– Хочешь планету?
– Нет, спасибо. У меня есть одна.
Я некоторое время сидел в своем кабинете и делал вид, что работаю. Подходящий час для отхода ко сну, казалось, не наставал целую вечность. Я проснулся от кошмара, и крошечная рука сжимала мое запястье. Робин стоял у моей кровати. В темноте я не видел его лица.
– Папа. Я деградирую. Я это чувствую.
Я лежал там, поглупев спросонок. Ему пришлось объяснять.
– Как мышонок, папа. Как Элджернон.
Дни становились короче, а я трудился, пытаясь сохранить интерес Робина к урокам. Ему нравилось, когда я сидел рядом и делал их вместе с ним. Но стоило мне заняться своей работой, как он впадал в транс.
Мы с ним пережили равноденствие и, что еще труднее, праздники. Я солгал семье Али, сказав им, что мы празднуем где-то в другом месте. По обоюдному согласию мы провели неделю сами по себе. Бродили на снегоступах по заснеженным кукурузным полям сразу за городом. Робби сделал украшения для елки из эскизов, вырезанных из его полевых заметок. На Новый год все, чего он хотел – это играть в бесконечные игры на концентрацию с «Певчими птицами Восточной части США», игральными картами, которые подарил мне на Рождество. К восьми он уже спал.
В течение всего января Робби маленькими шажками переходил из цветного мира в черно-белый. В начале февраля я дал ему недельный перерыв в занятиях, ни с того ни с сего. Он нуждался в этом. Снова начал играть в ферму на компьютере после паузы в несколько месяцев. Обижался, когда я говорил сделать перерыв. Еще до конца недели захотел вернуться к своим школьным заданиям. Ему не хватало сосредоточенности, чтобы усидеть больше получаса зараз, но он отчаянно хотел чему-нибудь научиться. Я знал, что мне придется отвести его к врачу, если это продолжился.
– Устрой мне охоту за сокровищами, папа. Какую хочешь.
– Сколько оберточной бумаги у тебя осталось после Вашингтона?
Он скорчил гримасу.
– Не напоминай мне о Вашингтоне. Я втянул тебя в неприятности.
– Робин! Хватит.
– Из-за меня доктора Карриера заставили прекратить эксперименты. И теперь сам видишь, что происходит!
– Это неправда. Я разговаривал с доктором Карриером два дня назад. Есть шанс, что лаборатория скоро заработает.
– Как скоро?
– Я не знаю. Может быть, к лету.
В тот момент мои слова не казались ложью. И они заставили его выпрямиться, он походил на встревоженную луговую собачку. Я бы соврал ему опять.
Мысль об отсрочке как будто придала Робби сил. Воображать, что он снова будет заниматься, было почти так же хорошо, как и делать это по-настоящему. Где-то во Вселенной есть существа, у которых вся жизнь так устроена. Он потеребил шнурки на ботинках, успокоенный своим раскаянием. Потом сказал своим ботинкам:
– У меня еще осталась куча бумаги.
На самом деле у него было около десяти футов. Мы обрезали фут с одного конца.
– Девять футов. Идеально. Раскатай его в гостиной.
– Ты серьезно?
Его пришлось уговаривать. Он раскатал бумажную дорожку посередине комнаты.
– Хорошо. Девять футов на четыре с половиной миллиарда лет. Это полмиллиарда лет на фут. Давай нарисуем временную шкалу.
Он немного собрался и поднял палец. Пошел в свою комнату и вернулся с корзинкой цветных карандашей и фломастеров. Потом мы оба опустились на пол и принялись за работу. Я отметил простым карандашом основные точки маршрута: конец катархея, один фут от начала нашего свитка. Сразу после него – начало жизни. Робби нарисовал первые микробы, сотни цветных пятнышек, которые с трудом можно было разглядеть без увеличительного стекла. Он заполнил следующие четыре фута радугой клеток.
Через пять футов я отметил момент, когда конкуренция уступила место сетевому взаимодействию, и сложные клетки наводнили Землю. Клетки Робби немного набухли и приобрели текстуру. Еще через два фута нарисованные им фигуры превратились в червей и медуз, морские водоросли и губки. Когда я наконец остановил его тем вечером, он снова был самим собой.
– Славный день, – заявил он, когда я уложил его спать.
– Согласен.
– И мы еще даже не добрались до самого главного.
Когда я проснулся на следующее утро, он был в гостиной: добавлял, уточнял, подправлял и ждал, когда я отмечу начало важнейшего события. Я нарисовал его карандашом – кембрийский взрыв, чуть более фута от конца свитка.
– Папа, здесь больше нет места. И все только начинается. Нам нужна бумага пошире.
Он развел руками, потом уронил их. Энтузиазм и отчаяние слились в нечто единое. Я оставил его наедине с этим чувством и занялся собственным моделированием, чувствуя себя преступником. Все утро он просидел над шкалой. Парад гигантских существ веером растянулся по всей ширине листа. Робби пообедал на полу, склонившись над своим усложняющимся шедевром. В какой-то момент он встал и отступил назад, широко раскрыв рот от гордости и гнева. Недолго поглядев на дело своих рук сверху, снова погрузился в гущу событий.
Весь тот день мы работали бок о бок. Я заглядывал пару раз, но его грандиозное путешествие шло полным ходом, и последнее, чего Робби хотел – это помощи от кого бы то ни было. В пять, окосев от чересчур долгого труда за монитором, я решил приготовить ужин. День был таким прекрасным, что я хотел вознаградить его, а это означало гамбургеры с грибами и жареную картошку.
Я надел наушники, чтобы послушать новости, пока готовлю еду. Стеблевую ржавчину, которая убила четверть урожая пшеницы в Китае и Украине, обнаружили в Небраске. Пресная вода из растворяющейся Арктики хлынула в Атлантику, меняя маршрут защитных течений, как рука, прошедшая сквозь дымовой шлейф. И отвратительная инфекция поразила площадки для откорма крупного рогатого скота в Техасе.
Я забылся – точнее, забыл, что мой сын ползает по полу в другой комнате. Я выкрикнул что-то мерзкое, причем громче, чем предполагал. Из-за наушников не слышал Робина, пока тот не потянул меня за рубашку. Он напугал меня, и я вздрогнул. Сын разволновался и занервничал.
– Ну, не надо игнорировать меня! В чем дело?
– Да так, ерунда. – Я вынул наушники и остановил приложение. – Просто новости.
– Что-то плохое? Точно что-то плохое. Ты грязно выругался.
Я совершил ошибку.
– Ничего страшного, Робби. Не волнуйся.
За ужином он атаковал тарелку, продолжая обиженно молчать. А потом простил меня, как-то слишком уж быстро. Когда я выставил жареный миндаль в шоколадной пудре, мой сын снова улыбался. Я сглупил – я ничего не понял.
После того как мы закончили, он вернулся на свое место в гостиной, а я – к компьютеру. Настраивал один из алгоритмов для извержений вулканов в водных мирах, когда с другого конца дома раздался глухой стук. Я снова выругался. Звук был такой, словно маленькое млекопитающее забралось в стены спальни Робина и свило гнездо между распорками. Мне бы ни за что не удалось вытащить его и спасти свой дом, не вызвав у сына новый срыв.
Опять раздался глухой удар, за ним еще несколько, слишком равномерных, чтобы их мог произвести не человек. Казалось, где-то работал неумеха-водопроводчик. Я отправился на разведку.
Звук доносился из спальни Робина. Я открыл дверь и увидел, как он свернулся калачиком в углу, держа в руках свой транспондер для исследования планет, и бьется головой о стену. Удары были медленные, несильные, испытующие – как будто он проводил эксперимент, проверяя, на что способен ради покаяния.
Я бросился к Робби с криком, но не успел оттащить его от стены. Он вскочил на ноги, вырвался из моих рук и пулей вылетел из комнаты. Я остановился ровно настолько, чтобы проверить планшет. На экране группа обезумевших коров натыкалась друг на друга, потеряв контроль над собственным телом. Одна из них медленно опустилась на землю, замычав в замешательстве. Крупный план перешел к съемке с воздуха: сотни живых существ колыхались сплошной массой.
История разошлась по всей Сети: инфекция мозга, охватившая четыре с половиной миллиона голов крупного рогатого скота в Техасе, распространялась от одной откормочной площадки к другой с поразительной скоростью. Робин вошел в мою учетную запись и отыскал новость, используя пароль, который я никогда не менял: любимая птица его матери, летящая задом наперед.
Снаружи послышались крики, совмещаясь с мучительным видео.
– Прекрати! Хватит! Довольно!
Я выбежал из комнаты и вышел на улицу. Он был один на темном заднем дворе. Вокруг царило умиротворение, и не было видно никого, кроме моего плачущего ребенка. Робби упал как подкошенный, как только я оказался рядом. Крики усилились, когда я попытался обнять его.
– Хватит. Прекрати. Прекрати!
Я опустился на колени и взял его лицо в ладони. Мой собственный сбивчивый шепот был наполовину утешением, наполовину попыткой заставить его замолчать.
– Робби. Тише. Не надо. Все будет хорошо.
Слово «хорошо» вызвало неистовый вопль прямо возле моего уха, который разбил мне сердце вдребезги. Я отпрянул, и Робби вырвался. Он пересек двор и завернул за угол дома прежде, чем я смог подняться на ноги. Я загнал его внутрь. Он снова свернулся калачиком в углу своей комнаты и начал биться о стену головой. Я ворвался в дверной проем и бросился между стеной и его черепом. Но он довершил начатое за миг до того, как я оказался рядом, и обмяк в моих руках. Из его горла вырвался звук не менее ужасный, чем его крики. Долгое, тихое бульканье: полный крах.
Я баюкал Робби и гладил по волосам. Он не сопротивлялся. Али перестала шептать мне на ухо подсказки в тот самый момент, когда я больше всего в ней нуждался. Мозг тщетно подыскивал слова, которые не вызвали бы еще один срыв. Все варианты казались бессмысленными. Там, где мы жили, откормочные площадки субсидировались государством, а нейрофидбек был запрещен. Зря я привел его на эту планету.
– Робби. Есть и другие места.
Он поднял голову и вперил в меня жестокий взгляд опухших глаз.