Как тяжело сейчас Ирке на принудке. Там нет ни свиданий, ни воскресений и не колют, небось, только по праздникам, которыми являются Новый год, Первомай, да день седьмого ноября. Я в скольких больницах не перебывал, но совершенно не представляю, где она, скорее всего в зоне, а в зоне – в больнице. И так десять лет! Знаете, я не передавал все оттенки того, например, когда человек не знает что-нибудь такое, что известно всем окружающим и, пожалуй, в применении к нему самому, я не становился подражателем Чехова или польского кино. Я враг не только чешской модели, но и многих аспектов польских разновидностей этого нового движения, вот кроме этой хулиганской модели общества, в которой всегда заключается какое-то самопожертвование. Простите мне этот каламбур.
В этом году воскресенье приходится на восьмое января, ну а сегодня еще только среда пятого. Мне бы самому не запутаться в этих дневниках иных лет, чем намаркировано.
Что же все-таки произошло в последнее время такого, что надолго? Мне запомнилось, как вслед за двумя эрзерумскими землетрясениями, первое – силой 7, второе – 5,6, турецкая община на Кипре возгласила независимость своего государства – Республики Турции на северном Кипре. Запомнилось многое. Прежде всего я вспомнил частушку, сложенную по поводу перехода к летне-зимнему времени: Кто был никем / тот встанет в семь, / а у кого чего есть / – тот в 5, 6. Затем запомнилась статья, в которой говорится о том, что турки засаливают земли и лимоны на плантациях становятся горькими до того, что их, по-видимому, только в сахаре можно становится употреблять. Весь мир не знает, как относиться к независимости этого маленького стопятидесятитысячного народа, и относится отрицательно, кроме, впрочем, самой Турции и Бангладеш. Как это часто бывает, что-то сталкивается с непониманием с момента своего появления… Помнится, Марко Поло пишет о том, что в его времена Иран также назывался Ираком, что же – теперь и Турции – две? Хорошо это или плохо? Еще запомнился юбилей Ивана Федорова, накатившее четырехсотлетие книгопечатания на Руси, в то время как еще в XIX веке Сахаров писал, что Павма Берында работал еще раньше и был не только первопечатником, но и оригинальным художником-гравером, и журнал «В мире книг» поддержал году в 1974 эту точку зрения. Что это – рутина или сила традиции, официального взгляда? Если это рутина, то и такой организации, как ЮНЕСКО. Никакого закона здесь нет, а есть одни исключения из правил, становящиеся закономерностями, да так, что становится по ночам шорох звезд слышен.
Уверенность, что бляди незнакомые, должны укреплять мой дух и быть прямо моими глазами. Якобы тогда я смогу рассматривать мысленным взором проблему того, что экзистенциализм уже развился на почве дзен-буддийской философии и смыкание Сартра с маоизмом в конце жизни (жизней их обоих – и Мао, и Ж. П. Сартра) служит лишним подтверждением этого взгляда. Проблема выбора и пассивности предельной ситуации, парадоксальное и абсурдное, пустое Коку-стране. «Оросиякоку суймудан» <«Сны о России»>. Предисловие – основной труд о том, что думается вообще о снах, а затем и сами сны, явившиеся поводом для затянутого предисловия. Это обычный современный тип книги научной, и так бы это и должно прозвучать. Т. е. что я воспроизвожу ту схему и произвожу ту модель этой книги, до которой мы дожили. Вся серия «Писатели и ученые Востока». Какие будут мнения? «Женщины Востока»? Хорошо. Идентификаторство мыслей Мандельштама, не орнаментальность, в восточном вкусе, а именно идентификаторством нужно назвать подмеченную особенность – суггестивность и доходящая до герметичности усложненная метафоричность. Я слишком мало читал его прозы, но сталкиваюсь с мнением, что она трудна для понимания без словаря. Вот корень и исток проблемы. Это действительная трудность, камень преткновения для правильной мысли. Также подмеченная неправильность при выборе шестого Далай-ламы показывает трезвость ума. Способность ответить ложью на дезинформацию правды. Таков ряд кардинальных вопросов, выясняется. Предельно изменчивая экзистенциальная ситуация существует в каждый момент под тем или иным видом, наряду с вопросом о смерти и последующего выбора между раем и преисподней.
У нас прямая предрасположенность к чаю – он нам дороже алкоголя становится, управляет регуляцией жизни.
И признай, насколько дороже потом обходится на выставку, в кино сходить и за это дело и отдать свой полтинник, чем даже на самую фешенебельную просто в Эрмитаже, где за вход все-таки берут рубль, бумажный или металлический, ординарный или правильный – все равно. Я так посмотрел на Галецкого в фойе «Прибоя», где мне вовсе не светит встреча с Барской или с кем-нибудь подобным, а также не мог посетить Михнова в клубе МВД. Вот и живет себе на Варшавской пианисткой для избранных по сюжету, по канве и прописанная в огненного ангела по Брюсу, а не по Брюсову. Прямо «танцовщица из Идзу» какая-то, а у меня таким путем пропал и Чжуан-цзы и Ле-цзы. Да вообще-то таким путем только и пропадало, если что-то пропадало бесследно, например Саят-Нова, Пу Сун-лин, Сборник памяти Бахтина, Ницше, «Вагнер в Байрейте».
Новый год прошел, уже шестое число, а в мыслях моих какая-то предновогодняя толчея, мысль рвется, возобновляется и снова рвется, пока совсем не теряется, вытесненная побуждением каким-нибудь. Я хочу сказать, что если что-то не поддается воспроизведению, то оно может быть поддано идентификации. Ведь какими бы глазами я ни смотрел на то, что видел, под это еще было подложено и первое впечатление от самого по себе города, когда мы, еще как приезжие, ходили больше, чем ездили, не доверяя своему знанию транспорта, и попадали куда-то под выходной, не могли попасть на один фильм и смотрели поэтому какой-то другой. На необходимые идентификации нам хватало, и тем страннее видеть, что у людей теперь этих денег нет, а они, якобы, коренные ленинградцы. Например, эта подруга с Варшавской, не глупая, а в том и ограниченная, в чем мне уже пришлось принять участие, и к которой я, будто бы вследствие этого, и не подходим. Как будто процесс периодического обновления заканчивается и человек снова становится совершенно одинок, не имеющим или не поддерживающим знакомства… Вот и живи на Варшавской, давай по карточкам. Смотри на толпы работниц на Красного Курсанта. Вижу я, как служащие валом валят от Левашовского до Зеленина, слышу своеобразие звуковой палитры города. А ходил я по этим улицам в пятьдесят втором, пятьдесят третьем годах и могу судить об изменениях характера городского шума, шарканья тысяч ног одновременного по панели, девушек, одетых, как раньше можно было себе позволить разве что на демонстрацию. Да и обо всяких переменах могу судить в этом тихом сравнительно углу города, где в часы начала и конца рабочего дня, во время пересмен, немного побольше в среднем днем, бывает народ толпами, расходящимися по магистралям и проулкам. И в другие часы я наблюдал за этим районом в гораздо более поздние годы (с шестьдесят пятого и по настоящее), когда в дни соревнований, летом, по воскресеньям, на стадионы и в парки люди ехали в переполненном транспорте, и им кое-где приходилось доходить пешком до островов, и людей при этом до того бывало много, что казалось, что на улицах никого не оставалось. И все эти годы, все это время бредущий одинок, какие бы толпы ни проходили по этим магистралям: Добролюбова и Максима Горького и по мостам. И в любые часы – по Петровскому проспекту и на Петровском острове, издавна, со времен еще нашего переезда в Гавань, я наблюдал и по другим часам, часам продажи и принятия спиртного, и часам сладости безделья по выходным дням, и в каникулярное время. И я требую для себя возможности жить уличной жизнью в то время, когда они схлынут, в будни, именно потому, что я насмотрелся с детства на большие скопления народа на железных дорогах и пристанях, в местах отдыха и развлечений, на бесчисленных остановках и на зрелищных мероприятиях, я так ценю одиночество в этих же местах, но в другое время, в будни или поздно, или рано, когда нет никого, или когда все уже внутрь собрались своим коллективом, или на так называемом юге, или особняком когда держатся наши от иностранцев, в туристический сезон, один исповедую культ ангельского чина, бесполого одинокого существа в атмосфере, пронизанной сексуальностью, точнее даже женской сексуальностью, городских кварталов. И вот что еще – чем проецировать наяву такие сновидения праздничности ситуаций экстремальных для одинокой личности, лучше всю жизнь, как говорится, живя ничего этого не знать.
В Тульской картинной галерее есть скульптурный портрет Н. Кончаловской 1919 года.
Все же выглядел. Альбом богатый. Натюрморт Штеренберга без даты, а так все художники, от Лентулова и до Петрова-Водкина. Было так же рано, как сегодня, еще не зажигали огней, но в домах, как и всю ночь, светилось по одному-два окна. Не нужно было вставать. Рождество пришлось на воскресенье. Решил не записывать. В этот день выбрались и мы, ездили к Кире с Эллой. Там много пластинок, перепечаток джаза: Фредди Хаббард, Колтрейн, Эллингтон, всего мы не успеваем послушать: Бэйси, снова Эллингтон, другой какой-то Колтрейн, американский. Музыка играет все время, но мы можем на ней сосредотачиваться только урывками, в промежутках между разговорами, вдруг затухающими, когда напрягается слушательское внимание, и вспыхивающими спонтанно. Мы недолго пробыли в гостях и вернулись домой. Сегодня уже понедельник, девятое, рано. Вот-вот люди начнут вставать. Как рано здесь просыпаются. В пять начинают вставать, зажигаются огни, начинают выходить. Задолго до шести видны люди на остановках. Я приобрел привычку вставать очень рано, но я стараюсь не шуметь, когда пью чай или когда потом хожу по кухне с прихожей. Даже в шесть, полседьмого я включаю радио потише. День наступает незаметно, но у меня не хватает выдержки высидеть до наступления дня, я ложусь, может быть, засыпаю. Светает так медленно. Может быть, к одиннадцати только светает. А так все тихо в зоне. Еще, по-видимому, каникулы не кончились, хотя рано и детям. В этот ранний час никто не пользуется лифтом, поэтому так тихо.