В этой стране только русские должны всегда сдерживать свои чувства, до немотивированного невыражения соболезнования, до невозможности проявлять человеческие чувства непосредственно. Другим нациям остается рыдать как бы за них, как бы сдержанны сами по себе они ни были. Вспоминаю, как в фильме о ташкентском землетрясении рыдали работники детского сада, где погибли все дети. Это были узбеки. Теперь тоже говорится о боли Газли, но нет понятия у нас о боли русского народа. В этом есть что-то от японского характера. Но современные японцы уже могут себе позволить поплакать в открытую, перед телекамерой, если у них, также во время землетрясения, погибли родственники. А русские еще нет. Это считается уделом художественных произведений, основанных на авторской выдумке. Впрочем, другим такая возможность тоже скупо отпущена. Но в этом чувствуется какой-то неумолимый прогресс. В конце концов призываются все быть мужественными.
Помню, как раньше женщины асфальтировали у нас улицы. Часто можно было видеть, как они просевали землю на наклонных ситах. На эту работу шли, видно, очень здоровые, но махать лопатой с землей смену в любую погоду никакого здоровья не хватит. Я ребенком чувствовал, как неудобно находиться рядом с такими каторжными работницами, а надо было ходить мимо, учить английский. В спецодежде, подчеркивающей в человеке только зад, они не обращали внимания на прохожих. Конечно, этот труд давно механизирован, но те, кто вырос под этим впечатлением, не могут забыть этого. И пренебрежения, которое выражали к их труду те, кто постарше. Не будешь учиться – пойдешь на такую работу. Это и есть образ землетрясения – здоровенная женщина с лопатой просеивает землю через сито.
Но сделать людей сдержанными в одночасье невозможно, а признать журналистов, пишущих на злобу дня, за опытных селекционеров и генетиков человеческих душ тем более невозможно. Подавление в человеке его природных свойств – уже этический недостаток. А у нас говорят о каких угодно недостатках, кроме недостатков этических. Я сам ушел на тяжелую работу, не понимая, как она не подходит для нездорового организма, и через несколько лет оказался законченным инвалидом. Правда, что-то позволяло людям доить меня как нацменьшинство, главным образом, из-за политических мотивов, и поэтому я имею только психиатрическую группу. Но со временем становлюсь, конечно, типичным инвалидом, этаким патологическим элементом живой среды. Противно и выходить на люди, вплоть до того, что и за вином ходить противно. Так не хочется участвовать ни в каких уличных дрязгах. Не хочется укладываться в их сознание. Хорошо, когда хлеб покупает жена, а от вина, кажется, так бы и отказался.
Но с «веселием Руси» не тут-то было. Привычка к сильным средствам сильнее. Так же вот и кино, знаешь, что нужен бы документализм, а нравится какой-нибудь «Бродяга» с музыкой Р. Шанкара. И ничего тут не поделаешь, никакой ташкентский кинофорум не поможет тебе в этом.
Землетрясение в двадцати километрах от острова Монерон, в Татарском проливе, слабое, трясло островок какой-то, которого нет на картах. Разрушений и жертв нет – четыре балла. Военный переворот в Гвинее, освобождены все политические заключенные. О судьбе премьера ничего не говорят. Национальный русский снег сошел, и началось японское время года. Понадобилось всего три или четыре теплых дня с начала этой недели, чтобы весь снег растаял. Теперь ходим по лужам и не боимся подскользнуться. Начало апреля хорошее. Переворот в Камеруне, но еще не точно. Камерун граничит с Чадом, тянется от озера Чад до Экваториальной Гвинеи.
Юрий Александрович Сенкевич рассказывает про землетрясение в Мехико. Говорит, что несмотря на то, что было двадцать пять толчков, город выстоял. Были разрушения, но то, что показывают, – испанские соборы – целы. Это было в семьдесят девятом году. Вообще же город расположен в сейсмически активной зоне. Недалеко вулкан. Землетрясения бывают периодически. Он рассказывает о новом строительстве. Вначале плетут железный, стальной, каркас дома, а потом его заливают бетоном, и вот это нетиповое строительство приносит свои плоды. Дома не разрушаются, а там есть и небоскребы. Больше в передаче об землетрясениях ничего нет. Показывают Турку – очень хороши пейзажи городские. Но вот в недавних передачах о Гаруне Тазиеве он рассказывал об очень сильном землетрясении, кажется, семьдесят пятого года, на Аляске. Скалы рухнули и каменной грядой перегородили ледник. Поднялась водяная волна высотой шестьдесят метров. Деревья на склонах гор смыты ровно по линии. Вообще-то он вулканолог, но попутно исследует и последствия землетрясений. Как только передачи о нем прошли, началось мощное извержение вулкана Мауна-Лоэ на Гавайских островах. Да и Газли тут же было. Я помню, в семьдесят шестом году в день землетрясения в Газли ко мне на Блохина зашли два человека из Пушкина. У них была трехлитровая банка домашнего пива, теобромин еще, кажется, тогда не мыли. Они просили продать кому-нибудь английское издание «Качки» Евтушенко, и Вера легко им это устроила. А на пятнадцать, что ли, вырученных рублей мы стали пить. Пили чуть ли не коньяк – не помню, но бутылка шампанского Вере была точно. Потом мы собрались погулять. Взяли еще портвейна и поплыли на пароходике-ракете в Кронштадт, думали там пересесть на пароход, идущий в Ломоносов. Что-то захотелось в Ломоносов, а прямого рейса не было – май. На подходе к Кронштадту мне показалось, что я увидел бурун на воде, там, где, должно быть, будет дамба. Но в Кронштадте нас не пустили дальше пристани, и мы смогли только купить билеты, и этим же рейсом пришлось возвращаться в город. Не помню, где мы выпили, но с пристани, уже в бессознательном состоянии, я отправился к маме на Ленина, на обед. Пришел, меня впустили в квартиру, а достать ключ от комнаты, никого не было, я уже не догадался и, пьяный до бессознания, просидел на стуле под телефоном много времени, пока не пришел в себя. Ночью, снова на Блохина, я слушал приемник. Около двенадцати. Наша станция передавала Бэсси Смит. У меня дверь была чуть приоткрыта, было душно, и вдруг соседка Нина ворвалась в комнату с целью выключить приемник. А слышно было и без того плохо – помехи, да и приемник расхлябанный. Я вскочил от неожиданности, и она с руганью отступила. Дверь пришлось закрыть, и почти сразу же, в двенадцатичасовом выпуске последних известий сообщили о Газли. Не помню, как рано или поздно я заснул в ту ночь. Но сразу же говорили о разрушениях, да я сам знал, чем пахнет восьмибалльное землетрясение на промыслах. Тогда Газли был еще поселком. На другой уж день узнали о жертвах и больших разрушениях. Теперь пишут, что еще газ загорелся и была авария на газопроводе, но это все о том случае. А в статье мне встретилось сообщение, что нынешнее – уже третье землетрясение в Газли. Да, вспоминаю, что в промежутке раз как-то упоминали о нем снова. Не помню, в каком году это было. Вот такой был день, и он сильно запомнился. Нас, после всех возлияний, могло бы укачать на заливе. Раз я, после ингафена, ехал из Нарвы, тоже выпив на дорожку, и обрубился в поезде до того, что ушел в Ленинграде, забыв даже пиджак одеть и сумку с книгами и вещами взять. Фены коварны, но Гена, простая душа, продал в этот день «Качку». Не знаю, как уж он добирался к себе в Пушкин. Я так в полном беспамятстве провел несколько часов и не помню, от Тучкова ехал или пешком шел, что делал еще. Очнулся скособочившись на стуле под телефоном. Может, меня и звонок какой-нибудь разбудил. Тогда уже вспомнил, что ключ всегда оставляется в квартире, в ящике шкафа или в кармане плаща на вешалке. А мамы почему-то дома не было. Мне хотелось поесть или чаю. Подробности ускользают, но само объявление я слушал уже протрезвев. У Гены есть такая подлая привычка – опоить человека. Раз он мне поставил «Солнцедара» и обкурил очень хорошим гашишем, так я в тот день даже подрался. Но тут ничего такого плохого не случилось, все обошлось благополучно. И вот и сейчас не знаю, что же это за бурун на заливе, прямо как водопадик на перекате. Наверное, показалось. День был очень хороший, и на заливе был штиль, а так бы могло развезти порядочно. Но я Гены не понимаю в этом плане, и вообще, на порог его больше Вера не пустит. Партизан еще тот. Уж потом он отсидел год в Киевском дурдоме и год на Пряжке. Это ему наказание за коварство. А я как-то его в этом не подозревал. Он мне казался попроще. Вот и знай, что это за человек. Под сутки пристроит и не вздрогнет. Потом уже, после Пряжки, он и сам попадал на сутки – выругался на милиционера у гастронома. Вот это все наказание за хитрость и подвох. Не знаю, что теперь он поделывает. У него ребенок. Так он добром не кончит. Юродство как-то с ним не вяжется.
Строительство портов, вокзалов, мостов, дамб, каналов меня привлекает с детства. Вот с водохранилищами я своих отношений не выяснил, все кажется, что под них идет живописная земля. Но вообще воду я очень люблю, люблю смотреть на воду, мечтать. Пожалуй, порядочного водохранилища я не видел. Я успевал побывать в районе будущего затопления заранее, и мне поневоле жаль тех мест, где я бродил и рисовал и еще что-то делал, что они ушли под воду. А уже самого затопленного этого района я не видел. Может быть, и в искусственном затоплении есть что-то величественное – не знаю. Особенно здоровый климат Приднепровья я бы не искажал таким образом. Могущественного песка и могучих сосен все же жаль, что даст этот разлив мелководный? А я там в тишине жил и работал, и жаль, конечно, что это неповторимо.
Ирригационные канавы нравились мне всегда. В них какая-то особенная вода, и они напоминают макет чего-то большего и перспективного для народа. Прокладка новых улиц привлекает. Вспоминаю, как мы еще в школе учась, уходили погулять на необжитую часть В. О. Даже подумать нельзя было, что там все будет распланировано и застроено, метро подойдет к самому заливу. Мы рвали там цветы, собирали дощечки для живописи, рисовали или больше наслаждались одиночеством и видами на город, на залив, на корабли и парусные яхты. Там была, за водонапорной станцией, обычная городская свалка, тут же, я еще застал, располагался свиноводческий колхоз. Будки старьевщиков были раскиданы в этом пространстве ям, ручейков, луж, болотец, песчаных кос. Как мы любили там гулять. А теперь смотрите, как Гавань расстроилась. Скоро на Васильевском, в том конце, не останется заброшенных мест. Да еще набережную хотят намыть до Лахты. Нельзя упускать этих перемен, так как после окончания строительства места становятся совсем неузнаваемыми. Город очень растет, и не исключено, что тот его край, «морской фасад», совсем видоизменится. Полезно побывать там и в процессе строительства. Кажется, ту сторону я всю обнюхал. Я бывал и в Лахте, снимали там сараюшку одно лето. Некоторые ведомственные территории, которые дольше способны сохранить девственную первозданность, я тоже помню, знаю по личному опыту работы. Дворы Веры Слуцкой или территорию того почтового ящика, филиала завода Кулакова. В праздничные утра или в воскресенье после ночной смены мне очень нравилось прогуляться по совершенно пустым улицам: Кожевенной, Косой линии, Наличной. Или уйти по Гаванской в незнакомую ее часть, за «Маяк», туда, где строительство уже обрывалось. Я видел, как началась намывка грунта со дна и какие огромные насыпи образовывал песок. Еще мы ходили на Голодай. Там был только один большой дом, тот, в котором находились мастерские художников и который был виден с залива наравне с Исаакиевским собором. Теперь все изменило