– Могу я спросить тебя кое о чем? Не ври. Честность важна для меня, папа. Был ли дрозд на самом деле ее любимой птицей?
Я не знал, что значит быть отцом. В основном я просто повторял то, что Али делала раньше. Каждый день совершал ошибки, награждая его шрамами на всю оставшуюся жизнь. Я мог надеяться лишь на то, что все мои промахи каким-то образом компенсировали друг друга.
– На самом деле? Твоя мама любила всякую птицу, которую замечала.
Ответ взволновал его. Наш любопытный мальчик, такой непохожий на всех остальных. Ребенок, которого мировая история начала тяготить еще до того, как он научился разговаривать. «Как будто ему шестьдесят, а не шесть», – сказала Али за несколько месяцев до смерти.
– И все-таки дрозд стал символической птицей для нас обоих. Он делал нашу жизнь особенной. Надо было лишь упомянуть его вслух, и дела шли на лад. У нас и в мыслях не было назвать тебя иначе.
Он оскалился:
– А ты хоть разок подумал, каково это: быть Дроздом?
– В каком смысле?
– В том самом – в школе, в парке, повсюду! Каждый день одно и то же.
– Робби, погоди-ка. Дети снова издеваются над тобой?
Он закрыл один глаз и отстранился.
– То, что все третьеклашки ведут себя как настоящие засранцы, считается издевательством?
Я протянул к нему руки, умоляя о прощении. Алисса часто говорила, что мир разорвет этого ребенка на части.
– Робин – достойное имя. Как для мужчины, так и для женщины. Оно очень славное.
– Может, на другой планете. Или тысячу лет назад. В общем, спасибочки.
Он уставился в окуляр микроскопа, как будто забыл о моем присутствии. Его записи становились все более прилежными. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что этот мальчик ведет настоящее исследование. В аттестации учительница во втором классе назвала Робина «неторопливым, однако не всегда аккуратным». Она была права насчет медлительности, ошибалась насчет аккуратности. Со временем он достигнет в этом отношении таких высот, какие не в силах вообразить ни один педагог.
Я вышел на террасу, чтобы подышать древесным ароматом. Лес тянулся во всех направлениях. Пять минут спустя – наверное, для него прошла вечность – Робин вышел и скользнул мне под руку.
– Прости, папа. Это хорошее имя. И я не против того, чтобы… ну, ты понимаешь. Сбивать всех с толку.
– Мы все сбиваем друг друга с толку. Так и бродим туда-сюда, озадаченные.
Он вложил мне в руку лист бумаги.
– Взгляни-ка. Что скажешь?
В левой верхней части страницы была нарисована цветными карандашами птичка в профиль. Она смотрела в центр. Он постарался, изображая полоски на горлышке и белые пятна у глаз.
– Ну надо же. Любимая птица твоей матери.
– Как насчет этой?
Вторая птица, тоже в профиль, сидела справа вверху и смотрела назад. Я сразу ее опознал: ворон со сложенными крыльями, похожий на человека в смокинге, который расхаживает туда-сюда, заложив руки за спину. Моя фамилия происходит от ирландского слова bran, то есть «ворон».
– Мило. Робин Бирн все придумал сам?
Он забрал лист обратно и окинул его критическим взглядом, уже планируя небольшие исправления.
– А нельзя дома размножить этот лист в виде бумаги, на которой пишут письма от руки? Мне очень, очень нужна такая бумага.
– Что-нибудь придумаем, именинник.
Я взял его с собой на планету Двау, которая размерами напоминала Землю и была такой же теплой. На Двау мы узрели горы, равнины и поверхностные воды, плотную атмосферу с облаками, ветром и дождем. Реки размывали камень, унося его по крупице прямо в беспокойные моря, и русла становились все шире.
Мой сын оживился. Его осенило.
– Папа, тут как на Земле! Ведь правда?
– Самую малость.
– А в чем разница?
Мы стояли на красноватом скалистом берегу. Ответ не пришлось искать долго. Мы окинули взглядом окружающий ландшафт: нигде ничего не росло.
– Она мертвая?
– Не мертвая. Примени свой микроскоп.
Робин опустился на колени и зачерпнул предметным стеклом немного пленки с поверхности литоральной ванны. Существа во множестве видов: спирали и палочки, «футбольные мячики» и нити; с порами, ворсинками и жгутиками. Он мог бы потратить целую вечность, просто пытаясь зарисовать их всех.
– Хочешь сказать, этот мир просто молодой? Все только начинается?
– Он в три раза старше Земли.
Робин оглядел бесплодный пейзаж.
– Тогда в чем дело?
Мой мальчик считал, что каждый мир имеет обеспеченное Создателем право на большущих существ, которые бродят повсюду.
Я объяснил ему, что Двау почти идеальная планета – у нее было подходящее место в подходящей галактике, с нужной металличностью и низким риском гибели из-за радиации или других смертоносных явлений. Орбита Двау пролегала на правильном расстоянии от правильной звезды. Как и на Земле, здесь имелись подвижные литосферные плиты, вулканы и сильное магнитное поле, что обеспечивало стабильный углеродный цикл и устойчивый диапазон температур. Как и Земля, Двау получала воду благодаря кометам.
Святые сосиски… Сколько же у Земли особенностей?
– Больше, чем заслужила любая отдельно взятая планета.
Он щелкнул пальцами, слишком гибкими и маленькими, чтобы издать звук.
– Я понял. Все из-за метеоритов!
Однако Двау, как и Землю, оберегали большие планеты на отдаленных орбитах. Эти гиганты защищали ее от метеоритной бомбардировки.
– Тогда в чем дело?
Казалось, Робин вот-вот заплачет.
– В отсутствии крупной луны. Поблизости нет ничего, что могло бы стабилизировать осевое вращение.
Мы поднялись на близкую орбиту, и мир затрепетал. На наших глазах времена года хаотично сменяли друг друга: апрель превращался в декабрь, затем в август и лишь после него – в май.
Наши наблюдения продлились миллионы лет. Мы видели, как микробы натыкались на пределы своих возможностей, словно поплавок, ударяющийся о причал. Каждый раз, когда жизнь пыталась разгуляться как следует, планета выкидывала какой-нибудь фортель, и все опять возвращалось к экстремофилам.
– Навсегда?
– Пока солнечная вспышка не сожжет атмосферу.
От выражения на лице Робина я едва не пнул самого себя за то, что сообщил об этом так быстро.
– Круть, – проговорил мой мальчик, изображая храбрость. – Ну, типа того.
Перед нами до самого горизонта простирался бесплодный пейзаж планеты Двау. Робин покачал головой, не понимая, считать ли увиденное трагедией или триумфом. Он посмотрел на меня. Когда сын заговорил, он задал тот самый первый вопрос, который жизнь задает повсюду во Вселенной.
– А что еще, папа? И где? Покажи мне другую планету.
На следующий день мы отправились в лес. Робин был сам не свой от предвкушения.
– Мне уже девять, папа. Я сяду спереди!
Закон наконец-то освободил его от обязанности ездить сзади. Он ждал вида с переднего сиденья всю свою жизнь.
– Ух ты, здорово. Здесь намного интереснее.
В ущельях клубился туман. Мы проехали через маленький городок, простирающийся всего лишь на два здания в обе стороны от главной улицы: хозяйственный магазин, бакалея, три площадки для барбекю, прокат надувных камер для тюбинга, лавки, торгующие туристическим снаряжением. Затем начались полмиллиона акров леса, который восстанавливался после вырубки.
Когда-то здесь возвышался горный хребет, способный потягаться с Гималаями, но теперь от него остались сглаженные холмы. Водосборные бассейны окрасились в цвета, соответствующие лиственным деревьям – лимон, янтарь, корица. Оксидендрумы и ликвидамбары испятнали склоны гор багрянцем. Мы миновали поворот дороги и въехали в национальный парк. Потрясенный Робин протяжно ахнул.
Мы оставили машину у начала туристической тропы. Я нес каркасный походный рюкзак с палаткой, спальными мешками и плитой. Худенький Робин тащил припасы: хлеб, бобовый суп, маршмеллоу, а заодно и посуду. Он сутулился от тяжести. Наш путь лежал через горы, к отдаленной площадке для кемпинга: до завтра нам ни с кем не придется ее делить. Площадка располагалась на берегу ручья, который некогда был всем, в чем я нуждался на этой планете.
Южные Аппалачи нацепили экстравагантный осенний наряд. Рододендроны кишели в лощинах и возвышенностях, где от густоты зарослей у Робина разыгралась клаустрофобия. Над подлеском из обезумевшего кустарника высился плотный навес из не менее пышных крон гикори, тсуги и лириодендронов.
Робин останавливался каждые сто ярдов, чтобы зарисовать клочок мха или беспокойный муравейник. Я не возражал. Он нашел восточную коробчатую черепаху, которая поедала какую-то мягкую массу охристого цвета. Черепаха вызывающе вытянула шею, когда мы наклонились к ней. Удирать она даже не думала. Лишь после того, как Робин присел на корточки рядом, существо попятилось. Робин обвел пальцем рисунок на панцире: непостижимое сообщение, записанное марсианской клинописью.
Мы добрались до идущей через широколиственный лес тропы, проложенной безработными парнишками из Гражданского корпуса охраны окружающей среды в те времена, когда коллективная общественная деятельность еще не считалась чем-то опасным. Я растер на ладони звездообразный лист ликвидамбара – наполовину нефритовый, как в августе, наполовину кирпичный, как положено октябрю, – и дал Робину понюхать. Он удивленно вскрикнул. Поцарапанная скорлупа ореха гикори потрясла его еще сильнее. Я позволил ему пожевать кончик бордового листа оксидендрума, чтобы понять, откуда взялось второе название – «кислое дерево».
Пахло перегноем. На протяжении мили тропа поднималась, как крутая лестница. Мы шли под сенью линяющих лиственных деревьев в сопровождении призрачных теней. Когда обогнули скопище замшелых валунов, мир изменился: вместо влажного широколиственного леса вокруг теперь росли сосны и дубы, а воздух сделался суше. Это был семенной год. Желуди лежали на тропе грудами и на каждом шагу выскакивали из-под ног.