Бупси Ди была милашкой.
И ничего больше. Никакого намека на то, что должно было последовать за этим скандальным заявлением. Вот и стоит передо мной эта Бупси Ди, и тычет мне в лицо этим единственным непререкаемым доказательством своего бытия. Я уже никогда не узнаю, что с ней было дальше, где и как она обзавелась таким тошнотворным именем и к каким именно бедам привела ее миловидность.
Беру другой обрывок:
Статья «Некрасивые поступки девушек» в пару к статье, которую должна написать женщина: «Некрасивые поступки мужчин».
Поступок первый – вытаскивать искусственный глаз за столом.
Больше на этом обрывке ничего нет. Судя по всему, идея затерялась во всяческой мешкотне еще до своего претворения в жизнь. Честно пытаюсь ее возродить. Какие некрасивые поступки свойственны девушкам? В смысле, всем современным девушкам. Или какие некрасивые поступки совершает значительное их большинство, или даже большинство подавляющее? Есть у меня несколько смутных идей, да только поздно, порыв иссяк. На ум приходит лишь когда-то где-то прочитанная статья о женщине, которая развелась с мужем только из-за того, как он держал в руке котлету на косточке, – я тогда, помнится, долго гадал, почему она не всмотрелась в то, как он ест котлету, еще до замужества. Нет, все это принадлежит к тому золотому веку, когда можно было позволить себе упасть в обморок только из-за того, что папин башмак заскрипел слишком громко.
Таких набросков у меня сотни – причем не все имеют отношение к литературе. Некоторые представляют собой планы завоза из Африки танцовщиц племени улед-наиль[254], перемещения «Гран-Гиньоля» из Парижа в Нью-Йорк,[255] о возрождении в Принстоне футбола (я набросал два вернейших плана игры, которые позволят любому тренеру за один сезон поднять свой авторитет до небес), имеется также выцветшая заметка: «Объяснить Д. У. Гриффиту, почему костюмные пьесы еще вернутся»[256]. Лежит здесь и набросок киносценария по «Истории мира» Герберта Уэллса.[257]
Эти заметки не стоили мне никакого труда – то были грезы курильщика опиума, которые таяли вместе с дымком из трубки, – понимаете, о чем я. Радость от их обдумывания была не меньше, чем была бы радость от их завершения. А вот шестистраничные, десятистраничные, тридцатистраничные кипы бумаги, которые давят на мое профессиональное самолюбие, которые равноценны пустым нефтяным скважинам, – вот это и есть мои фальстарты.
Есть среди них один, который я повторял раз, наверное, двенадцать. Он являлся – вернее, пытался стать – рассказом. Если собрать все варианты, слов там хватило бы на порядочный роман, и тем не менее в нынешнем его варианте он содержит всего две с половиной тысячи слов, и уже два года к нему никто не прикасался. Его нынешнее название – а названия он менял как перчатки – звучит так: «Семья Барнаби».
В детстве была у меня мечта – какое слово для человека, который всю жизнь только тем и занимается, что переносит мечты на бумагу, – начать с нуля на каком-нибудь необитаемом острове и построить там из подручных материалов достаточно высокоразвитую цивилизацию. Я всегда придерживался мнения, что Робинзон Крузо сжульничал, когда спас с корабля инструменты; то же самое относится к «Швейцарской семье Робинзонов»[258], «Маленьким дикарям»[259] и жертвам крушения воздушного шара из «Таинственного острова». В моем рассказе на берег не вымоет никакого кстати пришедшегося пшеничного зернышка, «винчестера», дизельного двигателя в 4000 лошадиных сил или дворецкого-технократа; хуже того, персонажи мои будут беспомощными горожанами, у которых практической сметки не больше, чем у кукушки из настенных часов.
Создать таких персонажей оказалось несложно; несложно было и выбросить их на пустынный берег:
Три долгих часа они пролежали на песке. Потом Дональд сел.
– Ну вот мы и здесь, – произнес он зыбко-сонным голосом.
– Где? – осведомилась его жена.
– Явно не в Америке и явно не на Филиппинах, – ответил он, – потому что из первой мы отбыли, а до вторых не добрались.
– Пить хочу, – сказал ребенок.
Глаза Дональда стремительно обшарили берег.
– А где плот? – Он с укором посмотрел на Вивиан. – Где плот?
– Когда я очнулась, его уже не было.
– Еще бы! – воскликнул он горестно. – Кто-нибудь мог бы додуматься прихватить кувшин с водой. Кроме меня, в этом доме никто никогда и пальцем не шевельнет – я имею в виду, в этой семье.
Ладно, поехали дальше. Кто-нибудь – вон вы, там, в десятом ряду, – подойдите поближе! Не бойтесь, просто рассказывайте дальше. Застрянете – можете заглянуть в энциклопедию, какая там бывает тропическая флора и фауна, – или позвонить соседу, который однажды пережил кораблекрушение.
Как бы там ни было, именно в этой точке мой рассказ (а я до сих пор не разуверился в том, что сюжет просто великолепен) начинает скрипеть и стонать от собственного неправдоподобия. Время от времени я оглядываюсь назад в сильнейшем смущении – обезьяны кидаются кокосами, ну кто поверит в такой вздор, – трусцой возвращаюсь обратно к стартовой линии и снова встаю в низкую стойку – на много дней.
И в эти дни я время от времени пролистываю стопку страничек, озаглавленных «Идеи для будущих рассказов». Среди них есть, например, такие:
Вода из ванной в Принстоне или Флориде
Сюжет – самоубийство, потворство слабостям, ненависть, гнев и обстоятельства
Обидеть или обжулить
Танцовщица, обнаружившая, что может летать.
Как это ни удивительно, для меня все эти наброски выглядят совершенно осмысленными, пусть и не слишком многообещающими. Вот только все они устарели, устарели – и вдохновляют меня ничуть не больше, чем моя собственная подпись или стук моих собственных шагов по половицам. Есть среди них один, который уже много лет вызывает у меня сильнейшее недоумение – для меня это тайна почище Бупси Ди:
Рассказ: Зима была холодной
Персонажи
Виктория Куомо
Марк де Винчи
Элис Холл
Джейсон Тенуэзер
Хирург с «неотложки»
Старк, сторож
О чем тут речь? Кто все эти люди со зловещими именами? Я совершенно убежден, что одному из них предстояло быть убитым, сиречь пасть жертвой убийцы, причем я даже могу сказать, кому именно, – Виктории Куомо. Знаю я это потому, что мне известны собственные чувства по отношению к некоему доктору Куомо, с которым много лет назад у меня вышла в Италии некая катавасия. А вот все остальное, связанное с этим сюжетом, я давно позабыл.
Перелистываю несколько страниц. Вот здесь можно задержаться подольше – весьма многообещающий фальстарт, тут были все надежды на победу.
Слова
Когда, поразмыслив над более дорогим товаром, вы все-таки делаете выбор в пользу более дешевого, продавцу обычно хватает такта утешить вас по этому поводу. «Полагаю, оно послужит вам верой и правдой», – говорит он утешающим тоном. Или: «Я бы и сам выбрал именно это».
Тримблы были людьми именно такого толка. Они были специалистами по ловкому возведению не самого лучшего в ранг превосходного.
«Сойдет для того, чтобы носить дома», – говорили они – или: «Подождем, а там накопим денег на что-нибудь покачественнее».
В этой точке я почему-то решил, что больше не могу писать про Тримблов. Они были очень симпатичными, и я с радостью почитал бы чужой рассказ об их жизни, но проникнуть дальше поверхностного слоя их жизни мне не удалось, я так и не понял, почему они вечно расхваливали посредственные вещи, а не меняли их на что-нибудь получше. И я с ними расстался.
Есть отдельная история с рассказами про собак. Я люблю собак и с удовольствием написал бы хотя бы одно произведение из их жизни в стиле мистера Терхьюна,[260] но вот что получается, когда за перо берусь я:
«СОБАКА»
История одной собачки
Только мальчишка-газетчик, продающий газеты на углу. Большой любитель собак, стоявший на тротуаре, презрительно рассмеялся и поднял воротник своего нелицеприятного пальто. Еще один богатый собачник высокомерно гавкнул из проезжавшего такси.
А мальчишка-газетчик заинтересовался животным, которое подобралось к самым его ногам. Обычная дворняжка – лохматую шкуру она унаследовала от матери, породистой пуделихи, а стать – от отца, датского дога. И похоже, в предках у нее еще были канарейки – на холке торчало несколько желтых перышек…
Ну невозможно же продолжать в таком духе. На редактора со всех концов страны посыплются письма от владельцев собак с гневными воплями, что я не гожусь для этой работы.
Мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них – за вычетом короткой военной интерлюдии – главным моим интересом оставалось сочинительство, так что я профессионал во всех смыслах этого слова. Однако даже и теперь, когда в очередной раз раздается вопль: «Ребенку нужно купить сапожки!» – и я сажусь и принимаюсь таращиться на остро отточенный карандаш и листок писчей бумаги, меня охватывает чувство полной беспомощности. Мне случается написать рассказ за три дня, хотя гораздо чаще проходит месяца полтора, прежде чем мне удается соорудить нечто, что не стыдно отправлять издателю. Можно, конечно, открыть томик из библиотечки по криминалистике и отыскать там тысячи сюжетов. Можно отправиться на большую или малую дорогу, в гостиную или на кухню, наслушаться всевозможных откровений, которых другим писателям хватит до конца жизни. Но все это ничто – не хватит даже на фальстарт.
Нам, авторам, постоянно приходится повторяться – эту горькую истину не изменишь. У каждого из нас есть за спиной два-три переживания, столь судьбоносных, так глубоко перевернувших душу, что нам кажется: больше никому и никогда не доводилось переживать вот именно такое смятение, и отчаяние, и замешательство, и затмение, и безнадежность, и унижение, и спасение, и озарение, и воздаяние, и смирение. Так мы осваиваем свое ремесло, кто лучше, кто хуже, и пересказываем две-три своих истории – всякий раз под новым соусом – кто десять раз, кто сто, пока нас соглашаются слушать.