ыхать иностранные станции, вещающие на иностранных языках. Все Польша да Польша, и не поймешь, кто это говорит. Скорее всего, Запад, конечно. Не понимаю по-польски. А какой тут музыкальный фон. Эллингтон сорок пятого года, нахваливают Ганелина, Амина Клодин Майерс, еще один саксофонист-модернист, которого я раньше не слыхал. «Форинерз». Поминают «Прогноз погоды», Козлова, Курехина, каких-то сибиряков. Уже незнакомый джаз. Говорят и о больших фестивалях, и о симфонических конкурсах, имени Глена Гульда, например. Наши передают джаз, но не авангардный, группы неизвестные, Элтона Джона. Вот что сопутствует Газли в эфире. Так-то, можно сказать, спокойный период, но, с другой стороны, не очень спокойный.
В кратчайший срок восстановлена работа всех двухсот тридцати скважин в Газли, доставляется беспрерывно оборудование для школ и детских учреждений, люди из двадцати городов помогают населению. Скончался президент Гвинеи Ахмед Секу Туре в госпитале в Кливленде во время операции. Ему было шестьдесят два года. В Гвинее сорокадневный траур объявлен. В Чили все госпитали приведены в состояние готовности, что бывает только при землетрясениях, в связи с днем протеста против хунты. Парижская формулировка. А о кончине Секу Туре утром еще не было известно.
«Стрелецкая». Вот в такой же день я поеду в город. Будет под ногами сыро, а на воздухе тепло. Сегодня безветрие, и можно бы много прогулять даже в моей легкой одежонке, да бутылка взята – прямиком домой. Я еще успеваю осмотреть продающиеся журналы, какой-то толстый болгарский «Обзор», никогда не виданный раньше, и новую «Польшу» с букетом с флажками на обложке, ну а дальше я спешу, и не только по видимости, действительно мне хочется поскорей добраться до своего стола. В газетном киоске – беломор, а в булочной – буханку за двадцать копеек, хоть крошится, но зато вкусная и мягкая, кружка тепловатого пива у ларька – вот все мои дела на сегодняшний день. Воистину: «за несколько монеток можно было выйти на улицу». Здесь это еще не так чувствуется, но район расстраивается, теперь, чтобы добраться до конца улицы, надо совершить целое маленькое путешествие, а я помню, как мы выходили просто вечером погулять на кольцо автобусов. Там еще была канавка, которую тоже за речку можно было принять, с ужасно топкими берегами. Дальше была площадка, где делали кольцо маршруты от Московских ворот, от Электросилы и из Волковой деревни, а дальше уже начиналось садоводство. Точнее – кончалось, потому что оно переживало свои последние дни, а за садоводством была изрытая, заросшая травами равнина до самого горизонта, и там, у горизонта, виднелась большая серая деревня, говорили: «Шушары». Я не знаю, так ли это или нет, а теперь транспорт в том направлении, разных маршрутов, подается днем и ночью, и нет ему конца. Хотя в том конце улицы и открыто метро и, по-видимому, устраивается что-то вроде центра, но мы там не бываем. Собирать экспедицию, так уж прямо в Ташкент. Теперь только и разговоров, что о Газли. Дожил я до того, что звоню, а мне отвечают с другого конца провода: так ведь там же трясения… Просыпаюсь, как обычно, около трех. Снятся небесные крылатые кони, а на земле, под ними, идущие верблюды и застывшие лани. Такая картина, почти перевертыш. Сперва она стоит, повернутая не тем боком, и я долго, во сне, разглядываю образующиеся на ней полуабстрактные фигуры. Но никак не предполагаю, что это пустынный ландшафт с кипящим небом. Только пустота левой верхней части играет свою роль в обоих положениях холста и сохраняет свое значение, когда художник ставит его как надо. – Перевертыш? – Он недоумевает. После показывает кусочек пенопласта, типа брошки, с прорезанными насквозь фигурами верблюдов – вот как родился замысел. Он говорит, что работает над ней как над абстракцией, скорее всего используя знание об своем лице как модель. Делает наброски носа, предварительно выбивая его в туалете. Серебристая и гладкая в одном положении, она в другом оказывается довольно шероховатой, как Гоген, а не как Рерих, хотя сюжет очень близок к Гэсэровскому циклу работ последнего.
В связи с таким подходом к творчеству мы говорим об абстрактных рассказах, как трудно достать сборник абстрактных рассказов, трудно даже привести пример абстрактного рассказа, основанного не целиком на юморе, что мы отметаем, как не относящееся к жанру. Мне является, во сне, машинопись с одним таким, удовлетворяющим нашим, точнее – моим, требованиям, рассказиком, но там так все держится на цифрах, что, проснувшись, я не могу его записать. Это не Джойс, а скорее Сэнди Конрад, определенного периода. Действительно, адский труд подсобрать сборничек рассказанных абстракций, одному ему это не по плечу. Я же просто подхватываю стихи китайских древних поэтов, и когда, варьируя так и этак, исчерпаешь возможности переклички-подражания, иногда, редко, остается на сдачу еще чисто абсурдная идея. Это другой тип по сравнению с чисто абстрактным рассказом, но таким же коротким и лаконичным, как какое-нибудь пятистрочное стихотворение. Важно, что информативный смысл не исчезает в нем, как в абсурдистской прозе. Говорят, что по плану этого года выйдет сборник стихов западных поэтов, перекликающихся или написанных под воздействием восточных. Как Эзра Паунд в «Востоке – Западе» или как Адалис в том сборнике, что есть у Эллы с Кирой. Я сегодня спрашиваю Эллу по телефону, что нового с книгами, она отвечает – ничего, а потом рассказывает, что купила Гейне, на чешском, что ли, с иллюстрациями Эль Лисицкого. Вот тебе и ничего. Мы наелись за обедом пельменей, и поневоле вспоминаются старые времена до-Галецкие, когда из пельменей художники варили еще и суп и закусывали водочку по два восемьдесят семь этой похлебкой, и это было ритуальной пищей художников. Это было еще в те времена, когда Хвостенко работал как художник, и артистическая жизнь еще тогда кипела и била ключом. Надо пить, конечно, более крепкие напитки, чем бормотуха, но за последние годы я уже переквалифицировался. Но когда выпиваешь хоть «Стрелецкой» с пельменями, вспоминаешь поневоле прежние времена, и кажется, что от той диеты никакие подорожания и перемены не отучат. Эллочка приглашает в гости нас с Верой. Надо съездить. Уславливаемся на конец недели. Думаю о польских католиках, которым остается, в знак протеста против несогласия с ними правительственных сил, сидеть на хлебе с водой. Чувство солидарности у меня с Кирой, на которого Элла жалуется, что книги, покупаемые им, никто, кроме меня, не читает. Хочется сказать ей, что он собирает как бы монастырскую библиотеку для будущего дацана здесь. Все какие-то проблемы поэтические, как кажется. А завтра уже надо ехать в город, и хотелось бы зайти, конечно, в книжные магазины, да денег нет. Верочка дает червонец, но при нем список из семи или восьми пунктов, не считая вина, того, что нужно купить маме. И вот можно рассчитывать только на карманную мелочь, которая предназначена для пива и беломора, а книги тоже подорожали. Остается только ограничиваться книжками серии «Дороги к прекрасному», когда они попадаются.
Земля оттаивает под нашими окнами, в первый, кажется, раз вижу людей под зонтами. Дождей в этом году еще не было. Сегодня суббота, самый конец марта. В тумане птицы поют. Накануне вечером ездил к знакомым, они живут почти за городом. Обложившись планами издательств, пили чай с мятой и «Русский бальзам». Им уже приходят открытки на новые книги. Вот опять две надо выкупать, а что-то еще не выкуплено с прежних времен. Эллочка говорит, что над ней смеются в магазине, таких книг она назаказывала, а мы пытаемся ее урезонить и направить на верную мысль. Хуже, оттого что смеются, ведь книги не становятся. По-видимому, просто очень их много. В плане Кира отмечал название за названием – в плане издательства «Восточной литературы». Но, действительно, индийские тексты из Центральной Азии в переводах, или Бхагаватгита с комментариями Рамануджи. А он еще отмечает и книги по мусульманской культуре. Вот и набирается за год до сорока названий. На этот раз книги вышли, одна по монголистике – перевод Нейджи-тойна, а вторая – большая поэтическая антология из стихов индийских поэтов, вплоть до наших дней и классиков среднеазиатской поэзии. Элла собирается в отпуск, и, наверное, ей деньги нужны. Но чем я могу помочь? Она уже возвращаться будет, когда я что-то получу, а книги сохраняются только до шестого. Еще в плане есть книга Дагданова о чань-буддизме у Ван Вэя. У меня есть его статья на эту тему. Из-за тумана день кажется пасмурным, дома сумрак, полусумрак. Привез свою книжку о семьдесят четвертом годе, совсем, было, забыл, что это, но тотчас вспомнил, когда Кира достал ее из бюро – эрлевский отдельный переплетенный оттиск. Как я мог забыть ее – я помню, что у меня и своя такая была, да я ее Тане подарил. Но содержание подзабылось. Она небольшая, рядом с «Возвращением в семьдесят четвертый год», как статья-заявка. Я слушаю Эллингтона, почему-то уже вторую неделю слушаю его одного и читаю. Один я засыпаю неукоснительно, а к трем встаю, один или не один. До конца не дочитываю, оставляю немного непрочтенным, надо подумать. Но, кажется, в продолжении, если представить, что это первая глава, все уже переварено и сказано что необходимо. Я, конечно, не просто людей хотел развлечь, но большие цитаты из Завадской и Марко Поло служат и развлечением, отчасти. Кира говорит, что в журнале их опустили. Вот и получается, что записи семьдесят четвертого года – это статейка, а книга по ней была написана в семьдесят седьмом и последующих годах. Этот труд закончен, хотя мне и хотелось бы еще над ним поработать, можно считать, что закончен. Это как бы пародия на Завадскую, во всяком случае на ее отношение к первоисточнику – «Дао Дэ Цзину».
§ 39. Вот те, которые с древних времен находятся в единстве. Благодаря единству небо стало чистым, земля – незыблемой, дух – чутким, долина – цветущей и начали рождаться все существа. Благодаря единству знать и государи становятся образцом в мире. Вот что создает единство.
Если небо не чисто, оно разрушается; если земля зыбка, она раскалывается; если дух не чуток, он исчезает; если долины не цветут, они превращаются в пустыню; если вещи не рождаются, они исчезают; если знать и государи не являются примером благородства, они будут свергнуты.