[106] – одна зубчатая стена цепляется за другую, один свод за другой, все это перерезано арками и увито виноградом, все это раскинулось причудливо и вольготно на двух квадратных милях зеленой травы. Здесь нет монотонности, нет чувства, что все это построено вчера по причуде новоявленного миллионера; Нассау-Холлу было уже целых двадцать лет, когда в стены его ударили пули гессенцев.[107]
Альфред Нойес сравнил Принстон с Оксфордом.[108] С моей точки зрения, в них нет ни малейшего сходства. Принстон – худощавее и свежее, он не столь глубок и более уклончив. При всем своем богатом прошлом Нассау-Холл невзыскателен и неприукрашен – это не мать, которая выносила своих сыновей и хранит на теле шрамы от родов, но терпеливая старая нянька, ворчливая и любящая, воспитательница чужих детей, которые, будучи американцами, не станут своими нигде на свете.
Во дни романтической молодости я пытался вообразить себе Принстон Аарона Бэрра, Филипа Френо, Джеймса Мэдисона и Легкоконного Гарри Ли, чтобы, так сказать, привязать его к восемнадцатому столетию,[109] к истории человечества. Однако связь времен порвалась в годы Гражданской войны, которая стала выпавшим звеном в истории всей Америки. В конце концов, колониальный Принстон был всего лишь небольшой духовной семинарией[110]. Принстон, который я знал и в котором учился, вырос в семидесятые годы из великой тени президента Маккоша[111], раздобрел на крупных послевоенных состояниях Нью-Йорка и Филадельфии, завел у себя садовые и пивные вечеринки, и позднейшее самосознание американцев, и клуб «Треугольник» Бута Таркингтона[112], и смелые планы Вильсона об образовательной утопии[113]. В некоторой связи со всем этим находился и расцвет американского футбола.
Ибо в Принстоне, как и в Йеле, в девяностые годы футбол превратился в своего рода символ. Символ чего? Непреходящего насилия в американской жизни? Или вечной незрелости всей расы? Провала попытки поселить в принстонских стенах культуру? Кто знает? Сначала футбол стал чем-то желанным, потом – необходимым и прекрасным. Задолго до того, как ненасытные миллионы совместно с Гертрудой Эдерле[114] и миссис Снайдер[115] прижали его к своей груди, он стал самым напряженным и захватывающим зрелищем со времен Олимпийских игр. Гибель во Фландрии Джонни По, бойца «Черной стражи»[116], вызывает у меня внутри грохот литавр и натягивает струны нервических скрипок сильнее, чем любое другое духовное приключение, какое мог предложить мне Принстон. Год назад на Елисейских Полях я разминулся со стройным темноволосым юношей с характерной расхлябанной походкой. Что-то внутри екнуло; я обернулся и посмотрел ему вслед. То был романтичный Базз Ло, которого я в последний раз видел в холодные осенние сумерки 1913 года: он выбивал мяч из своей зачетной зоны, а голова его была повязана окровавленным бинтом.[117]
Помимо красоты его башен и смуты его стадионов, еще одной важнейшей чертой Принстона является местная «публика».
Подавляющее большинство представителей золотой молодежи, способных воспринять хоть какое-то образование, устремляется в Принстон. Гулды, Рокфеллеры, Харриманы, Морганы, Фрики, Файрстоуны, Перкинсы, Пайны, Маккормики, Уоннамейкеры, Кьюдахи и Дюпонты слетаются туда на сезон. Имена Пелл, Бидл, Ван Ренсселер, Стейвезант, Шейлер и Кук щекочут воображение и папочек – богачей во втором поколении, которым еще мотыжить и мотыжить подступы к высшему свету Филадельфии и Нью-Йорка. Среднестатистический курс состоит из трех десятков выпускников таких мидасовских частных гимназий, как школа Святого Павла, Святого Марка, Святого Георга, Помфре и Гротон, ста пятидесяти выпускников Лоренсвиля, Гочкиса, Эксетера, Эндовера и Хилла и пары сотен выпускников менее известных частных школ. Оставшиеся двадцать процентов являются из государственных школ, и как раз из их числа и вылупляется большинство последующих лидеров. Для них поступление в Принстон связано с особенно отчаянными усилиями, как учебными, так и финансовыми. Они научены драться и готовы к этому.
В мои времена, то есть десять лет назад, в первую же зимнюю сессию происходил значительный отсев. Самые тупоголовые спортсмены, богатенькие мальчики с мозгами послабее, чем у предков, грудами отваливались на обочину. Случалось, что поступить им удавалось только в двадцать или двадцать один год, и то с помощью репетиторов, и все равно первый же экзамен оказывался им не по зубам. Обычно эти пятьдесят-шестьдесят человек, первые отчисленные, были симпатичнейшими ребятами. По ним потом долго скучали.
Сейчас подобной публики в Принстон поступает мало. В рамках новой системы приема их вычисляют заранее, когда они пыхтят и чешут в затылке на вступительных испытаниях, и дают им понять, что в Принстоне место только тем, у кого мозги нормального веса. Такая необходимость возникла несколько лет назад – понадобилось регулировать число поступающих. Рост уровня жизни в годы войны сделал высшее образование доступным для очень многих молодых людей, и к 1921 году число абитуриентов, удовлетворявших минимальным принстонским академическим требованиям, многократно превышало число мест.
Поэтому теперь, кроме прохождения вступительных испытаний, с каждого абитуриента стали требовать аттестат и рекомендации из школы, а также от двух выпускников Принстона; кроме того, ему требуется пройти психологический тест для определения общего уровня развития. В университет зачисляют около шестисот человек, которым удается представить все эти документы, а также произвести наилучшее впечатление на приемную комиссию. Иногда тому, кто слабоват в одном из предметов, удается обойти тех, кто получил приличные оценки по всем. Абитуриент с прекрасными оценками, скажем, по физике и математике и с плохими – по английскому языку получает преимущество перед тем, у которого неплохие знания по всем предметам при отсутствии особой склонности к какому-либо из них. Идея состоит в том, чтобы поднять общий академический уровень учащихся и оставить за бортом таких персонажей, как А., который в годы моего студенчества перепробовал четыре разных факультета, каждый раз оскорбляя академический здравый смысл.
Пока еще трудно сказать, оставит ли уже вошедшая в поговорку жестоковыйность старших преподавателей курсов за бортом новых Голдсмитов, Байронов, Уитменов и О’Нилов.[118]
Я еще не утратил надежды на то, что какое-то количество хулиганов все же просочится в эту соль земли. Чванство Принстону не к лицу. Помню, в мои годы средоточием его был клуб «Полити». Это было сообщество, которое раз в две недели величественно восседало у ног мистера Шваба[119], или Судьи Гэри[120], или еще какого-нибудь местного деятеля, призванного по случаю. Если бы эти вдохновенные плутократы раскрывали секреты своего ремесла или хотя бы оставались в рамках деловитого профессионального цинизма, действо еще сохраняло бы определенное достоинство, но в клубе «Полити» питались разогретым водянистым супчиком провинциальных штампов и разгильдяйского ханжества с легкой приправой из разглагольствований о «будущих лидерах». Я недавно просмотрел последний принстонский ежегодный бюллетень и не нашел там упоминаний о клубе «Полити». Возможно, теперь он служит более благим целям.
Президент университета Хиббен – это смесь «нормальности» с проницательностью, беззаветной приверженности статус-кво с тонкой терпимостью, которая почти равнозначна интеллектуальной любознательности. Я однажды слышал его речь, в которой риторические вопросы маскировали непроходимую посредственность; однако я не помню, чтобы в Принстоне он хотя бы раз занял нечестную, узколобую или недальновидную позицию. Трон он унаследовал в 1912 году, во времена реакции на идеализм Вильсона, и, как мне представляется, неустанно овладевая знаниями, сумел с тех пор расширить свой кругозор до изумительных пределов. Его положение во многом напоминало положение Гардинга десять лет спустя,[121] однако, окружив себя такими фигурами, как Гаусс, Хеерманс и Александр Смит,[122] он отказался от пассивной роли и сделался прогрессивным, а во многих отношениях и блистательным администратором.
Под его началом возникли прекрасный философский факультет, замечательное классическое отделение, основанное достопочтенным деканом Уэстом[123], естественнонаучный факультет, прославившийся именами Освальда Веблена[124] и Конклина[125], а также на удивление бесцветный факультет английской филологии, избыточно тяжеловесный, посредственный, успешно прививавший юному поколению отвращение к литературе. Доктор Спэт[126], одно из немногих исключений, натаскивавший своих питомцев в дневные и утренние часы, умел пробудить интерес и даже энтузиазм у романтических поэтов – интерес, который потом успешно глушили в аудиториях, где джентльмены с налетом поэтичности пресекали всякую живость в обсуждениях, а самых видных литераторов называли не по фамилиям, а по именам.