А вот профессор Козырев, когда, после его открытия в пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом году извержения на Луне, о нем стали писать у нас в прессе, вторично, после Ашхабада, стимулировал очень сильно мой интерес к этим природным явлениям. Конечно, я столкнулся потом с тем, что его взгляды явились почвой для многообразных спекуляций, но сам я, как ни рос и ни менялся, не мог изменить своего отношения к этому. У меня какой-то застывший и остановившийся интерес, и я в этом не податлив. Даже когда Родя пытался свести все это к разговорам о зоне, я, как бы мне ново ни казалось то, что он рассказывал, в своем не уступал. И мне кажется, что племянник Козырева, Кира, лучше понимает меня, чем другие люди, и доверчивее относится к моим интересам. Вот как все переплелось в нашей жизни. Ашхабад мне, как будто бы, ничего такого не дал. Правда, одно время курили ашхабадский план. От него не тошнило, не то что от узбекского сорта или от морфина. Конечно, дневник был бы гораздо полней и интересней, если б можно было хоть в нем писать о наркотиках, это прямо половина жизни временами, а так: «в Намангане яблоки / очень ароматные, / на меня не смотришь ты, / неприятно мне».
Вдруг вспоминаю, что ведь в комнатах для чайных церемоний стульев нет, а мы во всех наших домах сидим на стульях, и это наши жены нас приподымают над первым этажом. Когда я жил в изоляции от всех, на Блохина, у меня матрас стоял на полу и я как-то не пугался мышей или крысят, которые частенько заходили. Так было до самого пожара, психиатров и Верочки. Потом пошли столы да стулья, да диваны на ножках. Но раньше я об чае столько не думал, больше о климате и рассеянном слабом свете, царящем в моем доме. Конечно, я придавал больше значения дружеским связям. На живопись, еще на что-то смотрел по-другому. На чтение, например. Теперь сижу на страшном чифире и сижу на стульях, ем за столом. Это не по-японски и не по-китайски, даже не по-узбекски. Ничего, был бы чай сортовой. Я все готов перенести за свой покой, за спокойствие в своем доме.
Нравится прибирать перемытую после гостей посуду. Много вилок, ложек, рюмок, чашек. В субботу, когда все допоздна занимаются своими делами, каждый своим и в своем помещении, я остаюсь предоставленным сам себе в прихожей. Она одна никем не занята. Эта маленькая комнатка, с выходящими в нее четырьмя дверями, представляется мне идеальным местом. Как бы приспособиться к ней и пить? Я сижу на корточках над банкой для мусора и курю. Свет только здесь мягкий. Из комнаты слышно телевизор, на кухне Вера печатает. Мне остается только готовить чай, когда ей захочется, или пить самому. На ночь в моем распоряжении, конечно, еще и кухня, где я и работаю, но на кухне свет слишком яркий, поэтому иногда я его выключаю совсем и шагаю или сижу в темноте, при слабых уличных отсветах.
Сережа показал материалы для своего диплома – несколько десятков фотографий московских и подмосковных церквей и фрагментов, в точности таких, как мы покупали в Старой Ладоге. Мне интересно. Еще каталоги, в составлении которых он принимал участие. Это тоже интересно. Он профессионал-фотограф и будущий искусствовед. Это материал для книги, видимо, у него собран. Некоторые церкви, да большинство, в страшном запустении. Он фотографирует наличники окон, заложенных кирпичом, и архитектурные детали, лепнину. Выпили, много разговаривали, но у него на носу экзамены. Оля завтра уже возвращается в Москву. Он зовет летом в Кириллов, бывает там каждый год, но говорит, что негде остановиться. Как же мы без ночлега? Быстро уходят. Мама смотрит телевизор, и мы к ней в комнату и не заходим. Свои новости я уже узнал. Остается послушать религиозную программу, но она повторяется завтра не в такое позднее время. Вчера Виллис Канновер передавал замечательного Фила Вуда, но из-за этих серий «Майора Вихря» я услышал только кончик. И сегодня кино еще позже, наверное, до двенадцати. Хорошо у нас хоть Сараево никто не смотрит – чуть ли не до часу ночи. Живем по субботам, как в насмешку. Я помню, когда и этого второго выходного не было, как сейчас у школьников, да сколько времени тому назад второй выходной установили, я все еще путаюсь – все кажется, что завтра уже понедельник и надо на работу. Верочке, по крайней мере.
Репродукцию иконы вешаю повыше, над китайской тряпочкой с дорожкой в бамбуках и своим разливом, передающим пропорции Исаакия. Так подробно все записываю только для памяти, ведь когда-то и эта кажущаяся неизменной обстановка изменится. Например, Верочка решила переставить книги в шкафу иначе, выделить мне целую полку.
Воскресенье – продолжение субботы. Через два часа Верочка кончит печатать и спектакль, который смотрит мама, закончится. Сегодня солнечный день, вызывающий представление о Подмосковье. Если в обычные пасмурные дни люди выглядят, как барельеф, то в солнечный день они выступают скульптурно. Даже какие-то подагрики выступают характерно. Что-то блестит на дорожках. Наверное, большинство людей уехало за город, людей немного, и каждый похож на резную деревянную игрушку. Все нараспашку.
Я нахожу в словаре бурятских шаманистических терминов подходящее место. Истинная поэзия заключена в этих древних представлениях. Беру наугад: «Алтан дэгэлтэ (досл. «имеющий золотую шубу, золотошубый») – дух-хозяин, покровитель утуга – унавоженного луга при зимней усадьбе. Культ покровителя утуга у бурят, вероятно, связан с олицетворением обильного травостоя, необходимого для содержания скота в условиях сибирской зимы. А. д. представляется мифологическим, художественным образом утуга, покрытого летом золотистыми цветами». И.А. Манжигеев. Бурятские шаманистические и дошаманистические термины. Издательство «Наука», М., 1978 год. Тут встречаются замечания об уйгурском происхождении некоторых терминов. Я пытаюсь на новой карте найти эту самую уйгурскую автономию, но она, как заколдованная, никак себя не обнаруживает. Находится только поселок Уйгурсай в Узбекистане, о котором сегодня пишут в «Известиях». Это рядом с Папом – семь баллов. Люди были заранее предупреждены, и все вышли на улицу. Непривычный десятиградусный мороз. Старые дома разрушились, повреждены производственные помещения, сразу же приехала экспедиция. Мне хватает наблюдений за улицей из окна. В детстве, когда мы жили под Москвой, я много болел и вот такую хорошую зимнюю погоду привык видеть в окно. Но самый вид заснеженной солнечной улицы меня сильным и особенным образом успокаивает и сейчас. Непривычные полупустые автобусы, по временам сумятица на остановках. Ветра нет, дым больших труб поднимается вертикально и висит шапками над трубами. Сегодня не пьем, а только смотрим. Все мы немножечко нездоровы, и, в конце концов, нам было важно только принять наших гостей. Мне даже не очень важно, но ведь это новый родственник. Вера обрезала мне волосы и, вместе с ними, всю силу и здоровье. Буквально так. Теперь, когда я поправился, сама себя чувствует неважно. Вот и закончил страницу.
Девятнадцатое февраля, землетрясение в Салониках силой пять баллов, испытание в Семипалатинске – шесть с половиной баллов по шкале Рихтера.
Двадцать первого февраля сейсмических новостей нет, только в «Известиях» фотография «Отчаяние турецкой матери» – несколько мертвых близнецов и их причитающая мать, но не сказано, что это жертвы землетрясения. Умер Шолохов, его назвали великим, будут хоронить в Вешенской. От такой новости даже голова перестала болеть. Выпили «Балтийского», лечимся чаем с молоком. Похолодало, днем десять градусов. После гороха с сухариками очень хочется пить, даже спать не лечь. Верочка больна и завтра, кажется, воспользуется отгулом. Говорят, будет еще холоднее, в Эстонии сегодня обещают до девятнадцати мороза.
Двадцать второго ездил к Кире. Вышли и продаются в Москве две японские книжки на английском: «Но» и «Кабуки» – очень красиво изданные. В них даже вложены билетики на представление, все фотографии цветные, стоят по семь рублей, привез Боря. «Бхартрихари» в серии «Писатели и ученые Востока»; «Русская летописная (но не так!) повесть» – это он уже в Веселом Поселке покупал. Их деревенька уместилась под Мурманским мостом, никто не знает ее названия, это самый конец города, за домами проглядывает садоводство. Кроме пивного ларька, здесь никаких распивочных нет, магазинов нет вблизи, столовых, кафе. Самый выезд из города, дальше лес. И вот мы ничего, даже названия не знаем, но сходимся на том, что, чем дольше она простоит здесь, на выезде из города, тем лучше. Как-то трогательно она выглядит, занесенные снегом крыши и проулки. В день, когда умер Шолохов, я просыпаюсь с мыслью о Фолкнере, такое впечатление, что кого-то с кем-то спутали и приняли за русского Фолкнера – Шолохова или еще кого-нибудь, факт тот, что этой эпопеи – «Деревенька», «Поселок», «Город» у нас нет. Вот только так, на натуре, мы это видим. Вот и не хочется, чтобы деревеньку уничтожали. Я помню, что в Москве, когда мы останавливались у одного писателя, он жил в настоящей деревне, около Мосфильма, в настоящем деревенском доме. Теперь все это снесено, а жаль. Посреди города вдруг сельцо, с деревьями возле изб, с приусадебными участками и надворными постройками. Это, конечно, не мешало слушать там Альбана Берга на «Грундиге» и читать воспоминания о Розанове. Я предлагал бы город, в его теперешних границах, обвести окружностью и законсервировать то, что в ней оказалось, а новые районы располагать за ее пределами. Но этот план не пользуется успехом – город расползается лучами по ведущим магистралям, и такой мост, над железной дорогой, конечно, не является препятствием для его развития. Слышать лай собак и крик петухов не удается. Я чувствую себя как какой-то альпинист на заснеженном склоне при свете дня на бульваре Крыленко. Или, еще точнее, я чувствую себя, как белый негр, внутренне неблагозвучный, заброшенный в этот благополучный район. Мороз и джаз, день чудесный, солнце, ветер на бульваре, а под ногами камешки.
Двадцать третьего открылся под нашим гастрономом в подвале отдел «Водка, крепкие напитки». У меня хватает денег только на «Стрелецкую», да еще и это-то хорошо – другой раз и трех двадцати не набрать бывает. Играет в отделе музыка, и непонятно, что это – по случаю праздника или вообще так будет. Помещение никак с гастрономом не связанное, вход со двора, я помню, что раньше там был посудный пункт, но его много лет как закрыли. Вина нет, только водка и табак, но «Лайку» я покупаю в нашем ларьке, в новом отделе она не продается. В ларьке продаются новые пироги из серой муки без начинки по восемь копеек. Беру попробовать, знаю, что нам с мамой они понравятся. Вместо черного хлеба. Вечером узнаем, что в другом конце города нам достали десять пачек «тридцать шестого» – больших, а он у нас, привозной, как раз кончается, достал последнюю пачку.