– Мама бы это сделала.
Его мать, саламандра.
– Не сегодня, Робби. Эта вода – чистый тающий снег. Давай вернемся в июле. Пирамиды из камней по-прежнему будут повсюду. Гарантирую.
Он посмотрел на окаймленный зеленью канал, который шел через лес и спускался с горы. Песня бурого короткоклювого дрозда, казалось, успокоила его. Дыхание Робби стало глубже и замедлилось. Стая мошек роилась над порогами, и компания ранних голубовато-белых желтушек собралась вокруг лужи у его ног. В этом месте любому человеку, даже моему сыну, было трудно гневаться долго. Он повернулся ко мне, слишком быстро воскресив нашу дружбу.
– Что готовим на ужин? А можно я буду стоять у плиты?
В лагере никто не мог нас тронуть. Мы поставили палатку поближе к реке и расстелили спальники. Устроили кухню на почерневшем от огня месте для костра, и Робби приготовил чечевицу с помидорами, цветной капустой и луком. После еды он был готов простить мне все.
Мы повесили наши рюкзаки на тех же старых платанах, у воды. Небо, просвечивающее сквозь кроны лириодендронов и гикори, было таким ясным, что мы снова рискнули и сняли с палатки тент. Вскоре стемнело. Мы лежали бок о бок, на спине, под прозрачной сеткой, глядя в иссиня-черное море, где звезды, обитатели ночи, жили каждая по своим, особым правилам.
Робби толкнул меня плечом.
– Значит, в Млечном Пути миллиарды звезд?
Этот мальчик заставлял меня относиться к миру по-доброму.
– Сотни миллиардов.
– А сколько галактик во Вселенной?
Я толкнул его плечом в ответ.
– Забавно, что ты спрашиваешь. Британская команда только что опубликовала статью, в которой говорится, что их может быть два триллиона. В десять раз больше, чем мы думали!
Он кивнул в темноте. Помахал рукой в сторону неба, будто подчеркивая свой вопрос.
– Значит, звезды повсюду. Их больше, чем мы можем сосчитать. Так почему же ночное небо не сияет?
От его медленных и печальных слов волоски на моем теле встали дыбом. Мой сын заново открыл парадокс Ольберса. Али, которая так долго отсутствовала, прикоснулась губами к моему уху: «Он – нечто особенное. Ты же знаешь это, не так ли?»
Я изложил ему суть как можно понятнее. Если бы Вселенная была устойчивой и вечной, если бы она не имела начала и конца во времени, от света бесчисленных солнц, распространяющегося во все стороны, ночь стала бы такой же яркой, как день. Но нашей было всего четырнадцать миллиардов лет, и звезды удалялись от нас с возрастающей скоростью. Это место было слишком молодым и расширялось слишком быстро, чтобы звезды могли стереть ночь.
Лежа так близко к Робби, я чувствовал, как его мысли устремляются наружу, в темноту. Взгляд сына скользил по небу от звезды к звезде. Он рисовал картины, творил собственные созвездия. Когда же заговорил, его голос звучал тихо, но мудро.
– Тебе не следует грустить. Я имею в виду, из-за телескопа.
Он напугал меня.
– Почему?
– Как думаешь, что больше? Космос снаружи… он прикоснулся пальцами к моему черепу, – …или внутри?
Слова из «Создателя звезд» Стэплдона, библии моей юности, вспыхнули в отдаленном уголке мозга. Я не вспоминал об этой книге десятилетиями. «Космос, в сравнении с бытием вообще, бесконечно мал… безграничность бытия лежит в основе каждой частички космоса»[22].
– Внутри, – сказал я. – Определенно, внутри.
– Ладненько. Из этого следует, что, возможно, миллионам планет, которые никогда не запустят такой телескоп, так же повезло, как и миллионам планет, которые это сделают.
– Может быть, – сказал я и отвернулся.
– Вот эта, вон там. – Он ткнул пальцем. – Что происходит на ней?
Я поведал ему.
– Там люди могут разделиться пополам и снова вырасти как два отдельных человека, сохранив все свои воспоминания нетронутыми. Но только один раз в жизни.
Его рука взметнулась к дальней стороне неба.
– А эта? Как насчет нее?
– Там хроматофоры по всей коже человека всегда выдают его истинные чувства.
– Круто. Я бы хотел там жить.
Мы долго летали по Вселенной. Мы забрались так далеко, что растущая луна – два дня после полнолуния – поднялась над краем гор и затмила звезды. Он указал на один из последних оставшихся ярких огней. Юпитер.
– А вон там? Воспоминания никогда не ослабевают и не исчезают.
– Ой. Сломанная кость? Драка с кем-нибудь?
– Запах маминой кожи. Та цапля, которую мы сегодня увидели.
Я посмотрел туда, куда указывал его палец. Свет тускнел в лунном сиянии.
– Хочешь отправиться туда?
Его плечи приподнялись внутри спальника.
– Я не знаю.
Что-то крикнуло в лесу. Это была не птица и не млекопитающее, о котором я когда-либо слышал. Крик пронзил темноту и повис над ревущей рекой. Он мог выражать боль или радость, скорбь или торжество. Робби дернулся и схватил меня за руку. Попросил меня молчать, хотя я не издал ни звука. Крик раздался снова, уже дальше. Еще один возглас вызвал отклик, сменившийся неистовыми трелями.
Потом все прекратилось, и ночь наполнилась другой музыкой. Робин повернулся и схватил меня крепче, его лицо освещала луна. Каждое живое существо ощущало все, что было ему предначертано.
– Прислушайся, – сказал мой сын. А затем прозвучали слова, которые никогда не потускнеют и не сотрутся из моей памяти. – Ты веришь, что мы взаправду тут?
В темноте нашей уютной палатки, в десяти дюймах от моего лица, Алисса прошептала:
– Почему это столь важно?
Мы шли пешком восемь часов, пока у меня ноги не начали кровоточить. Мы вместе плавали в неистовых каскадах. Я так изнемог, что с трудом разжег походную плиту и приготовил ужин. Не помню, что мы ели. Помню только, как она просила добавки.
Мне хотелось рухнуть лицом вниз на надувную подушку и умереть на неделю. Она же хотела не спать всю ночь и поговорить о философии.
– Имеет ли вообще какое-то значение, зародилась ли жизнь где-нибудь еще? Она зародилась – здесь. Это самое главное, да?
Мозг отказывался повиноваться. Я с трудом совместил подлежащее со сказуемым.
– Один раз – случайность. Два раза – неизбежность.
Она прижалась к моей груди.
– Нравится мне эта штука под названием «брак».
В сказанном прозвучало удивление, как будто она сама не ожидала от себя открытия, отвечающего на все вопросы.
– Если найдем где-то признаки брака, поймем, что цель мироздания – жизнь.
Как же она смеялась…
– О, мистер, мироздание и впрямь желает жизни. – Али забралась на меня сверху, моя собственная маленькая Вселенная. – Причем желает ее прямо сейчас.
На минуту мы стали всем. А потом исчезли. Наверное, я заснул, потому что снова проснулся от потустороннего звука. В темноте кто-то пел. Сначала я подумал, что это Али. Три плавные, зацикленные ноты: кратчайшая из мелодий, которую кто-то пробовал играть на бесконечной клавиатуре пианино. Я посмотрел на свою жену. Ее глаза в темноте распахнулись так, как будто мечтательную песенку из трех нот играл сам Бетховен. Она схватила меня за руку в притворной панике.
– Милый! Они приземлились. Они здесь!
Она знала, что это за птица. Но я не спросил, и теперь никогда не узнаю. Она слушала, пока пение не стихло. Тишина тотчас же наполнилась гулом других существ, сетью, распространяющейся во всех направлениях через шесть различных видов леса, окружающего нас. Али замерла в простом экстазе, которому ненадолго научится наш сын.
– Такова жизнь, – сказала она. – Если бы я могла сохранить это чувство при себе навсегда…
До чего невелика разница между «навсегда» и «однажды».
Я задремал, сам того не осознавая. Сон разорвал звук открывающейся молнии. Я не мог взять в толк, как ему удалось одеться и почти выйти из палатки, не потревожив меня.
– Робби?
– Ш-ш! – сказал он. Я не понимал почему.
– Ты в порядке?
– Я в порядке, папа. Все супер.
– Куда ты?
– Зов природы, папа. Скоро вернусь.
В лунном свете он покрутил рукой, словно сжимая невидимый шар: старый сигнал «все хорошо». Я положил голову на надувную подушку, натянул край зимнего спальника на шею и снова заснул.
Тишина разбудила меня. Я мгновенно понял две вещи. Во-первых, я проспал дольше, чем хотел. Во-вторых, Робина в палатке не было.
Я оделся и вышел. Трава, на которой мы разбили лагерь, была влажной от росы. Ботинки и носки Робина лежали у входа. Фонарик тоже: он был не нужен. Луна в ясном небе превратила окружающий пейзаж в серо-голубую акватинту. Ориентироваться по корням и камням стало так же легко, как идти при свете уличного фонаря.
Я крикнул, но ничего не услышал в ответ из-за шума порогов. Обогнув площадку для кемпинга, я закричал громче.
– Робин? Робби! Дружище?
Приглушенный стон донесся из ручья в нескольких футах от меня.
Я добрался до воды за считаные секунды. В серебристом свете пороги казались нагромождением осколков. Однажды сын мне кое-что сказал: «Чем темнее становится, тем лучше я вижу краем глаза». Я окинул реку взглядом, следуя за течением. Робби свернулся калачиком на валуне посреди потока, обнимая какой-то выступ.
Через пять футов в потоке я наступил на что-то скользкое. Камень вывернулся из-под ноги, я упал. Ударился правым коленом и левым локтем, оцарапал то и другое. Ледяная волна утащила меня на десять ярдов вниз по течению, прежде чем я ухватился за другой крупный камень. Я пополз обратно вверх по течению, перебираясь на четвереньках от одного валуна к другому. Каждый шаг, казалось, занимал минуты. Приблизившись к валуну, я все понял. Робби разбирал пирамиды. Снова превращал реку в безопасный дом для живых существ.
Он промок по ключицы. Все его тело тряслось. Он попытался протянуть руку, но она безвольно повисла. Изо рта вырывались невнятные звуки, совсем не похожие на слова. Он дрожал, как испуганный зверь. Ему было так холодно.