Выгляни в окно. Почти все спят. Автобус не останавливаясь проезжает по улице. Где-нибудь во дворе должна дежурить «скорая помощь». Может быть, зима будет такой мягкой. Впереди февраль, самый холодный месяц. Какой-то он будет? Так надо понимать, что от Москвы на нас движутся холода, но балтийский воздух не вытесняется, не уступает морозному московскому. Это обычно зимой. В пятницу надо ехать на укол и к врачу. У меня теперь новый врач. Как-то так перераспределили участки, что мой, где я и не бываю, достался другому врачу. Теперь нужно снова знакомиться.
Как-то тут мне очень понравилась музыка Гагаку, слушал ее после большого перерыва. Особенно первое произведение, которое, как мне показалось, занимает целую сторону пластинки или кассеты. Я дал себе слово устроить еще раз такое прослушивание, но пока что-то от этого удерживает. Еще живо то впечатление. Получилось, что из всех кассет лучше всего записана эта, да «Rare Hendrix» Вот и слушаю их по очереди, иногда вставляю блюзы. Есть еще опера «Иисус Христос» – ее тоже громко и хорошо слышно, а остальные кассеты погублены или до того неинтересны, что я их никогда и не послушаю.
В такой день лучше бы было слушать птиц. Солнце еще не село, но птички больше не поют. Медленно летают вороны по одной, по две. Ветра нет. На небе мелкие орнаментальные облачка, сквозь которые видно голубое. Они вызывают представление о молодом льде. В такой день очень четко различаешь музыкальное от немузыкального. Отсюда из дома, по виду, прямо день весны.
В этот час оживление на улице утихает, только школьники расходятся по домам группами и поодиночке. В доме то же, что и всегда: работает лифт, выносят отбросы, гудят какие-то тяги, шумит вода, воют трубы, хлопают двери, слышны шаги и голоса. Во всем этом ничего музыкального нет, как нет его и в «последних известиях». Весь этот набор шумов способствует утомлению.
Люди видны только на остановках, там развешены флаги, но отсюда они не очень-то видны. Сегодня шестидесятилетие переименования города. У нас все тихо, хотя мы слышали о праздниках по радио и телевизору. Это, наверное, где-то там в городе, наши же пространства растворяют все, все признаки праздников. По ассоциации, когда мы говорим о пейзаже, то имеем в виду пейзаж малых голландцев, пишут в газете о традиционных швейцарских праздниках, одному из которых триста лет. Ничего более не похожего на наши праздники я представить себе не могу. Пишут о деревеньке, не признающей григорианского календаря и празднующей Новый год по старому стилю. Это наша зависть к чужой упорядоченности проявляется в таком подходе. Кончаются вести из дальних стран, и начинаются объявления. Это то еще, что я слушаю. На этих же днях празднуется сорокалетие снятия блокады, так что праздник вдвойне. К сожалению, сегодня никуда не надо, у меня совершенно нет денег. Уже двадцать шестое. Весной не пахнет, но что-то в такой тихий и теплый день напоминает о весне, когда начнут раскрываться окна и двери. Сейчас новостей никаких нет, перечисление мест на карте. В Калининграде открылось новое здание университета, все в этом роде.
Мать, безусловно, думает о нас перед сном, и вот ночи у меня, выходит, моленые. Тут я чувствую себя вправе на все это. Три часа, и я напился уже чая. Чая идет так много, что все чаще мне хочется докупить на свои копейки лишнюю пачку. Присылали два раза посылки с чаем из Москвы, тем только и спасаемся. Верина мама, когда делает закупки в своем «Универсаме» и дают «тридцать шестой», всегда берет нам побольше, пачек по десять. Обещал Кирюша большую пачку Индии, да сгинул. Вот за всех этих людей мы и молимся Богу, в таком-то тайном родстве чайном состоим. Надо дождаться, по возможности, спокойнее утра и ехать в город. Я думаю, что визит к врачу стоит того, чтобы здесь чая быть набуханным, укуренным, от чая сытым. Мне и остается исповедовать эту успокоенную чайную сытость в ночные часы, когда легче сосредоточиваться. Мама вымолила мне покой. А в утренние часы – спать. Раньше так не было. Я просыпался рано – в пять, в шесть, и вот, не продравший глаз, готовил себе чай. Теперь я делаю это в более успокоенном состоянии духа. Отвариваю и переливаю в джезву вторяк, споласкиваю чайник и выплескиваю старую заварку, засыпаю новую, помногу, вы даже не представляете, какой крепости у меня утром чай. Заливаю заварку вторяком и прокипячиваю все это обязательно под присмотром. Конечно, я привык все это делать автоматически. Итак, чай идет у нас первым, а бублики – вместо всего остального. На столе рассыпаны аккуратные папиросы. При ближайшем рассмотрении оказывается, что они обильно крошатся. Я выбрасываю пачку раньше, чем окончится содержимое. Почти все окна погашены. Темный, почти неразличимый стоит за светофором автобус. Потом он медленно, едва слышно трогается и скрывается. Сейчас спят все привыкшие к совершенно другому ритму. В самом деле, чем хуже спать утром, когда люди больше всего приходят и уходят из домов? Этот новый ритм выработался сам. Все время я могу прилечь, полежать, но спать еще не хочется, а часто хочется курить, и я встаю, а перекуры затягиваются до утра.
Так я сам врач (и в первую очередь сам себе), но я своих пациентов не вижу и вот в это верую, что своих видеть и не надо, важно только, чтобы они были своими. Эта уверенность развивается сейчас, я позже приведу какой-нибудь другой пример из того же ряда.
Я верю в то, что со своими встреча нас ждет, если мы были праведны. Эта вера как-то всколыхивается повременно, и закрадывается сомнение, не сменится ли она жутким каким-нибудь безверием. И вот в это вот верю. Так я могу это повторять за каждой мыслью, но дух этой спонтанной веры отрывочных убеждений передан верно. Даже неважно, кто вселил в меня эту уверенность, можно сказать, что она мне свойственна. Кто-то поддержал меня, и прежние разочарования кажутся не захватывающими самого ядра существования. Это вера какого-то сердечного восклицания, но как ее ни называй, ни характеризуй, дела это не меняет. Я верю в то, что вот тут что-то не подведет, т. е. в то, что все состоит из уверенности в том, что каждая вещь уже есть вера и что поэтому вера во всем. Короче всего можно так сказать, что тот, кто находится на этом пути, с настоящим безверием и не сталкивается, а то бы его шарахало так, что никакое бы лечение не помогло, и вот это-то существование в сфере веры постоянное и доказывает существование Бога… Здесь начинают зажигаться окна, когда я еще и не думал ложиться. Боже, как рано встают люди. В четыре уже начинают подниматься, они работают, наверное, так далеко. Вот это приходит на ум особенно часто. А уже почти пять. Время пролетело незаметно. Надо довершить эти записи до утра. Просто и не быть и не казаться вором. Просто не быть среди людей. Есть соблазн зайти в метро в академический ларек. Я изображаю человека, у которого на уме текущие хозяйственные заботы на первом месте, в день, когда продают «Курьер» с Борободуром, я обхожу журнальный киоск так, чтобы этого не видеть. Якобы у меня все сосчитано: три «Беломора», хлеб такой-этакий, чай, не знаю, что там еще – вино, думаю, довольно.
Этот молитвослов посвящен той, что сейчас сидит, и слово бы себе дал из дома не выходить, не попадаться ни при каких беспорядках, лишь бы так не попадаться. Я последние десять лет только и делал, что пил, да курил, да писал еще в «Часы», да рисовал. Тонна чая, небось, и была отпущена. Это я все о матери, но вот на что-то такое, как «все пройдет, сын мой, все пройдет» отца, дважды напарывался и верю, что и не избег. Я верю в то, что постулаты отца выдавали гораздо большую человеческую твердость, но как знать, если бы мне пришлось учить сына… А так учишь самого себя. Я верю, что тот сам дитя, у кого нет детей. Даже не десять, пожалуй, уже больше лет, я так рассеянно провел за питьем чая, нигде не бывая, кроме как у Эллы, много было и вина. Я не только не прав был, но и этого чая он больше не пил – модель его высказывания такова сейчас. С изучением себя и сталкиваешься. Ночь на дворе – какая темень. Начинается слабое движение. Как-то там? Там все не так – чая никто не даст, а надо вставать, соблюдать режим. Там еще строже, нельзя быть за вора даже приняту. Может быть, все же что-то попадается на глаза и составляет опыт? Редко памяти нет настолько, что я ничего не замечаю. Как же плохо ей должно быть сейчас, там даже и не покуришь. Я хорошо знаю порядки психиатрических лечебниц, но вот специально на принудке никогда не был. Может быть, в этом и вера. Она такого огромного срока не заслуживает. И все переделав, и повеситься, и видим. Так, кажется, говорится, но я повторяю, что это только модель высказывания, калька. Что способен человек, он способен годами копить усталость, никак, фактически, не отдыхать. Как это может быть? Я даже представить себе не могу ничего подобного. И вот у человека накапливается ощущение, что достаточно память изгнать и пройдет с ней вместе все.
Сегодня мне и стоит встать пораньше. Я побрился вечером, и никак особенно готовиться не надо. Не забыть захватить лекарство, может быть, в диспансере его и нет, такое бывает. Но перед тем как вставать и собираться, я могу еще немного расслабиться.
Сборник «Традиционная культура Китая» весь посвящен памяти академика Алексеева. Мне не по карману. Выбросили в продажу «Фламенку». Ее разбирают очень охотно и быстро. Книги по русскому говору, исторические словари продаются свободно. Иметь бы побольше денег… Таким образом, усталость до беспамятства является для меня непреодолимой вещью. Но я долго не понимал, что всецело подчинялся ей. Даже теперь мне не представить во всем истинном размере, до каких же пределов распространяется ее власть. И сейчас я ловлю себя на том, что совершаю нечто под влиянием усталости, и мне приходится побыстрее сматываться. Успев до трех переделать дела в диспансере, я делаю необходимые по дому покупки. Поскольку на «Звездной» вермут сегодня дешевый, по два сорок, азербайджанский, у меня в руках оказывается немного денег. Я покупаю два пакетика молока, кажется, Вере оно сегодня не положено. День сегодня выдался как раз темный и пасмурный. В центре так много народа, а на Петроградской нет. П