часовой город маленьких домов за Ломоносовым.
Я недостаточно молод, чтобы мечтать о безлюдье подлинном – вдоль железных дорог.
В сырой день в автобусе от Соснового Бора к Л-ду, собственно – к Ораниенбауму, мы все время движемся среди этих строений. Почти все не оконченные отделкой, со следами строительства на участках, они напоминают плитки пола в уборных, терракотового цвета, с той разницей, что пол туалета виден весь и за счет этого каждая плитка более индивидуализирована, нежели усадьбы. И здесь, в тесном автобусе, не успев согреться, мы вызываем в себе представление о виде обширных клиньев такого строительства с высоты птичьего полета. Непрекращающийся шум дождя так отвлекает от характерной автобусной езды. Клочья облаков цепляются за дома и деревья, и свет в окнах дальних из них для того и зажжен, чтобы они не заблудились, не растворились в клочьях тумана, не уплыли, окончательно не потеряли человечности.
Пароход у пристани виден только наполовину. Над водой бьют в колокол, и мы в тумане видим его звук, как сам этот колокол, движущийся по отлогим волнам, но он ни на чем не укреплен, он висит в тумане отдельно.
Я вспоминаю вынесенную в море несколькими зигзагами петродворецкую пристань, где мы проходим, и среди этих домов, о которых я говорю, мне кажется, мы чувствуем себя сходным образом. Тут, как и в новых городских районах, индивидуализированы только аптеки, поликлиники и больницы являются ориентирами, стоящими того, чтобы их запомнили. Относительно них мы себя и ведем. В описываемое время у меня была с собой маленькая монография Сессю – нецветные фрагменты пейзажных свитков – long scroll и short scroll, – и под впечатлением от его работ я смотрел на «чубчики кучерявые» декоративных сосновоборских холмушек, поросших сосновым лесом, зеленым под снегом. И все там напоминало морские волны со срывающейся с верхушек пеной. Кодеин делал мое восприятие слитным, нечлененным, порождал обобщения. Таблетки от кашля продавались свободно.
Так же зимой я смотрел на Псков под ингафеном, церкви связывали концы бревенчатых звезд провинциальной архитектуры. Второй раз, после гашиша, я испытывал Божий страх, встречая много голубоглазых мужчин. Под наркозом стоило чуть испытать скуку, например во время переездов, и ты отвлекался, забывался в себе и не испытывал неприятного однообразия перемещений, свободно связывая отдаленные по времени впечатления, и подбирал схожие на любых уровнях погруженности в себя или во внешнее. Можно было забывать обо всем, тянущемся в жизни, переходить свободно из обобщений на одном уровне к другим, также забываться, не жалеть об уходящем и уходящих. Чифир, кодеин, фенамин, морфин смотрели сквозь меня, план, ноксирон, веронал, кофеин. Я думаю о путешествиях, которые мне не совершить, и говорю, что в моих обстоятельствах они заменены шествием, шественностью, шествованием подлинными.
Порушенное одиночество, обломки одиночества первоначального восприятия жизни, мне свойственного, под влиянием конфликтов заменилось непереводящимся ощущением слияния с миром, безодинокости, интересности жизни. А подложены под это два впечатления от поведения женщин – за столом, где женщина в роли хозяйки начинает есть не с начала, не преломляет хлеба, резкое впечатление женской лживости при нас двоих, и другое: проходя пустырем, среди новых домов, перед лицом бесконечных их окон, она не скрывает, что не хочет быть понята неправильно случайными очевидцами, и этого не скрывает. Того, что ложь предназначена близкому. В первом случае дело кончается внезапными слезами, и во втором только сдержанность мужчины способна их предотвратить, но разве я счастливее с женщиной, в связи с которой не испытал ни того, ни этого?
Я думаю, что психологическая мелочность этих двух наблюдений, разновременных, является выражением моей психической болезни, – то, что их только два к тридцати годам у меня на эту тему. Требуется дар, как мы уже слышали неоднократно, и к наблюдениям над лживостью, – пожалуйста, не возражай…
Здесь седины как пыли, и в пыли не разглядеть, сколько здесь людей, «красной пыли», терракотовой. Ясно только, что много. Характерное жужжание безумия, его звук в первой палате – зен дене.
Как долго нужно разрушаться похожему на комод старому зданию желтого дома, ремонтироваться и модернизироваться, пока оно не займет своего места в природе окружающей, не сольется, проще говоря, с этим местом…
Созвездие забора на белых столбах густых яблонь, буйных, полной луны, этой земли и яркой звезды выше и много правей в темном небе – здесь.
Черные хлопья выбоин на линолеуме под мрамор светло-сером, осыпающаяся побелка на окнах.
В одну из первых ночей мне приснились две сияющие золотые короны над красно-бело-синей эмалью или муаром фонов гербов. Одна императорская, а другая? Не знаю. Гатчина.
Кладбище сумасшедших называется Лобановские кусты…
Я забыл записать, что к тридцати годам у меня в полной мере развилось только чувство ответственности за то, что я делаю. Она одна продолжает накопляться во мне ровно и полно.
Листва осенью – при электричестве. Стало холодно, и мы включили свет.
Иллюстрации
Хатка. 1958 г.
Купчино. Натюрморт с чайником. 1982 г.
Черный лотос. 1979 г.
Цветы. 1983 г.
Натюрморт. 1983 г.
Лихославль. 1966 г.
Красная крыша. 1966 г.
Сидящие фигуры. 1972 г.
Без названия. 1980 г.
Без названия. 1970 г.
Без названия. 1982 г.
Женская голова. 1971 г.
Женская голова. 1972 г.
Анамнез со слов больного. 1967 г.
Солдаты. 1970 г.
Солдаты. 1970 г.
Без названия. 1981 г.
Железнодорожный мост. 1970 г.
Чердак судьбы. 1980 г.
Сидящая фигура. 1978 г.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Человек. 1968 г.
Без названия. 1979 г.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Начало 1970-х гг.
Женский профиль с кодеином. 1970 г.
Железнодорожный мост. 1969 г.
Без названия. 1970-е гг.
Без названия. 1970-е гг.
Без названия. 1970-е гг.
Улица Ленина. 1976 г.
Без названия. 1973 г.
Флаги. 1978 г.
Книжная полка. Конец 1960-х гг.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Начало 1970-х гг.
Без названия. Конец 1960-х гг.
Без названия. Начало 1970-х гг.
Монгольская азбука. Начало 1970-х гг.