Улыбка профессора была видна даже под маской.
– Его матери достался первоклассный биохимический баланс между мозгом и телом.
Мы остановились на Юниверсити-авеню возле Дискавери-центра, где наши пути разошлись. Я приготовился к еще одному предложению начать применение детских коктейлей для мозга методом проб и ошибок. Но Карриер снял маску, и на его лице отразилась эмоция, которую я не смог расшифровать.
– Мы могли бы узнать ее секрет. Робин мог бы рассказать нам.
– Черт возьми, вы о чем?
– У меня остались записи Али.
Я ощутил сразу несколько разновидностей гнева, и ни одна из них не была полезной.
– Что?! Вы сохранили наши записи?
– Одну из них.
Я все понял не спрашивая. Он выбросил мои восхищение, скорбь и ее бдительность. Он сохранил ее экстаз.
– Хотите сказать, могли бы обучать Робина по старой модели, основанной на результатах сканирования мозга Али?
Карриер уставился на тротуар с таким видом, будто с неба к его ногам свалилось нечто чудесное.
– Ваш сын мог бы научиться входить в эмоциональное состояние, которое когда-то испытывала его мать. Это может его мотивировать. Он может найти ответ на свой главный вопрос.
Я оказался в центре вертящегося колеса Плутчика. Проблески оранжевого интереса уступили место осколкам зеленого страха. Прошлое становилось таким же непрочным и неоднозначным, как и будущее. Мы же все сочиняли, всю историю человечества, как я сочинял вечерние сказки об инопланетной жизни, которые мой сын еще не перерос.
Я огляделся: на перекрестке длинных пешеходных улочек не было видно ни одного азиатского студента. Тридцать лет чтения и две тысячи научно-фантастических книг не подготовили меня к очевидной истине: не было во Вселенной места более странного, чем Земля.
Известие заставило его подняться с постели. Он уставился на меня, и в его глазах рождался свет звезд.
– У них есть… мамин мозг?! Она участвовала в эксперименте?
Я ответил сдержанно, как взрослый, но это не имело значения. Он чуть не накинулся на меня.
– Святые сосиски, папа! Почему ты мне раньше не сказал?
Он взял мое лицо в ладони и заставил торжественно поклясться, что я не лгу. Как будто мы вдвоем наткнулись на видеоролик, о существовании которого никто не знал, сдернули покров тайны с записи, сокрытой навеки. На Робби снизошел покой, как будто теперь все будет хорошо при любом раскладе. Он повернул голову, чтобы посмотреть в окно своей спальни на летние дожди. В глазах сына сияла спокойная решимость, готовность ко всему, что мир мог на него обрушить. Он больше не позволит отправить себя в нокаут.
Я мерил шагами фойе лаборатории, ожидая конца первого сеанса. Робин тренировался девяносто минут. Цветные точки, ноты и прочие разновидности обратной связи помогали ему найти и воспроизвести паттерны материнского мозга. Я улыбнулся, изображая спокойствие, которое не ощущал. Робин наверняка понимал, что я схожу с ума в ожидании известий.
Джинни привела сына из комнаты для занятий. Она положила руку ему на плечо, он тянулся к рукаву ее лабораторного халата. Джинни излучала ту самую непринужденность, которую я имитировал. Она наклонилась к Робину.
– Все круто, Брейнбой? Хочешь посидеть минутку в моем кабинете?
Мой мальчик любил сидеть за столом Джинни и читать ее коллекцию хипстерских комиксов. В обычной ситуации он бы ухватился за это предложение.
– Все круто. – Он покачал головой, а потом вспомнил миллионы материнских напоминаний и прибавил: – Спасибо.
Полтора часа Робин изучал лимбическую систему Али. Каждый раз, когда сын поднимал или опускал тональность звука или направлял значки к целям на экране, он погружался в экстаз, который много лет назад испытывала Алисса – и который был запечатлен, потому что в один прекрасный день мы решили ради забавы поучаствовать в эксперименте. Внутри собственной головы Робин снова разговаривал с мамой. Я хотел знать, что она ему сказала.
Робби увидел меня с другого конца комнаты. Его лицо озарили волнение и нерешительность. Я видел, как сильно ему хотелось рассказать мне, где он только что побывал. Но у него не было слов, чтобы описать ту планету.
Он отпустил рукав Джинни и выскользнул из-под ее руки. Сквозь профессиональную маску проглянуло огорчение от того, что мальчик уходит. Робин приблизился ко мне, в его походке было нечто новое. Она стала более раскованной и дерзкой. Когда между нами оставалось футов десять, он покачал головой. Добравшись до меня, схватил за предплечье и прижался ухом к моей груди.
– Все прошло хорошо? – Три слова пришлось выдавливать из себя по слогам, потому что я почти лишился сил.
– Папа, это была она.
Я почувствовал, как ноги охватил жар. Запоздало осознал, что мы показали Робину слишком замысловатое чернильное пятно, и его сверхактивное воображение могло истолковать увиденное лишь так, а не иначе.
– Хочешь сказать, все было… по-другому?
Он покачал головой, реагируя не на слова, а на то, как я увиливал от главного вопроса. Мы назначили еще один сеанс на следующую неделю. Я поболтал с Джинни и парой постдоков. Все вокруг походило на мой классический кошмар: я читаю лекцию перед полным залом и не сразу понимаю, что у меня позеленела кожа. Робин похлопал меня по спине и подтолкнул к коридору; мы вышли из эмоционального инкубатора в мир.
Мы направились к парковке. Я засы́пал его вопросами обо всем, кроме того, о чем взрослость не позволяла спрашивать. Робби отвечал односложно, скорее сбитый с толку, чем раздраженный. Только когда я коснулся пропуском парковочного автомата в гараже и ворота распахнулись, он начал говорить по-настоящему.
– Папа, помнишь ту первую ночь в хижине в горах? Когда мы смотрели в телескоп?
– Конечно. Очень хорошо помню.
– Вот что я почувствовал.
Робби поднял руки перед лицом и развел их в стороны. В его памяти всплыло некое поразительное воспоминание – то ли о тьме, то ли о звездах.
Я свернул на Кампус-драйв и поехал в сторону дома, не сводя глаз с дороги. А потом раздался почти неузнаваемый голос инопланетянина на переднем сиденье:
– Ты же понимаешь, что твоя жена тебя любит?
Я высматривал разницу. Возможно, играл сам с собой в поддавки, поскольку знал, чьим чувствам он учится подражать. Потребовалось всего два сеанса, чтобы темная туча, в которую Робби погрузился после катастрофического инцидента у входа в Капитолий, распалась на перистые лохмотья.
В субботу, в конце июня, я пришел его будить. Он застонал от пробуждения и резких лучей солнца. И все же на этот раз поднял голову с подушки и ухмыльнулся, пусть и не перестал ныть.
– Папа! А сегодня будет сеанс?
– Да.
– Ура! – крикнул он мультяшным голоском. – Знаешь, мне это приносит пользу.
– Может, потом покатаемся в лодке?
– Серьезно? На озере?
– Я думал, просто на заднем дворе.
Он издал низкий горловой рык и оскалил зубы.
– Тебе повезло, что я не хищник.
Выбор одежды поверг его в задумчивость.
– Ах, эта рубашка. Я совсем забыл о ней. Хорошая рубашка! Почему я ее не носил? – Он вышел в гостиную полуодетый. – Помнишь ту пару пушистых носков, которые мне подарила мама, с отдельными пальцами и маленькими когтями на каждом? Что с ними случилось?
Вопрос заставил меня вздрогнуть. Я привык к прежним реакциям его мозга. Я не сомневался, что надвигается шквал.
– Ох, Робби. Это было сто размеров назад.
– Я знаю. Ну, честно. Мне просто любопытно. Я лишь хотел спросить, они все еще где-то у нас дома? Или какой-то другой ребенок носит их и думает, что он наполовину медведь?
– Что заставило тебя про них вспомнить?
Он пожал плечами, но не уклонился от ответа.
– Мама.
На меня нахлынули жуткие мысли. Но не успел я задать ему прямой вопрос, как он спросил:
– А что у нас на завтрак? Умираю с голоду!
Робби съел все, что я поставил перед ним. Он хотел знать, что необычного в овсянке (ничего) и почему апельсиновый сок такой кислый (без причины). Я убрал тарелки со стола, и Робби сел за него снова, напевая себе под нос мелодию, которую я не разобрал. Меня опять одолело неистовое любопытство по поводу причины экстаза, испытанного Али в тот давний день и записанного в лаборатории Карриера. Мой сын – ее сын – мельком видел эту причину, но не мог мне ничего объяснить.
Я отвел Робби в нейролабораторию для еще одного сеанса с отпечатком мозга его матери. Они с Джинни погрузились в привычную рутину. Я наблюдал за ним несколько минут, пока он передвигал фигуры на экране с помощью телекинеза. Потом вышел в коридор и заглянул к Карриеру.
– Тео! Как я рад! – Вероятно, последнее слово для профессора значило не то, что для всех остальных. Меня раздражал каждый слог, произнесенный этим человеком. Может, мне и стоило бы разок-другой побывать в его машине эмпатии. – Как дела у мальчика?
Я высказался со сдержанным оптимизмом. Мартин слушал с невозмутимым видом.
– Вероятно, роль самовнушения весьма велика.
Ну конечно, Робин занимался самовнушением. Я тоже. Изменения могли быть целиком и полностью воображаемыми. Однако наука о мозге знала, что воображение способно изменить клетки тела по-настоящему.
– В этом раунде сеансов есть что-нибудь необычное? Какие-то изменения в том, как ИИ контролирует обратную связь? Может, отпечаток мозга Алиссы включает нейронные сети из разных областей?
– Изменилось ли что-нибудь? – Плечи Карриера приподнялись, губы изогнулись, имитируя улыбку. – Конечно. Мы увеличили разрешение сканирования. ИИ все больше узнает о Робине и становится тем эффективнее, чем дольше взаимодействует с мальчиком. И да, отсканированный мозг Али активирует эволюционно более древние зоны по сравнению с шаблонами, с которыми мы работали раньше.
– Другими словами, теперь все… совсем по-другому.
Я спросил то, о чем хотел спросить. Узнал все, кроме того, что интересовало меня больше всего на свете. И был почти уверен, что Карриер не расскажет мне о том, про что не рассказала сама Али.