Министра мясной и молочной промышленности Антонова заменили на Сиденко. Вот какую новость я извлек из радиопередачи.
В день, когда Вера задерживается на весь вечер, время течет не так, как в обычные дни. Вот тут свой чай и пей. Дальний угол двора не загорожен, и в просвет между домами виден школьный двор, где сохранились старые деревья. Со дня приезда сюда, еще пятнадцать лет назад, было ясно, что это направление самое красивое. Взрослые деревья курчавятся. За сквозящими деревьями четырехэтажное здание школы, отделанное голубой кафельной плиткой, так навсегда и останется рисунком и архитектурным проектом, так все это место кажется нарисованным на бумаге. Деревья протянулись подобием аллеи по лугу, школу окружает луг.
Так бывает, когда мороз отпустит – можно снова вставать и, стараясь не шуметь, шагать по квартире раздетым. Тело чувствует колебания уличной температуры через всю искусственность комнатной атмосферы. Вечерний озноб кончился, ночью согрелся. Смотрю уже вторую передачу «Прогулки по Москве». Показывают Новодевичий монастырь и местность у Девичьего поля. Это так интересно, интереснее альбома об монастыре. А недавно была передача о Таганке и Заяузье – много старой архитектуры. Передачи короткие, поздние. Вот и вставай и отстаивай свои строчки. Я завариваю чай на утро, но сам пью его сейчас, в три часа ночи. Вода, сперва белая, как молоко, постепенно отстаивается, становится прозрачной. С этим явлением я познакомился давно, в детстве. Меня познакомил с ним отец. Он налил прозрачный кувшин такой туманной водой и сказал, что воду хлорируют и надо давать ей отстаиваться. Может быть, это было еще в Германии? Скорее, здесь где-то. В новых районах тут и там встречаются автостоянки. Вот, может быть, кто-нибудь из сторожей на автостоянках пьет со мной одновременно, а так никто не встает, конечно, в два, в три, чтобы напиться. Чай густой, негорький, индийский. Очень крепкий, с настойчивым запахом. Выпить чашку и закурить, вот самое большое удовольствие, которое можно позволить себе ночью. Не бережем электроэнергию. Мы много в чем не экономим. Обогнали англичан по количеству выпиваемых чашек. Кирюша дал почитать Восточный альманах, десятый выпуск. В нем «Непрошеная повесть» Нидзе. Я только успел заглянуть, говорит – интереснее «Записок у изголовья». А вот попив его, можно подумать и о том, чтобы прилечь. Ведь не трястись же вместе с холодильником, обнаруживая у себя все новые симптомы простуды. Хочется подвигаться и согреться, но не возле Веры. Кроме шороха шагов ничего не слышно. Мерещатся какие-то пространства, проходимые мной по одному месту. Что, если б целый день пришлось шагать от Ленина до Зеленина, не сдвигаясь с места. Это еще тот расходняк. Я ощущаю себя в другом месте, чем то, в котором я нахожусь, где-то на Глухой Зелениной, среди заводов. Вот где одиночество нам гарантируется. Мысленно я попадаю под разъезд. Работницы переполняют трамваи, на углах скапливается народ, да и на улицах много прохожих. Наполняются магазины. Час, когда обилие людей так же не способно помешать переживать чувство одиночества. В эти часы, утром и вечером, среди мимолетных реплик и разговоров, я стараюсь и не бывать. Как-то ото всего этого становишься без вина пьян, моложе и взрослее одновременно. И ни с кем не можешь познакомиться.
На снежной тропинке талая вода, в лужице красиво лежат балластные камни. Делают попытку засыпать эту ямку. Озерцо стоит, лужица и все яснее – ноль градусов. Здесь не считаются с газонами, дорожка проложена прямо наискосок. Если бы только зимой так, но и летом ее протоптали намертво. Я догадываюсь, что здесь проходит тепловая магистраль. Пойма реки Волковки это там, где деревья расступаются в перспективе, создавая и на кладбище своеобразные просеки, как линии на скалах в Перу. Застигнутая между шоссе и железнодорожной насыпью, речка тут делает изгиб и уходит под шоссе. На этом месте построен Белградский мост. По-видимому, вот здесь она перестает быть каналом. Я вижу, что можно пейзаж написать, так картинно раздались деревья вдоль по ее течению. Здесь не хватает хорошей охоты. А свободные участки загораживаются. Я читал, что милиция тут строит для себя ипподром или школу верховой езды. Поить своих коней им из Волковки не придется. Что-то будет с новым кладбищем? Дух Тургенева витает над естественными перелесками Камчатской улицы. Как свечечка, руками укрытая от ветра, церковь. Заброшенность старого кладбища, и так до самой до Растанной с ее музейным безлюдьем. А большая церковь, без главы, как храм погибшей цивилизации, миражирует за деревьями. Храм был большой. Вот зеленый заповедник пока стоит, а нам уже пишут о других речках, больших и малых, на других концах города. Начинаясь где-то под Шушарами, наша речка пробивает себе путь, теперь уже в пределах города и вливается в Обводный канал. На месте их слияния я что-то никогда не был. Надо спросить у Веры. Тихая у выезда на Волковой деревне, она совсем не похожа на себя. У города есть резерв. Как он поступит с этой территорией между Волковкой и Обводным?
Опять дует ветер. С пьяных глаз я этого не замечаю сначала. На Финском волны под два метра. Где-то вдали слышно непрерывное гудение, а у нас ветер налетает порывами.
Я, вспоминаю, ходил выше по течению, там у станции метро есть место, где речка разливается по лужайкам, затапливает деревья, но и там у нее есть речной напор и какое-то подобие русла, поросшего камышом, не очень чахлым. Но сам ли это исток, и откуда она там берется, я не знаю. Там, где она становится шире и глубже, на кладбищах, мы имеем естественно-исторический музей-заповедник в духе Федорова – «Философии общего дела». О да, это не каток в городской черте. Над кладбищенскими зарослями сгущается не электрический туман на закате. И в соединении с этой обильной по руслу реки растительностью, своеобразно подчеркивающей неровности рельефа местности, закаты производят неповторимое впечатление. А в остальном своем течении она не отделима от железнодорожного мира и местами напоминает какой-то подсобный канал или даже большую канаву, правда, в этих местах уже забранную в железобетонные берега. Паровозный дым над Волковкой так же естествен, как розовеющая сумрачная мгла над кладбищами. Как мы оказались связанными с этим местом, просто поразительно. Это судьба. Надо больше бы читать Федорова об этом. Как-то ускользает от внимания, что, в общем-то, все это уже кем-то и когда-то говорилось. Это рассказ о другом годе, вот в основе его и лежат другие события, а антураж, весь жизненный фон переходит из предыдущих лет. Но на самом деле повторений недостаточно и повтор выдуман уже как искусственный прием. И потом, какие-то вещи нельзя не повторять, а описание все же развивается и в чем-то совершенствуется. И не пытаться воспроизвести эту картину поймы, как я ее вижу, я не мог бы. Я повторяю, что я ее действительно не знаю, а только вижу, да и то с колес большей частью. Мне кажется, что речка заходит куда-нибудь на запретную территорию, но я сам слышал, как говорилось о строительстве, кажется, жилищном, в пойме Волковки, а это где-то здесь, она ведь совсем небольшая, но где же здесь строить? Ипподром, что ли, они имеют в виду?
С утра был туман и метель, Вера говорит, что не хотела выходить у своих из дома.
Воскресенье пятнадцатое. В ночь на понедельник началась оттепель, слышно, как капает с крыши. Мы подражаем тем, у кого запруды прямо в крови и во плоти. Я имею в виду эту дамбу через Финский залив. Но мы совсем не голландцы, и у нас от тихих деревенских уголков, в каждом из которых было что-то свое особенное в смысле ландшафта и местоположения, пригородных, – ничего не остается. На всех этих местах вырастают огромные серые районы, одинаковые на вид и которые никак нельзя представить у голландского живописца. Когда мы переехали жить сюда, еще капустные поля простирались между кладбищами и новой застройкой, был и совхоз. Теперь дома подходят почти вплотную к кладбищу и деревянные постройки снесли. Во многом этих мест уже не узнать. В особенности изменились маршруты. Новые улицы. Мы можем теперь двояким способом ездить хоть в Веселый Поселок. Получается, что мы только немножко земли под ногами и видим в садике или на пустырях, сохранившихся еще вдоль дорог, а так только на небе удается наблюдать что-то картинное, а у нас все от погоды зависит и часто посмотреть не на что. Вот я побывал на днях и на Петроградской, а внимание привлекли только наши пустыри и замерзший разлив Волковки. Я совсем не бываю в книжных магазинах, даже здесь, сравнительно недалеко от дома, не говоря уже о более дальних «Старых книгах» или «Академиях». Ничего, кроме того, что узнаю от Киры с Эллой, не знаю о выходе новых книг. Мне и на Невском-то, где есть ларек, делать нечего, выберусь раз в год по обещанию. Раньше я чаще бывал на Литейном, но я привык жить, не зная об этом. Просто скорей трудно совсем новых книг не видеть, чем обходиться без них. Совсем не бываю и в промтоварных, ничего не знаю, что где продается и почем, слышу что только если от Веры или по радио. Информация неполная, Вера сама нигде не бывает, и неживая какая-то по радио. Никаких рекламных приложений мы не получаем, даже «Книжное обозрение» второй год не получаем. Только Кира и Элла что-то показывают. Вдруг обнаруживаем, что что-то пропустили, это неприятно и как-то так и действует. Дуньхуанские документы еще, может быть, попадутся, но я ничего не знаю и о планах издательств. Обещания, что печатаются в «Памятниках письменности Востока», так неточны. Пока новостей нет, кажется, купили «Лес начертаний», перевод с тангутского. Я не видел. Теперь сижу дома и слушаю ночную капель, ночной холодильник. Совсем не могу спать. Лежать – лежу, а уснуть никак не удается. Ну и в сердцах встаешь, начинаешь пить чай, курить, ходить или записывать, что на ум придет. Так ночи проходят. А днем, если все же утром усну, по привычке просыпаюсь в одиннадцать и дальше ближайшего винного и не хожу, и не дерзаю. Изредка, когда тут ничего нет, приходится пройтись куда-нибудь подальше, и это уже чуть ли не целое приключение. Долго нет мамы, начинаем скучать и беспокоиться, но оснований нет, слава Богу. Хоть бы письмо от нее получить. Чай кончился. Хорошо пожили. Посидели на «азербайджане» перед Новым годом, но зато пятнадцать дней потом горя и забот не знали. Может быть, Мише удастся что-нибудь достать. У Киры с чаем тоже плохо. Подарили что-то на праздники, но этого хватило ненадолго. Тихо, очень тихо и спокойно. К нам никто не приходит. Накануне Старого Нового года позвонила из Новосибирска Танечка, долго разговаривали, она почему-то была проинформирована, что я умер. Но это не так. Я не ожидал звонка. Больше всего она поздравляла меня и рассказывала о сыне, которому уже одиннадцать лет. Слушаю Эллингтона, смотрю передачу про Веллингтон. По всей стране нетрудно проверить, кто чем занят. В «Известиях», в статье, отрывок из «1984». Надо вырезать. Уже с неделю нет новостей от сейсмологов. Сегодня, говорят, умер майор Хаддад и его место займет к