение даже на несколько километров на север или юг, как правило, приводило к летальному исходу.
– Есть ли тут разум? – спросил мой сын. – Хоть в ком-то пробудилось сознание?
Я сказал ему, что нет. На Стазисе у живых существ не было необходимости запоминать прошлое и предсказывать события, выходящие за рамки привычного. При такой стабильности неоткуда взяться желанию что-то менять, импровизировать, переосмысливать или моделировать.
Он задумался.
– Значит, проблема в том, благодаря чему возникает разум?
Я согласился и перечислил: кризисы, перемены и потрясения.
Он проговорил с печалью, в которой сквозило изумление:
– Тогда мы ни за что не найдем существ умнее нас.
Техники от общения с Робином просто балдели. Им нравилось его дразнить, и, что поразительно, ему это тоже нравилось. Он наслаждался почти так же сильно, как в те моменты, когда дирижировал собственными маленькими фидбек-симфониями и режиссировал собственные учебные мультфильмы.
– Ты и впрямь уникум, Брейнбой[10], – сказала ему Джинни.
– Да, он весьма высокоэффективный декодер, – согласился Карриер.
Мы вдвоем сидели в кабинете профессора, окруженные игрушками, головоломками, оптическими иллюзиями и жизнеутверждающими плакатами.
– Это потому, что он очень юный? Так дети учат новый язык не напрягаясь.
Марти склонил голову набок.
– Нейропластичность задокументирована на всех этапах жизни. С возрастом привычки мешают нам сильнее, чем уровень врожденных способностей. Нынче принято считать, что «зрелый» и «ленивый» – всего лишь синонимы.
– Тогда что же позволяет ему так хорошо учиться?
– Прежде всего, он необыкновенный мальчик, иначе вообще не участвовал бы в сеансах. – Карриер взял со стола додекаэдр Рубика и покрутил. Его взгляд стал отсутствующим, и я понял, о ком он мечтал наяву. Профессор заговорил, больше обращаясь к самому себе, чем ко мне. – Али была невероятным знатоком птиц. Мне такие сосредоточенные на деле напарники не попадались ни разу. Она и сама была из ряда вон выходящей женщиной.
От негодования и гнева я резко выпрямился. Но не успел сказать ему, что он подонок, который вообще ничего не знает про мою жену, как дверь открылась, и в кабинет ворвался Робин.
– Лучшая игра на свете!
– Брейнбой сегодня и впрямь был в ударе, – сказала Джинни, сжимая его плечи сзади, как тренер, массирующий спину призовому боксеру.
– Когда все начнут этим заниматься, будет очень круто.
– Именно так мы и думаем. – Мартин Карриер отложил свою головоломку и поднял обе руки вверх. Робин подбежал к его столу и дал дважды пять.
Я отвез сына домой, чувствуя себя хранителем будущего.
Я замечал перемены каждую неделю. Теперь Робин быстрее веселел и медленнее вспыхивал. Охотнее шутил, когда был в печали. В сумерках полюбил сидеть неподвижно и слушать птиц. Я не понимал, какие качества были присущи ему, а какие – его… команде. С каждым днем маленькие изменения накапливались, становились частью единого целого, как будто мой сын был таким всегда.
Однажды ночью я создал для него планету, где несколько видов разумной жизни обменивались частицами темперамента, памяти, поведенческих особенностей и опыта так же легко, как земные бактерии обмениваются фрагментами генов. Он с улыбкой схватил меня за руку и не дал прибавить побольше деталей.
– Я знаю, откуда ты это украл!
– Да ладно? Кто тебе рассказал?
Он приложил к моему черепу растопыренную пятерню и начал чмокать губами. Частицы наших личностей заметались туда-сюда.
– Если бы все прошли такое же обучение, как я, это было бы здорово. Правда?
Вместо ответа я положил ладонь ему на череп, как будто желая высосать крупицы его сокровенных эмоций через кончики пальцев, и сопроводил процесс сообразными звуковыми эффектами. Мы рассмеялись. Прежде чем отправиться в кровать, он похлопал меня по плечу, как будто успокаивая. Жест был противоестественным, взрослым. Неделю назад ему неоткуда было взяться.
– Ну что ты скажешь? – Я старался говорить весело и небрежно. – Мышонок изменился?
Он бросил на меня внимательный взгляд, потом просиял, вспомнив, о чем речь.
– Все тот же мышонок, папа. Просто теперь у меня есть помощники.
– Расскажи, как это работает, Робби.
– Знаешь, бывает такое: общаешься с дурачком и сам начинаешь тупить?
– Знакомое чувство. Очень знакомое.
– А вот если играть в какую-нибудь игру с умным противником, ты и сам начинаешь делать лучшие ходы.
Я попытался вспомнить, говорил ли он такие вещи месяц назад.
– Короче, в этом суть. Ты как будто идешь на игровую площадку, но не один: с тобой трое действительно умных, веселых и сильных ребят.
– У… у них есть имена?
– У кого?
– У ребят.
Робин рассмеялся, как будто ему было меньше лет, чем на самом деле.
– Они на самом деле не люди. Они просто… мои союзники.
– Но… их трое?
Мальчик пожал плечами, замыкаясь, становясь больше похожим на моего сына.
– Трое. Или четверо. Какая разница? Дело не в этом. Просто… они, типа, помогают грести в лодке. Они моя команда.
Я сказал, что он мой самый любимый мышонок. Я сказал, что мать любит его. Я сказал, что он всегда может без утайки поведать мне интересные вещи, которые узнает во время своих лодочных прогулок.
Может быть, я слишком крепко обнял Робина перед тем, как выйти из комнаты. Он отстранился и встряхнул меня за плечи.
– Папа! Да это все полня ерунда. Всего лишь… – Мой мальчик вытянул по два пальца на каждой руке и скрестил их. – Хэштег «жизненные навыки», верно?
В ожидании первого весеннего фермерского рынка Робина то и дело трясло от приступов знакомого нетерпения. Ему пришла в голову идея отнести свои картины в школу, чтобы найти покупателей. Он огорошил меня этим планом, когда уже стоял одной ногой за порогом с почтовым тубусом под мышкой, собираясь сесть на школьный автобус.
– Ох, Робби. Не слишком хорошая идея.
– Почему? – Его голос дрогнул, чуть не сорвался. – Думаешь, они дерьмовые?
Передышка испортила меня. Я думал, мы в безопасности. Я думал, его команда отвезла нас туда, где можно ничего не страшиться.
– Они слишком хороши. Твои одноклассники не смогут заплатить столько, сколько ты заслуживаешь.