Незнатные являются основой для знатных, а низкое – основанием для высокого. Поэтому знать и государи сами называют себя «одинокими», «сирыми», «несчастливыми». Это происходит оттого, что они не рассматривают незнатных как свою основу. Это ложный путь. Если разобрать колесницу, от нее ничего не останется. Нельзя считать себя «драгоценным», как яшма, а нужно быть простым, как камень.
И завтра бы не надо никуда выходить. Дни стоят теплые и тихие, часто пасмурные, но чувствуется, что уже наступает весна – пора, первое апреля. У Веры день весь распланирован таким образом, что она не остается без занятий, много читает, а кое-что успевает и перепечатывать. Она успевает прочитывать и макулатурные книги, а я, из чувства противоречия, наверное, при ней ничего не читаю. Заглядываю только в Лао-цзы по субботам и воскресеньям, а так имею много свободного времени и успеваю поспать под вечер часа полтора. Все снятся какие-то пограничные ситуации или столкновения с иным социумом на почве имущественной или плана, впрочем, пьем и во сне вино или даже курим, и я просыпаюсь со вкусом косяка на губах. Просыпаюсь мокрый от пота, наверное, это от чая, впору спать без рубашки, но тогда я и совсем утону в постели. Сегодня большая статья в «Известиях» «До и после землетрясения», все о Газли. Стоило такому толчку произойти, и разом заговорили все. Кое-что можно было предполагать. Так, например, решено не отстраивать город, а построить поселок «вахтенного» типа из сборных деревянных домов, лучше приспособленных к землетрясению, а город, жилой микрорайон газодобытчиков, построить в Бухаре, «подальше от эпицентра». Вот о таком рассредоточении я думал сам, перед лицом неизбежности. Говорится о больших разрушениях по Узбекистану, особенно в прилегающих к Бухарской областях. Один человек был оттуда, приезжал за ленинградскими реставраторами, да мало, говорят, что осталось реставрировать. В самом же Газли все почти дома подлежат сносу. Рассчитанные на восемь баллов не выдержали. Выявился строительный брак, как всегда, но много было «халтуры». Я только мельком видел по телевизору – вид с вертолета – ровные ряды четырех- или пятиэтажных домов, но это город после страшной бомбардировки, такое впечатление; пишут о крошеве кирпича, бетона и стекла, о том, что не выдержали даже двухэтажные дома повышенной сейсмостойкости, частной постройки. Ну и, конечно, о «боли Газли» и т. п., правда, конкретно о жертвах и в этой большой статье ничего не говорится. Все о проектах гасить силу подземного удара путем закачки воды в глубокие подземные пласты, но это для будущего. Пока же результат налицо. Передают, что Штаты произвели сегодня четвертое в этом году подземное ядерное испытание в Неваде. Помаленьку всяких новостей доводится послушать. Еще два парохода подорвали в Никарагуа, кто-то убит левыми в Сан-Сальвадоре, кто-то чуть ли не бежал, будучи смещен со своего поста, из Гондураса. Все новости такие парижско-румынские, ближневосточные и центральноамериканские. У нас какой день уже говорят о юбилее Гоголя, показали миниатюрное семитомное издание его произведений, сами называют его шедевром полиграфии. Из пятнадцати миллионов его книг, выпускаемых в этом году, боюсь, мы не увидим ничего. Тут был на Петроградской, остановился в очереди у книжного магазина на Большом, минут двадцать простоял до открытия, а оказывается, все эти люди, и женщины, за какой-то книгой по электронике и радио, я даже не стал специально рассматривать. А в других отделах пусто, я говорю о покупателях, «Русское изразцовое искусство» за двенадцать пятьдесят свободно продается, и книга «Французская миниатюра в советских собраниях», и наборы открыток – «Русская миниатюрная живопись» увеличенного формата, и обычного – Павел Кузнецов. Я от досады, что замерз, стоя на улице, даже не посмотрел ничего, но я представляю и так, насколько это интересно. В метро, в академическом ларьке, пустые полки. Почему-то он в этот день был закрыт. Некогда было, и не зашел в «Старую книгу», но там глаза разбегаются, а у меня всего треха, да надо еще вина купить. Хорошо, взял на Московской, а то и в нашем гастрономе санитарный день и за хлебом надо идти бы на другую остановку. Но вечер этого дня, когда я ездил к Кире с Эллой, я уже описывал раньше. Вот, кажется, нечего сказать, а прикалываешься и исписываешь страницу свободно. Но больше ничего не видел. Мог бы, конечно, сам зайти в «Академию» на Васильевском, да что-то проехал мимо. Прошу у Эллы, если что будет, взять и на меня. Как-нибудь рассчитаемся. Я прошу о сравнительно дешевой монголистике и, кажется, небезуспешно. Посмотрим. Тираж такой маленький, что ей бы только самой досталось бы, хоть. И то надо быть благодарными. Каникулы школьные сегодня кончаются, и днем будет больше порядка. Я не жалуюсь, но, как я ни менял своих убеждений об упорядоченности, сам я приспособлен только к полупустынным улицам, а <к> жизни – по регламенту. С этим уже ничего не поделаешь. Да, очень хорошие и интересные получились негативы, которые снимали восьмого марта. Теперь подождем фотографий. Я сам себе понравился и Элла с Кирой тоже. Съедаю почти литр простокваши, это при чае-то, и надо уже снова ложиться. Как отец говорил: «спляй да спляй». Миша, говорят, достал нам десять пачек «индюхи» второго сорта, Вера привезла десять пачек «тридцать шестого», я – два «цейлона». Так и живем. Не все, должно быть, еще возможности используем, но каждый достает где может. Пока хватит, а вот за хлебом в понедельник утром придется сходить. Там и пиво и все. Завтра день безвинный, как и сегодня. На треске с пюре из полуфабриката. Благодарны и за это. У родных появляются новые планы относительно жилья. Все.
Наше радио в связи с ливанским кризисом становится невозможно слушать, это все необыкновенно близко читателям Пруста. Музыка прослушанных последних известий. И надо слушать их за землетрясения, за то, что не укладывается в наш календарь. Развивается ощущение другого измерения времени и другого понятия о ходе времени, а это и создает непосредственный взгляд на ход событий. А так мы почти каждый день знаем количество убитых в Ливане и со стороны фактической хорошо знаем о том, что там происходит, но обобщающего какого-то подхода не хватает. Или это иллюзия?
Пятьдесят стран согласны участвовать в восьмом ташкентском кинофестивале. Вот что больше говорит о текущих событиях, нежели сводки из Ливана. Кто лучше подготовлен, тот лучше и понимает, по-видимому. Мне бы больше нужно знать о Сирии и об ее участии в этом деле. Еще очень давно, не помню в связи ли с антиегипетской войной или около того времени, мне уже стало казаться, что мы глядим на все происходящее на Ближнем Востоке глазами каких-то сирийских бродяг. Если бы наши взгляды совпадали с ихними, а так мы и не имеем непосредственного прямого взгляда на происходящее. Но нельзя сказать, что самосознание возникло только тогда, например, о Турции я имел представление раньше. Скорее, у всего нашего народа появился взгляд на Средиземноморье, тот «берег Турецкий», Кипр, Израиль, Ливан. Жаль очень, что я просидел землетрясения турецкое, марокканское и никарагуанское. Но я вел записи и в больницах, и сейчас они напечатаны, я могу к ним возвращаться. А ведь, кажется, договаривались о том, что меня будут извещать о больших катаклизмах. Вот и видно, что люди, с которыми я был связан в то время, сами не были подготовлены к событиям. А я заранее старался их приготовить, как к тому что «пиво-пиво» с Невского перенесут на Грибоедова. Говорили и о мужском и женском журналах «Один» и «Одна», гипотетических, но имевших прототипы в действительности. Но вот о марокканском, как в этот раз, и о гвинейском землетрясениях я не догадывался. А что мы имеем? «Профессия – репортер»? Немного. Три человека не смогли меня снабдить сведениями всего о трех землетрясениях и одном ядерном взрыве, и это затянуло все дело потом едва ли не на десять лет. Один из этих людей погиб бездарно, а он повторял – «такой молодой, а уже погибший». О ком? Он не конкретизировал. Но он-то «таким молодым» никак не был. А Мила и Володя были слишком поглощены собственной жизнью. В конце концов это и была проверка их способности к самостоятельности, и они ее не выдержали. Ну что же, хоть с запозданием, но мне удалось собрать необходимые сведения, но сколько выпусков новостей мне пришлось при этом прослушать почти даром, страшно подумать, похоже, что они попытались отучить меня от работы с ассистентом или напарницей, но из этого уже ничего не могло выйти. Они бы проспали и все, да всего-то и было не так уж много. Рисую, хоть во сне, по восьми драгоценностям, в трансе, прорабатываю какие-то сценки авторучкой, почти как на изразцах. Так что восемь драгоценностей были только заделом. Вспоминаю Пятницкого.
Дома у Вл. Эрля на улице Правды. Лето 1969 г. Фото: Вл. Эрль
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
В конце концов мои больничные записи, передающие содержание снов, которые нетрудно приурочить к тем или иным событиям того времени, очень мало сообщали о повседневной жизни. В больницах я настолько чужеродное тело, что мне остается только беспрерывно удивляться, до того что появляется с ног валящая усталость от удивления, и остается только с Чжуан-цзы повторять себе, что «Путь – в моче и кале». Почему, если справедлива поговорка, что «обжегшись на молоке, дуют на воду», мы не видим никогда, чтобы вода сгущалась, загустевала или сворачивалась, как это происходит и с прокипяченным молоком? Вода может протухнуть, но загустеть, как во сне, стать каким-то киселем, сама – никогда. Надо тут чувствовать внутреннюю ограниченность пословицы, без этого останется только с Блоком сетовать на метафоричность, затемняющую ясность и абстрактность мышления. Его самого можно обвинить в избыточном трудолюбии, не оправдываемом никаким создаванием стихов. Можно бы было, я говорю, если бы он не достигал по-своему недосягаемых результатов. Его «фабричное», «городское», «окраинное». А классичность мышления он провозглашал все же зря, не оставляет это чувство. Метафоричности в поэзии ничто не заменит, как бы ни были нагромождены образы, у правильно образованной метафоры своя четкая логика и своя непреходящая прелесть. Но это все о семьдесят шестом уже годе, а мне бы хронология семьдесят первого и семьдесят второго была необходима. Но хронология годовых событий не ведется, не публикуется, и вот приходится смотреть хоть на «рукописи индейцев Майя», как на модель, как на попытку воссоздания летописи пропущенных лет, как прослушанных последних известий. Попытаться по их модели реконструировать пропущенное время. Это предположение (о том, что это возможно) я делаю, исходя из того, что вдруг один год неуловимо напоминает какой-то другой, а в древних манускриптах достаточно какую-то зацепку найти, пусть абсурдного или чисто внешнего сходства, и удается по этой канве восстановить события утраченного времени. Мне кажется, что это не лишняя попытка. А то что – пяла, да пяла. За такой-то год ничего не происходило. Теперь это невозможно, чтобы год был пустым. И вот по внешней зацепке нам удается восстановить вид пропущенных, просиженных лет. Пусть также этот метод страдает «метафоричностью», но это все же не педантизм классического неподвижного мышления. И я предпринял попытку, захватывая текущие события, как бы спроецировать их в недалекое прошлое. Пока я не вижу, чтобы это смысла было лишено. Но насколько мне это удалось, не мне судить. И вот когда прежний год, по случайному намеку в отдаленнейшей летописи, не до конца и понятой еще, предстанет в своем полном виде, мы и вправе сказать – а это уже было. И действительно, ведь это уже было, все уже было, в конце-то концов. Даже и Преображение – «уже было». Что с того? Мы же не перестаем удивляться на иконы, на Грека, на Евангелие.