о Советский Союз теперь будет заранее оповещать о ядерных испытаниях. Что об этом сказал М. С. Горбачев в Таллине. Целая программа про Бирму. Я уже стал и забывать книгу «Архитектура Бирмы». Была такая. Не помню – куда она делась. Но из одной иллюстрации в ней я сделал коллаж. Такой знаменитый камень «Голова Будды» с пагодой на нем, находящийся в равновесии на краю пропасти. Кажется, этот монтаж сохранился у Эллы. Вот страна, о которой я мечтал, которую мечтал повидать на экране. Говорят, что в Рангуне две телестанции, но работают они лишь два часа в день. В связи с программой «Радуга» тоже ничего не слышно было о Бирме. Собираются отмечать двадцатипятилетие социализма с человеческим, нет, буддийским лицом. Я пересидел в психушке землетрясение там. Потом уже в газете нашел материал о разрушениях буддийского комплекса, вызванных землетрясением. А так, говорят, в стране очень спокойно. Коммунисты оттеснены в горы к китайской границе и вместе с бывшими гоминьдановцами выращивают опий. Там было две коммунистических фракции – белого знамени и красного знамени. Одна ориентировалась на Пекин, до смерти Мао, вторая – на Москву. Но у Москвы хорошие отношения с партией Социалистической программы… Э.А. Шеварднадзе летит в Юго-Восточную Азию, но Бирму он не посетит, стало быть, ее нам и не покажут. А была бы возможность снять прозрачное, как у Кришнамурти, кино. Страна так успокоилась, что о ней все как бы забыли.
Никто не запретил знать, что здесь будет. До семьдесят четвертого года у меня сложилось стройное представление о положении в нашем мире. С ним и живу. А, интересно, отзвуки какие-нибудь этого уверенного знания будущего будут ли? Вот ведь Ю.И. Галецкий вернулся, а он очень связывал меня с определенным миром. Теперь, видно, это все переменилось, но то, что знал, я знал твердо. А что, если грузинский чай теперь погибнет? Что мы будем пить? Я рисовал чаи, живя на Блохина, и тогда же задумался о Грузии, но время ее настало только теперь.
22 февраля. Антропоморфные изображения: Первобытное искусство / Отв. ред. Р.С. Васильевский. – Новосибирск: Наука, 1987. – 224 с.; ил. – 2 р. 40 к. – 3400 экз. – Для археологов.
В прошлую среду начался и все еще продолжается гигантский оползень на северо-западе Словении. Смял завод и несколько жилых домов. Существует угроза затопления местной шахты. Жертв, как будто бы, нет. Все время его пытаются остановить.
Умер Петр Григоренко в Нью-Йорке, семидесяти девяти лет.
23 февр. Джиргаталь, пять-шесть баллов по шкале Рихтера.
Возвращение в 1974 год
«Всю жизнь перекатывают несчастное тело из одной ямы в другую, то и дело проваливаясь в зловонные канавы. Здесь жизнь одновременно с человеком выплавляется, как же оказывается, что она так жестоко смеется над людьми?»
Хуайнаньцзы
28 июня + Хлебников
Осень в Аламуте. В «сухом саду» осень. Подметенный подоконник, радиоприемник. Осеннее электричество, осеннее окно, осенний натюрморт. Опадающие вещи. Осыпающиеся свечи. Осеннее радио. Запах тины – приморье. Существующее нигде солнце. Оно восходит, светит и заходит невидимо для меня. Тучи стен скрывают его, мгла двора, тьма второго этажа окнами во двор, сумерки второго этажа. Опадает свет, падает на абажур перепревшей, бездействующей лампы – осень. Тихо, как в опавшей листве, звуки из соседней квартиры доносятся, как через (сквозь) опавшую листву. Вот здесь Розанов. Или сумка книг – сумка опавших листьев. Перечисление. Лето не было изобильным, во всяком случае у меня так. (Мало листьев нападало) мало книг осыпалось, опало. Постиранный тюль того же занавеса – осенняя паутина. Осеннее пальто висит на ручке окна. Зеркало – осенью тихое. Тихо не отражает ничего, кроме этого же самого. Прореженные (розданные), поморщившиеся осенние журналы (человек и закон). Плоды осенние – консервированный грейпфрут, сок.
Осень – ржавый металл. Минуло лето в «сухом саду», с его цветением денег. Осеннее пальто заслоняет большую часть сухого сада. Нам просто не видно, что там еще высохло или увяло, или опало. Что все лето и весну падало, то сейчас опадает. Все чаще плесневеет чай, оставляемый на два-три дня. Осыпается побелка, даже кусками отваливается штукатурка. На полу грязь – осенняя, подразумевается. Вечная, сказать проще. И сейчас светит солнце – последнее, сентябрьское, что же изменилось по сравнению с весной? Весной его брызги долетали и сюда. Сейчас только тепло доходит до меня.
Нержавеющее зеркало. Отсутствуют солнечные блики, шум воды. Все, что внушало надежды, стало не таким уж свежим, новым: записки, открытки, накопившиеся за это время. В подметенном садике на подоконнике собирается поселиться шум дождя и осеннего ветра. Теперь ждать грязных подтеков, сквозняков, холода изо всех щелей, новой грязи
вторая квартира в это же время
Если я лежу, то крыша дома напротив выложена прямо на подоконник, такой натюрморт. С крыши живыми струями струится вода. Едва подсохшая крыша гармонирует с темным небом. Под солнцем дом напротив ядовитого оттенка. Зелено-желтого. Пустынная крыша ровно освещается солнцем. Солнце освещает все, равно отбрасывающее тени, кирпичи, лежа принимающие воздушные ванны. Так электричество призвано освещать именно бумагу. Над пустыней крыши небо… как у Рейсдаля. Почему-то мне это говорит, что долго больше я не буду в Гавани. По поводу солнечного света. Одинокое солнце, видимо, это последнее солнце в этом году. Конец августа – начало сентября. Не странно ли? «Свет в августе». Кончилось лето, которое я пролежал дома, и мне кажется, что то полуодиночество было необходимой подготовкой к этому одиночеству. Такое чувство, что одиночество предстоит, а оно уже здесь. Сажусь и пишу. Две свободы: первая – воля, вторая – свобода самовыражения. Та свобода – необходимая подготовка к этой свободе. Приближается ночь – в широком смысле. Последние звонки. Остаются знакомства, только никак не мешающие одиночеству. Кончается всякая коллективная деятельность совсем. Сама по себе зима, а потом одинокая весна, весна одиночества брезжит, ожидается.
Здесь шумная улица, но когда я смотрю на крышу, всякий перерыв в шумах вызывает у меня представление глухой, заросшей травой, заброшенной улицы. Так действует неяркое солнце. Телефонный звонок, как камень, брошенный в воду. Темнота, как тишина. Темнота заменяет тишину. Зажмурившись, нащупываешь выключатель или телефонную трубку или шире открываешь глаза, ловя едва скользящий свет в коридоре. Дом дрожит, такие тяжелые машины, но чуть умолкает шум, и снова кажется, что это глухая, пустынная улица где-нибудь на окраине. Я и не знаю такой. А ночью кажется в тишине, что эта комната очень высоко над городом.
Дал пожить спокойно. Захотелось со всей силы три раза есть, много спать, гулять, вести нормальную жизнь. Одиночество, свобода, бедность – мужественный идеал, жить в соответствии с ним. Бедные люди используют осеннее потепление, последнее солнце. В спальне тепло, хочется спать без одеяла. Хочется не спать целую ночь, хочется общения. Бог не дает соответствующего общения. Начали протапливать.
«Это не сад, а изжога любви,
Любви с семенами подсолнуха».
Сад с памятником. Только совсем равнодушные люди могли выбрать его и сесть здесь курить. Это первый сад по проспекту. Совсем одинокие остановились бы в другом, не таком официальном. Но нам не везло, мы переходили от памятника к памятнику. Конечно, они не располагали к поцелуям
пятница 25 октября
«К вопросу о неуместности человека. Как-то стою я в часовенке, при маленьком сквере около Владимирской церкви, на Петербургской стороне. Может, и в самой церкви – забыл – было лет 14 назад. И замечаю, что я ничего не слышу, что читают и поют, – не слушаю. А пришел с намерением слушать и умилиться. Тогда я подумал: «Точно я иностранец – во всяком месте, во всяком часе, где бы ни был, когда бы ни был». Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной отчужденностью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел – не могу ни с чем слиться. «Не совокупляющийся человек» – духовно. Человек «solo».
Все это я выразил словом «иностранец», которое у меня прошепталось, как величайшее осуждение себе, как величайшая грусть о себе, в себе.
Это – тоже рок.
«Какими рождаемся – таковы и в могилку». Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребенке это стало непоправимо.
«Неизбежное»…
«Иностранец»… «Где ушибемся, там и болит»: не от этого ли я так бесконечно люблю человеческую связанность, людей в связанности, во взаимном миловании, ласкании. Здесь мой пафос к ним, так сказать, валит все заборы: ничего я так не ненавижу, ничему так не враждебен, как всему, что разделяет людей, что мешает им слиться, соединиться, стать «в одно», надолго, на время – я даже не задаю вопроса. Конечно – лучше на вечность: а если нельзя, то хоть на сколько-нибудь времени. Это – конечно, доброта; но не замечательно ли, что она вытекла из недоброты, из личного несчастия, порока. Вот связь вещей. И как не скажешь: «Судьба! Рок»…
Предыдущая страница «Уединенного»:
«Человек о многом говорит интересно, но с аппетитом – только о себе» (Тургенев). Сперва мы смеемся этому выражению как очень удачному… Но потом (через год) становится как-то грустно: бедный человек, у него даже хотят отнять право поговорить о себе. Он не только боли, нуждайся, но… и молчи об этом. И остроумие Тургенева, который хотел обличить человека в цинизме, само кажется цинично.
Я, напротив, замечал, что добрых от злых ни по чему нельзя различить, как по выслушиванию ими этих рассказов чужого человека о себе. Охотно слушают, не скучают – верный признак, что этот слушающий есть добрый, ясный, простой человек. С ним можно водить дружбу. Можно ему довериться. Но не надейтесь на дружбу с человеком, который скучает, вас выслушивая: он думает только о себе и занят только собою. Столь же хороший признак о себе рассказывать: значит, человек чувствует в окружающих братьев себе. Рассказ другому есть выражение расположения к другому.