Мечта моя осуществилась быстро, это было и радостью, и бременем. Преждевременный успех внушает почти мистическую веру в судьбу и, соответственно, – недоверие к усилиям воли; и тут можно дойти до самообмана вроде наполеоновского. Человек, который всего добился смолоду, убежден, что смог проявить силу воли лишь потому, что ему светила его звезда. Если утвердиться удается только годам к тридцати, воле и судьбе придается равное значение, а если к сорока – все, как правило, приписывается одной только силе воли. Как было на самом деле, понимаешь, когда тебя потреплют штормы.
Ну а радостью, которую приносит ранний успех, становится убеждение, что жизнь полна романтики. Человек остается молодым в лучшем смысле этого слова. Когда я мог считать достигнутыми главные свои цели – любовь и деньги, когда прошло первое опьянение непрочной славой, передо мной оказались целые годы, которые я был волен растрачивать и о которых, по совести, не жалею, – годы, проведенные в поисках непрерывающегося карнавала у моря. Как-то в середине двадцатых годов я ехал в автомобиле в сумерки по Верхнему Карнизу, и в волнах подо мной подрагивала, отражаясь, вся Французская Ривьера. Вдали уже зажглись огни Монте-Карло;[429] и хотя сезон кончился, великие князья разъехались, игорные залы опустели, а живший со мною в одном отеле Э. Филлипс Оппенгейм был просто работящий толстяк,[430] весь день проводивший в халате, самое это слово, «Монте-Карло», заключало в себе непреходящее очарование, настолько властное, что я невольно остановил машину и, как китаец, стал покачивать головой, приговаривая: «Горе мне, горе!» Но смотрел я не на Монте-Карло. Я всматривался в душу того молодого человека, который не так давно слонялся по нью-йоркским улицам в башмаках на картонной подошве. Я снова им стал; на какой-то миг мне удалось приобщиться к его мечтам, хотя я теперь разучился мечтать. И до сих пор мне порой удается подстеречь его, застать его врасплох осенним нью-йоркским утром или весной, под вечер, в Каролине, когда так тихо, что слышишь, как лает собака в соседнем округе. Но никогда уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и жизнь на самом деле становилась сказкой.
Странствие Самоходной Развалюхи[431]
Часть первая
I
Солнце, уже час постукивавшее по моим сомкнутым векам, внезапно забарабанило по глазам раскаленными молотами. Комнату заполонил свет, и выцветающие виньетки на обоях скорбно приветствовали красочный триумф полудня. По пробуждении мне предстал Коннектикут – и привычный мир.
Зельда уже встала. В этом не могло быть ни малейших сомнений, потому что миг спустя она вошла в мою комнату, громко напевая. Когда Зельда напевает тихо, я очень люблю ее послушать, а когда она напевает громко, я из самозащиты тоже начинаю напевать. Так вот, мы запели про печенье. Смысл песни сводился к тому, что на юге, в Алабаме, все приличные люди едят на завтрак печенье и благодаря этому они красивы, обаятельны и счастливы, а вот в Коннектикуте люди едят тосты и яичницу с ветчиной и по причине этого сварливы, угрюмы и несчастны – особенно если они выросли на печенье.
Песня в конце концов завершилась, и я решил выяснить, не попросила ли жена стряпуху…
– Да она вообще не знает, что такое печенье, – горестно оборвала меня Зельда. – А кроме того, я еще хочу персиков.
Тут в голову мне вступила сумасшедшая мысль и принялась горделиво там расхаживать.
– Я сейчас оденусь, – сказал я приглушенным голосом, – мы спустимся, сядем в машину – которая, как я заметил, со вчерашнего дня стоит во дворе, потому как была твоя очередь ставить ее в гараж, а у тебя нашлись другие дела. Мы сядем на переднее сиденье и доедем отсюда до Монтгомери в штате Алабама, где нас накормят персиками и печеньем.
Я обнаружил, к собственному глубочайшему удовлетворению, что ее это сильно впечатлило. Впрочем, она всего лишь уставилась на меня, а потом произнесла:
– Ничего не выйдет. Не доедет машина так далеко. А кроме того, как вот так сразу?
Я понял, что все это лишь отговорки.
– Печенье! – произнес я завлекающим тоном. – Персики! Розовато-желтые, сочные…
– Не надо! Прошу тебя!
– Теплый солнечный свет. Удивим твоих родителей. Не будем им писать, что едем, а ровно через неделю просто подкатим к их двери и скажем, что не нашли в Коннектикуте чем позавтракать и вот решили заехать за пече…
– А нам будет хорошо? – жалобно спросила Зельда, взывая к помощи моего воображения.
Я начал рисовать идиллическую картинку: как мы катим к югу по сверкающим бульварам многочисленных городов, а потом – по тихим сельским дорогам и душистым долинам, где ветви жимолости будут нежными белыми пальцами ерошить нам волосы, через пыльно-красные поселки, где диковинного вида новоиспеченные эмансипе в широкополых соломенных шляпках станут провожать изумленным взглядом наше победоносное шествие.
– Вот только… – возразила она печально. – Вот только машина…
Так разговор перешел на Самоходную Развалюху.
Самоходная Развалюха увидела свет весной 1918 года. Происхождения она была высокородного, из породы тех, что именуются «экспенсо»[432], и во младенчестве стоила около трех с половиной тысяч долларов. Вот только, номинально являясь «экспенсо», она носила неофициальное название Самоходной Развалюхи – мы почему-то регулярно приобретали машины именно этого, второго толка. Раз примерно в пять лет кто-то из производителей выпускал очередную Самоходную Развалюху, и их агенты по продажам первым делом являлись именно к нам, поскольку прекрасно знали, что таким людям, как мы, и нужно втюхивать Самоходные Развалюхи.
Эта конкретная Самоходная Развалюха попала к нам далеко не в расцвете сил. Говоря точнее, у нее был сломан и не слишком удачно починен хребет – и по причине больной спины она постоянно залихватски кренилась набок; кроме того, она страдала всевозможными хроническими расстройствами желудка, а также астигматизмом обеих фар. С другой стороны, бегала она на удивление быстро – нервической, тряской рысцой.
Что касается ремонтного инструмента, в обращении с ним она отличалась крайней безалаберностью и растеряла почти весь набор, не считая увечного домкрата и гаечного ключа, с помощью которых, если действовать умело, можно было запросто превратить колесо с целой шиной в колесо с лопнувшей или проколотой.
С другой стороны, не считая вышеупомянутых слабостей, в сумме делавших автомобиль непригодным к использованию, это все-таки был «экспенсо» – каковое слово красовалось на плакетке, привинченной к радиатору, и звучало чрезвычайно гордо. Зельда заколебалась. Ее одолела кручина. Она сидела на краешке моей кровати и отпускала горестные замечания по поводу дороговизны такой поездки и о том, что негоже надолго уезжать из дома. Кончилось тем, что она встала и без всякого предупреждения вышла, – а потом я услышал, как из-под кровати с грохотом выдвигается чемодан. Вот так все и началось. Через полчаса после рождения Замысла мы уже трюхали по сельской коннектикутской дорожке под июльским солнышком. На заднем сиденье лежали три больших чемодана, а Зельда сжимала в руках листок с картой Соединенных Штатов, выдранный из каталога фирмы «Высокоурожайные семена». Эта карта, наряду с двумя неблагонадежными инструментами, а также парой автомобильных очков с одним отсутствующим стеклом, и представляла собой наше дорожное снаряжение.
В Вестпорте мы заехали в любимую автомастерскую, где в нас залили обычные жидкости – бензин, воду и можжевеловое масло – ох нет! это я сбился с мысли. По ходу дела некоторое количество присутствовавших обратило внимание на чемоданы и сгрудилось у машины; самым что ни на есть хладнокровным тоном мы сообщили раздатчику жидкостей, что направляемся в Алабаму.
– Ничего себе! – воскликнул один из зевак с благоговением в голосе. – Это аж в самой Виргинии, верно?
– Нет, – ответил я холодно. – Совсем не там.
– Это штат такой, – пояснила Зельда, бросая на говорившего взгляд, который можно было охарактеризовать как уничтожающий. – Я там родилась.
Знаток географии разом стушевался.
– Гм, – бодрым тоном произнес владелец мастерской. – Как я понял, вы собрались остаться там на ночь.
И он указал на чемоданы.
– На ночь! – воскликнул я запальчиво. – Да туда только добираться целую неделю!
Владелец мастерской так опешил, что выронил шланг, и бензин хлынул нам на ботинки.
– Вы хотите сказать, что отправляетесь на своей Самоходной Развалюхе в место, до которого неделя пути?
– Ну я же при вас произнес: «Алабама», разве нет?
– Да. Но я подумал, что это название какого-то отеля в Нью-Йорке.
Кто-то в толпе беспардонно захихикал.
– И на какой половине автомобиля вы намерены туда добираться? – осведомился ехидный голос. – На верхней или на нижней?
– Да если я угоню фургон у молочника, и то быстрее выйдет.
– Собрались всю дорогу под горку катиться?
Атмосфера явно накалялась. Я уже пожалел, что не наврал им, будто мы просто решили прокатиться по проселкам до Нью-Йорка. Нелегко было сохранить высокомерие, когда владелец мастерской, уже несколько раз пользовавший Самоходную Развалюху во дни болезни, глянул на нас, внушительно качая головой, и произнес похоронным голосом:
– Помогай вам Бог!
Я включил первую передачу.
– Не переживайте! – произнес я отрывисто.
– Может, все-таки сперва переоборудуете ее под катафалк?
Я снял ногу со сцепления, намереваясь победоносно умчаться прочь, оставив за спиной эту непристойную сцену, – а заодно, если получится, размазать по асфальту нескольких типов из стремительно прибывавшей толпы. Но на мое горе, Самоходная Развалюха выбрала именно этот момент, для того чтобы расчихаться и заглохнуть.
– Машина-то понимает, что к чему, – прокомментировал владелец мастерской. – Все эти ваши разговоры про Алабаму – все равно что предложить дому престарелых сколотить крепкую футбольную команду.
Пока он это изрекал, мотор поддался уговорам и заработал – бурно и с перебоями; издав громогласный стон, мы унеслись прочь и галопом помчались по проселку в сторону Нью-Йорка.
Будь я мистером Бертоном Холмсом, я бы подробно описал все те места, мимо которых мы проследовали между Вестпортом и Нью-Йорком,[433] – отметил бы, например, что в одном из этих мест все аборигены носили синие шляпы и приталенные сюртуки, а в другом вовсе ничего не носили, зато целыми днями нежились на солнышке в какой-то луже грязи ярдах в ста от дороги. Все эти места подробно описаны в любом путеводителе для автомобилистов, с многочисленными закавыками и достопримечательностями; описано там и как туда заскочить, и как потом сразу же выскочить обратно. Эти места не представляют из себя ничего выдающегося – познавательный раздел моего эссе начнется несколько позже.
Помню, под Нью-Йорком нам попалось скаковое поле, а может, это был аэродром, а еще там было много высоких мостов, и все они куда-то вели, а потом был сам город. Улицы, толпы людей на улицах, легкий ветерок, солнечный свет, пробивающийся между высокими зданиями, плеск, прилив и завихрение бесчисленных лиц, будто белые барашки на гребнях волн, а надо всем этим – неумолчный, теплый гул.
Колоссальных размеров полицейские с чертами Парнелла, де Валеры и Даниела О’Коннелла, гигантских размеров полицейские с чертами мистера барбоса, Эда Уинна, экс-президента Тафта, Рудольфа Валентино[434] – строгие черты, раздолбайские черты, печальные черты – все это скользило мимо, как синие верстовые столбы, сжималось и укорачивалось, исчезало вдали, ускользало вдоль нисходящей черты, будто перед нами лежал набросок, сделанный студентом, изучающим законы перспективы. А потом отодвинулся и сам город, отодвинулся от нас и отстал, и мы, невольно подрагивая в унисон с паромом на Нью-Джерси, дружно пожалели все эти оставшиеся за спиной лица, мы почти зарыдали от жалости, ведь им не ощутить на себе ласки солнечного света, которую ощутим мы, не полакомиться персиками и печеньем, не катить по белым дорогам от рассвета до восхода луны… Быть молодым, держать путь к далеким холмам, стремиться туда, где с дерева свисает овеществленное счастье – кольцо, которое нужно зацепить копьем, пышный венок, который нужно завоевать… Все это еще возможно, думали мы, еще есть гавань, где можно укрыться от скуки, от слез и разочарований неподвижного мира.
II
За рекой оказалось, что уже четыре часа. Мимо пролетали болота, среди которых плавает Нью-Джерси, вслед за ними мелькнули три самых уродливых города на свете. Мы мчались по желтой ленте дороги в сиянии одного из тех ласковых солнц, которые я так хорошо успел узнать за четыре года, – солнц, которым предназначено освещать изящную загорелую красу теннисных кортов и зеленые лужайки изысканных сельских клубов. То в основном были солнца Принстона, бело-серо-зелено-красного города, где один ленивый год сменяет другой, а юность и старость бессменно лелеют иллюзии, каждая свою.
Желтая лента вела нас дальше. Солнце раздробилось на геометрические фигуры, перекинулось сияющим облаком и внезапно исчезло. Сумерки поползли от Нью-Брансуика, от Динса, от Кингстона. Деревушки, лишившиеся в темноте имен, встречали нас желтыми квадратами разрозненных окон, а потом темное небо нависло над дорогой и полями, и мы потеряли дорогу.
– Высматривай башни, – сказал я Зельде. – Это и будет Принстон.
– Так темно же.
На перекрестке нам встретился дорожный указатель – он молитвенно простирал белые призрачные руки. Мы остановились, вышли, я чиркнул спичкой. Из темноты выплыли на миг четыре названия. Одно из них было нам знакомо: «Нью-Йорк, 30 миль». Какое облегчение, – по крайней мере, мы по-прежнему двигаемся к Нью-Йорку, хотя, посетила нас удручающая мысль, возможно, что и от него. Во всяком случае, мы не в Нью-Йорке и не на другой его стороне – хотя за последнее я бы не поручился.
Я обернулся к Зельде, которая невозмутимо разглядывала накрытый стол небес:
– Что будем делать?
– Видишь ли, – ответила она по прошествии некоторого времени, – карта «Высокоурожайных семян» нам тут не помощник, потому что весь этот кусок Нью-Джерси закрыт белым кружком с надписью: «На этой территории используются только наши высокоурожайные семена».
– Уже десятый час.
– Посмотри, какая Луна! – произнесла она, восторженно указывая рукой. – Она…
– Да, но хочется попасть в Принстон, поесть и поспать.
– Ты хочешь сказать, что четыре года проучился в Принстоне и не выучил названий окрестных городков – и не в состоянии их опознать?
– Да кто его разберет, может, мы уже рядом с Атлантик-Сити – в каких-нибудь пригородах. Послушай-ка! Черт возьми, похоже, мы и правда у моря. Слышишь, как прибой…
После этого мы рассмеялись. Прибой – если это был прибой – вдруг замычал. В темноте, густой бархатистой темноте, мы хохотали в голос, и корова, под шорох травы и ребяческий перестук копыт, умчалась прочь, чтобы поизображать океан на другом конце пастбища. И повисла тишина, которую нарушали лишь беспрерывные жалобы мотора Самоходной Развалюхи и наши голоса, тихие и кроткие, как хорошо воспитанная совесть.
– А ты действительно думаешь, – в голосе Зельды звучало неприкрытое любопытство, – что мы где-то рядом с Атлантик-Сити? Потому что тогда я бы с удовольствием туда заехала.
Корова замычала снова, где-то вдали. Луна, даже не извинившись, нырнула в облако. Я залез обратно в Самоходную Развалюху; мне понемногу становилось не по себе.
– Можем переночевать под открытым небом, – мечтательно предложила Зельда.
– Прекрасная мысль, – одобрил я. – Переверну машину вверх дном, и ляжем под ней спать.
– Или построим что-нибудь, – озвучила она еще одну идею. – Ты достанешь инструменты и построишь дом. Как ты думаешь, можно построить дом с помощью гаечного ключа? Хотя у нас еще есть домкрат…
Зельда запела какой-то гимн – в надежде на Божественное вмешательство. Потом бросила это дело и переключилась на «Мемфис-блюз»[435]. Однако пение ее не произвело ни малейшего впечатления на беспощадные небеса – и тогда мы просто поехали по дороге в поисках какого-нибудь жилья. Мы решили, что если увидим хоть какую постройку без явственных внешних признаков того, что это бандитский притон или обиталище ведьмы, то остановимся и спросим дорогу. А если выбранный нами дом все-таки окажется жилищем разбойников, я сделаю вид, что гаечный ключ – это револьвер, и быстренько приведу всех разбойников в чувство.
Но нам не пришлось останавливаться ни у какого жилья, потому что, проехав сотню ярдов, мы оказались на каменном мосту, под которым текла речушка. Вышла Луна, и в ее безмятежном серебряном свете стало видно, как Стонибрук вьется среди растущих над ним ильмов в стиле Коро.[436] Мы находились в миле от Принстона. Прокатили с негромким дребезгом по мосту, миновали лодочный домик в готическом стиле, все предававшийся мечтам об отлетевших июнях, и через лесок, взбегавший по склону холма, скользнули в летний Принстон, который спал так крепко, будто генералу Мерсеру еще только предстояло корчиться на достопамятном холме, пронзенному британским штыком.[437]
Нассау-стрит была пустынна – подготовительные школы еще не вытянули из моря свой богатый улов честолюбцев, лентяев и тупиц, – и «Нассау-инн»[438] окутывала почти та же темнота, что и его заносчивого приятеля Нассау-Холл[439], стоявшего на другой стороне улицы.
Войдя, я обнаружил за стойкой дородного циника Луи – Луи, который не верит, но доверяет. Трагедия его состояла в том, что прямо на его глазах над его знаменитым баром сгустилась тьма, – а ведь именно здесь когда-то Аарон Бэрр потягивал вино заговора,[440] здесь буйствовали десять поколений отцов и сыновей, а теперь, увы, стены, обшитые резными столешницами сотен достопамятных столов, больше не дребезжали в такт мелодиям раблезианских песен.
– О ты, ничему удивляться не склонный, – обратился я к Луи, – изыщи комнату с ванной для меня и моей жены. Путь наш лежит к экватору, в поисках неведомых яств, и то будет последняя наша ночь под арийской крышей, перед тем как мы вступим во владения странных человеческих рас, таких как зайцехвостые тасманцы и пигмеи.
Луи меня лично не знал, хотя, видимо, догадался о моей былой принадлежности к здешнему студенчеству. Он согласился с тем, что я достоин комнаты, и шепнул мне на ухо, что и город, и университет будто повымерли. Мы вкатились в мастерскую, где заправлял цветной джентльмен, который, к великой моей досаде, воспринял наше прибытие как явление весьма обыденное. Он даже поведал мне, что, заплатив определенную сумму, я могу оставить там автомобиль на всю ночь.
Мы медленно зашагали обратно к «Нассау-инну» под мелким негрустным дождиком, и всю ночь вода беззвучно падала на синие черепичные крыши, и воздух был мягок и влажен.
III
А потом настало утро, и после дождя трава в кампусе ярко зазеленела. То была гладко подстриженная трава, похожая на прохладную озерную гладь, а над ней мягко вздымались серые готические замки, тающие на фоне серого неба. В бескрайних травяных заводях таились десятки этих гранитных островов – некоторые вздымались на террасах, представлявших собой гигантские застывшие волны, другие тянулись вдоль элегантных перешейков и полуостровов, которые были раскиданы тут и там и мостоподобными клуатрами,[441] выступавшими над зеленой-зеленой водой, соединялись с другими полуостровами.
В половине десятого над Нассау-Холлом всплыло солнце, и мы заехали в роскошную автомастерскую, дабы осведомиться о здравии Самоходной Развалюхи.
Механик окинул ее скептическим взглядом:
– Вы далеко собрались?
Я решил не повторять вестпортских ошибок.
– В Вашингтон.
– Ну, – произнес он неспешно, – может, вы и доедете, но, если бы мне предложили пари, много бы я на вас не поставил.
– Разговор о пари совершенно неуместен! – возмущенно оборвал его я.
– Потому что не заключаю я таких ненадежных пари. Вы либо доедете, либо нет.
Получив эти сведения, я надавил ногой на стартер, и Самоходная Развалюха произвела в мастерской великий шум и грохот. После чего мы поплыли по Нассау-стрит в направлении Трентона.
Красный кирпич Лоуренсвильской школы лениво дремал под солнцем. Мы сверились с высокоурожайной картой, однако выяснилось, что Трентон скрыт надписью «И здесь используют наши семена», после чего мы швырнули карту мимохожему хряку, который деловито трусил в направлении Принстона, явно намереваясь подать заявление на первый курс.
В Трентоне мы совершили первую роковую ошибку. Лишившись карты Соединенных Штатов в исполнении «Высокоурожайных семян», которая, несмотря на все недочеты, все-таки позволяла худо-бедно определить наше местоположение, мы приобрели «Путеводитель автостранника» доктора Джонса. С этого момента ритмизованная проза доктора Джонса звенела в наших ушах с утра до ночи; курьезы его километража, его познания в области местных особенностей и, наконец, пристрастие к логическим вывертам во всех умозаключениях стали для нас проявлениями демонических сил, в непогрешимости своей равных разве что Папе.
Начали мы с того, что сверились с тремя указателями и по совокупности полученных сведений выяснили, что Филадельфия находится где-то между Нью-Йорком и Вашингтоном, – впрочем, об этом я и раньше подозревал. За этим открытием последовали длительные поиски: «Дай-ка я взгляну»… «Давай сюда, ты уже целую вечность копаешься»… «Вовсе нет. Если бы ты на минутку оставила меня в покое»… «Ну хорошо, хорошо, но ты ведь все делаешь не так, как там сказано» – пока наконец мы не сделали открытия, что первым делом нам надлежит «дернуть» влево от магистрали.
– И что значит «дернуть»? – осведомилась Зельда.
– Дернуть? Ну, наверное, дать полный газ и поворачивать не глядя.
Она бросила на меня высокомерный взгляд:
– По-моему, «дернуть» – значит бежать на время.
– На самом деле, – объяснил я, – это значит раз за разом ездить по большому кругу, пока мы отсюда не выберемся.
– А может, это значит дергаться туда-сюда. И вообще, откуда мы знаем, что Самоходная Развалюха умеет дергать? А вдруг для этого нужна специальная машина?
Не знаю, «дернули» мы в итоге из Трентона или нет. Зельда держала на коленях путеводитель доктора Джонса и говорила мне, куда нужно поворачивать, как только мы оказывались у очередного поворота – ну или сразу после. Довольно скоро страница, на которой рассказывалось, как добраться от Трентона до Филадельфии, оторвалась и улетела, и тогда мы нашли страницу, где говорилось, как добраться от Филадельфии до Трентона, и попытались читать ее с конца; это почти сработало, хотя и не совсем, потому что мы умудрились совсем закрутиться и почему-то поехали обратно к Трентону. Но потом, по счастью, и эта страница тоже оторвалась и улетела, и мы добрались до Филадельфии самым что ни на есть расхожим способом – то есть спросив дорогу у сельских мудрецов, которые имеют обыкновение посиживать перед деревенскими лавками, а производители шин доплачивают им за то, что они направляют автомобилистов не по той дороге.
День все еще оставался неотесанным юнцом, когда мы добрались до места рождения Бенджамина Франклина – или Уильяма Пенна?[442]
Мы как раз выгружались из машины, когда вдруг примчался эскадрон полицейских и оповестил нас, что это улица с односторонним движением, однако ее с минуты на минуту переделают в улицу с движением в противоположную сторону, в каковом случае нам придется стоять там до начала следующей недели, когда ее переделают обратно в улицу с движением в нужную сторону. Пришлось нам заехать в какой-то неприветливый переулок, где не было никаких правил. В переулке ошивался потрепанный тип, и, когда мне удалось поймать его взгляд – а взгляд бегал так, что заловить его не представлялось почти никакой возможности, – я сообщил ему, что мы намерены оставить в машине ценные чемоданы и будем ему крайне признательны, если он попросит всякого, кто на них покусится, их не трогать. Он пообещал так и сделать, после чего мы зашагали прочь.
Пообедав, мы вернулись в неприветливый переулок. Там все было по-прежнему, только тип с бегающим взглядом испарился. Нас это озадачило, однако я уже почти было завел мотор, как меня вдруг остановил голос из ближайшего окна:
– Эй, мистер, – лицо говорившего затеняли грязь и растительность, – вы бы напоили свою старушку бензинчиком, заслужила.
Мы, разумеется, решили, что это очередное проявление неуместного остроумия, с которым мы уже столкнулись в Коннектикуте. Выяснилось, что мы ошиблись.
– Да уж, сэр. Она тут час назад крепко вас выручила.
Я скорчил зверскую рожу.
Он еще дальше высунулся из окна и, восторженно сияя грязью на физиономии, заговорил:
– Тут вокруг нее шнырял какой-то бандюга с дурным глазом, да все таращился на ваши чемоданы, а потом глянул туда-сюда по улице да и протянул к ним руку, и тут – бабах! – а он как подпрыгнет, как заорет: «Не стреляйте!» – да как дернет прочь, будто за ним вся городская полиция гонится.
– Это вы в него стреляли? – уточнила Зельда.
– Охота была! Это у вашей машины колесо лопнуло.
Я вылез. И точно! Правое заднее колесо клонилось к земле.
– Кто-то украл нашу шину? – тревожно осведомилась Зельда.
– Нет, она лопнула. И весь воздух вышел.
– Ну так у нас ведь есть другое колесо, верно?
Другое у нас было. Оно называлось Лазарем. Было оно блестящее, исцарапанное и перенесло уйму операций на мочевом пузыре. Использовали мы его только для того, чтобы добраться до ближайшей мастерской, когда одно из других колес приходило в негодность. Когда же мы добирались до мастерской, то всегда просили починить пришедшее в негодность колесо и поставить его на место, а Лазаря уложить обратно в его кроватку в багажнике.
Двадцать минут спустя я собрал домкрат и приподнял кряхтящую развалину на восемь сантиметров над землей – Зельда оказывала мне посильную помощь, отпуская такие замечания: «Если ты не поторопишься, мы до Вашингтона сегодня точно не доедем» – или: «Ты что, не мог положить домкрат под заднее сиденье – мне тогда не пришлось бы подпрыгивать каждые две минуты». К тому моменту, когда на место лопнувшего колеса я наконец поставил Лазаря, она впала в устрашающее уныние.
Наконец мы с осторожностью выкатились из переулка и двинулись на поиски ближайшей автомастерской. Словоохотливый полицейский выдал нам подробные инструкции, где неоднократно поминались восток и запад; когда я сообщил ему, что забыл компас дома, он принялся поминать право и лево. В итоге через некоторое время мы оказались в подозрительно знакомом месте и принялись гудеть перед вывеской, на которой значилось: «Семейная автомастерская Бибеликов».
– Ну надо же, – благоговейно произнесла Зельда. – Если я ничего не путаю, тронулись мы как раз из соседнего переулка.
Из мастерской же появился наш давешний знакомец с лицом, затененным грязью и растительностью.
– Вернулись? – поинтересовался он с ноткой издевки.
– Могли бы сразу сказать, что у вас автомастерская, – не без запальчивости ответствовал я.
Мистер Бибелик смерил меня презрительным взглядом:
– Откуда мне было знать, что вам нужна мастерская?
– Мне нужно поменять колесо.
– И побыстрее, – добавила Зельда, – потому что мы едем в…
– Да-да, – поспешно оборвал ее я. – Нам нужно как можно скорее выбраться из центра. Пожалуйста, вставьте новую камеру, накачайте – и мы двинемся.
Мистер Бибелик разразился развеселыми ругательствами, после чего принялся за работу. Он снял покалеченную шину и презрительно продемонстрировал мне здоровенную дыру в покрышке, которую сам я просмотрел. Я вынужден был согласиться с его утверждением, что нам нужна новая покрышка. Пока он ее менял, мы с Зельдой развлекались тем, что давали имена оставшимся шинам. Две передние были поименованы Сампсоном и Геркулесом, поскольку пребывали в относительно добром здравии. Заднюю ось справа поддерживал престарелый Лазарь, весь в язвах, а слева – кусок резины цветом как кожа мулата, возраст – неведом; тем не менее к нему мы относились с определенным доверием. Лицом ряб, но не искалечен. Я предложил наречь его Мафусаилом, но Зельда по неведомой причине окрестила его Санта-Клаусом. В тот же самый день Санта-Клауса ждало приключение столь невообразимое, что, обладай мы даром предвидения, мы бы наверняка назвали его как-то иначе.
Новое колесо, которое как раз в это время ставили сзади, было наречено Дейзи Эшфорд;[443] в тот же миг мистер Бибелик исторг поток красноречия, оповестивший, что труды его увенчались успехом. У меня к этому моменту уже возникло ощущение, что мы прожили в Филадельфии много дней, что Самоходная Развалюха стала нашим постоянным домом и никуда больше не поедет, а нам самое время остепениться и дать объявление о найме горничной и повара.
– Нужна вам эта старая камера? – уничижительно осведомился мистер Бибелик. – Давайте я ее брошу в багажник; сойдет за спасательный круг, если вдруг случится наводнение.
– Не трудитесь, – отозвалась Зельда, которая к этому времени уже так дергалась от нетерпения, что ей позавидовал бы и сам святой Витт. – Можете нарезать ее на полоски и продать в качестве жевательной резинки.
– Воды у меня достаточно? – осведомился я.
Отвечая мне, но глядя при этом на Зельду, мистер Бибелик произнес:
– В мозгах – даже с избытком.
Умопомрачительная плоскота этой шуточки настолько отвратила нас с Зельдой, что я тут же завел двигатель и наполнил воздух синеватым дымом. Некоторое время спустя Филадельфия осталась позади, и, все еще озаренные ярким солнечным светом, мы покатили по белым дорогам Делавэра.
IV
К югу через Брендивайн вилась наша дорога – зигзаг, осененный сливовым цветом и обсаженный деревьями, белыми как снег. Солнце склонялось к западу в пятнистый разлив фруктовых садов. Оно задержалось у кромки горизонта, высветив серым на золоте силуэты старинных голландских помещичьих усадеб и каменных амбаров, которые стояли здесь уже тогда, когда Корнуоллис, сияя черными сапогами, вышел из рушащегося города и передал империю огромной толпе фермеров,[444] и даже раньше, когда Брэддок, человек опрометчивый, скончался с модным проклятием посреди леса, изрыгающего огонь.[445] Путь наш вел к югу, через речушки, по длинным серым мостам, к мирному Гавру-де-Грасу, гордой старухе со сложенными на груди руками, которая все шепчет в померкшем своем величии, что когда-то ее прочили в столицы государства.
Но вышла она за водопроводчика, не за президента, и плодом этого союза стал огромный плакат c ее именем, колыхавшийся во всей своей беспардонной пошлости поперек улицы, по которой мы въехали в город, – точно нищий, подставивший шляпу, чтобы в нее бросали медяки.
Потом – через Мэриленд, прекраснейший из всех штатов, белые изгороди среди невысоких холмов. Это штат Чарльза Кэрролла из Кэрролтона, штат колониального Аннаполиса[446] в его цветистой парче. Даже и теперь нам виделось, что на каждой лужайке стоит помещичий дом, а в каждом деревенском проулке бойко торгуют лошадьми и звенят шутки из лондонских кофеен и остроты с Сент-Джеймс-стрит – причем шутки и остроты кажутся провинциальным щеголям и щеголихам особенно бесподобными потому, что достигли их с трехмесячным опозданием. Здесь, на ферме под названием Гленмари, под Роквилем, появился на свет прадед моего прадеда – а также и мой отец. Однажды он, еще мальчишкой, весь день просидел на заборе перед домом, глядя, как мимо тянутся батальоны Эрли в их серой форме, – они шли внезапным маршем на Вашингтон, это была последняя серьезная угроза столице северян со стороны Конфедерации.[447]
Мы катили дальше, по лесам, что были прекрасней синеватых лесов Миннесоты в октябре, когда стелется туман и поля свежи и зелены, точно поля Принстона в мае. Мы остановились рядом с небольшой старинной таверной, заплетенной дикой ползучей жимолостью, и заказали мороженое в вафельном рожке и сэндвич с курятиной. Мы передохнули всего пять минут – солнечный свет уже был повсюду, нужно было спешить, двигаться вперед, двигаться к югу, к теплу, в мягкий ласковый сумрак, к зеленому сердцу Юга, к Алабаме, городу, где Зельда появилась на свет.
За Таверной Спокойствия развилок стало меньше, единственная дорога, обсаженная деревьями, широкой дугой огибала зеленые взгорья и ровной нисходящей линией пересекала солнечные долины. Уже подступали сумерки, когда мы оказались на духовитых, негроидных улицах Балтимора, и стала сгущаться тьма, когда мы повернули в сторону Вашингтона. Дорога внезапно растворилась в пригородной улице.
– Какой был замечательный день! – воскликнула довольная Зельда.
– Замечательный. И мы сегодня проехали сто восемьдесят одну милю. А вчера – всего семьдесят семь.
– Боже, какие мы умницы!
– И мы побывали в шести штатах, и все прошло совершенно гладко – не считая этой лопнувшей шины в Филадельфии.
– Это все совершенно бесподобно, – произнесла она восторженно, – и мы все время на свежем воздухе, и я чувствую себя такой бодрой и здоровой, и… как же хорошо, что мы поехали. А сколько дней нам еще осталось?
– Ну, примерно пять – или четыре, если поторопиться.
– А можно? – спросила она. – Давай завтра попробуем! И кстати, все, что нам наговорили про эту машину, – совершеннейшие глупости. Они нарочно пытались нас позлить. Почему…
– Тихо! – вскричал я в испуге. – Тихо!
Но было уже поздно. Со слишком уж оголтелым безрассудством мы искушали судьбу – гул окружающего мира с лязгом и ревом заместился в моих ушах громом, а автомобиль прямо на наших глазах словно бы развалился на куски, мы же вроде как упали на мостовую, и нас, невредимых, хотя это и могло быть только чудом, повлекло меж огромных булыжников, которые рокотали и скрежетали на нашем пути. Вот только – об этом толковали остатки здравого смысла – не были мы ни на какой мостовой, мы сидели на мягких кожаных подушках, а я по-прежнему держался руками за руль. После мгновения, исполненного замешательства, мимо на головокружительной скорости пролетел какой-то предмет, одновременно непонятный и знакомый, и тут же скрылся из глаз.
После мучительного, бесконечного периода этого безумного и яростного подскакивания – машина, или та ее часть, в которой мы по-прежнему находились, рывками продвигалась вперед на скорости двадцать миль в час – я дотянулся до экстренного тормоза, однако, хотя ситуация была экстреннее некуда, он отказался тормозить. Тут я наконец понял, что задняя часть машины просто волочится по земле. Я слышал, как сидящая рядом Зельда издает странные и невнятные звуки, а еще я ждал, что в следующую секунду столб пламени взметнет нас в небо и мы сгинем в бензиновом аду.
Потом – протекли, наверное, две окрашенных алым минуты с момента начала катастрофы – Самоходная Развалюха изобразила последний зверский прыжок и наконец замерла.
– Вылезай! – крикнул я Зельде. – Вылезай! Живо! Она сейчас взорвется!
В наступившей тишине тот факт, что она не отозвалась и не тронулась с места, а только продолжала издавать тот же занятный затяжной звук, показался мне исполненным зловещей значимости.
– Вылезай! Ты что, не слышишь? Колесо отвалилось! Нас волочит по земле! Вылезай!
Возбуждение мое внезапно сменилось яростью. Она смеялась! Она хохотала! Она сгибалась пополам от необоримого веселья. Я чувствительным толчком выдворил ее из машины и полуволоком-полуугрозами оттащил на безопасное расстояние.
– Господи боже мой! – Я стоял, отдуваясь. – Колесо отвалилось! Ты что, не поняла? Колесо – мы потеряли колесо!
– Я заметила! – ответила Зельда, трясясь от хохота. – Потому что на месте его больше нет.
Захлестнутый негодованием, я отвернулся. Самоходная Развалюха стояла, слегка подрагивая, в зловещем молчании. За ней на две примерно сотни ярдов тянулся хвост из искр. Скорее на нервной почве, чем из осознанных побуждений, я нетвердой рысцой припустил в ту сторону, куда уехало колесо, – кстати, это был Санта-Клаус. По моим смутным представлениям, оно уже успело докатиться до Капитолия или громоподобно известить о своем прибытии швейцара в «Нью-Уилларде». Я оказался не прав. Санта-Клауса я обнаружил всего в двух кварталах – он мирно лежал на боку и невозмутимо дремал, судя по виду, целый и невредимый. Вокруг него в сгустившихся сумерках собралась стайка ребятишек, которые попеременно таращились на колесо и на звездное небо, видимо пребывая в убеждении, что Санта-Клаус – это метеорит, свалившийся прямиком из рая.
Пытаясь сохранять внушительный вид, я протолкался через стайку.
– Так, – сказал я отрывисто и деловито, – это – мое!
– А кто возражает-то?
Видимо, они решили, что я катал это колесо вместо обруча.
– Оно отвалилось, – прибавил я, начиная, по мере того как отступало возбуждение, чувствовать себя идиотом. – Я его с собой заберу.
Я вскинул колесо на плечо – стараясь по мере сил сохранять достоинство перед лицом юных созданий – и побрел обратно к Самоходной Развалюхе, до которой было два квартала; ее, как выяснилось, уже обступила жадная до зрелищ публика.
Я подошел к Зельде, и мы стали таращиться вместе с остальными. Машина, опиравшаяся задней осью на мостовую, напоминала трехногий стол. Восхищенные колумбианцы – по большей части они обосновались на соседних верандах, одетые совершенно по-домашнему, – со всех сторон отпускали комментарии:
– Колесо отлетело?
– Ого! Глянь-кась на ентот автомобиль!
– Угу. Колесо отлетело.
– Что там произошло? Колесо отлетело?
– Да ну?
– А колесо-то где?
– Отлетело.
– По улице уехало. Это надо было видеть.
– А я и видел. Это надо было видеть. Ух!
– А я Моргану-то говорю: «Ты глянь на эту штуковину. Колесо, чтоб мне провалиться», – говорю. А Морган в ответ: «Да не», а я ему на это: «Как пить дать колесо, только без машины» – во чего я ему говорю.
– А чего случилось-то? Отлетело?
– Угу.
– Вы бы видели, как машину-то волокло. Ни с того ни с сего вдруг как загрохочет, а мы с Вайолет глядим – и нá тебе, машина, да без колеса, так и скачет, искры во все стороны, можно подумать, ракета какая.
– А дамочка в ней хохочет.
– Да, и я видел, как она хохочет.
– Ей, гляди-ка, забавно показалось.
Тут кто-то наконец обратил внимание на меня: я скромно стоял с колесом на самом краю толпы; в итоге настроение зевак сделалось несколько более вдумчивым. Замечания их теперь свелись к вопросу, действительно ли у нас отлетело колесо, на что я каждый раз вежливо отвечал, что именно так. Они бросали на меня подозрительные взгляды. Видимо, зевак не покидало смутное ощущение, будто я неким образом сам устроил так, чтобы колесо отлетело. Некоторое время мы стояли и беседовали. Как хозяин приема, я угостил всех сигаретами. Чиркнуло несколько спичек, все присутствовавшие осмотрели ось. Дружно воскликнули: «Ого!» – как и приличествовало в подобной ситуации; кто-то особенно добрый осмотрел и переднюю часть машины и даже проверил, работает ли клаксон.
– Клаксон в полной исправности, – доложил он, после чего все дружно рассмеялись – включая меня, но исключая Зельду.
Она, похоже, отсмеялась до донышка в момент катастрофы, и теперь я замечал, что в глазах у нее все ярче тлеет опасный огонек. Похоже, она промеряла взглядом расстояние между собой и ближайшим зевакой.
– Полагаю, нужно что-то делать, – заявила она строгим голосом.
– Видимо, – согласился я робко. – Пойду в какой-нибудь дом и позвоню в автомастерскую.
Зельда продолжала хранить недоброе молчание.
– Ее, знаешь ли, могут оттащить в Вашингтон. – Я повернулся к зевакам. – Нет ли здесь поблизости телефона?
Можно подумать, я подал им заранее оговоренный сигнал: толпа начала испаряться. Точнее, испарились те, у кого были телефоны, потому что, когда я повторно обратился с тем же вопросом к полудюжине оставшихся, они все ответили, что либо у них нет телефона, либо они живут на другом конце города. Меня это крепко задело. Ведь я сам, по собственным ощущениям, никогда не отказывал в просьбе воспользоваться моим телефоном нуждающимся людям, даже если видел их впервые, а на улице уже было темно.
– Эй! – Один из не испарившихся освещал ось спичкой. – Все с этой штуковиной в порядке. Тормозные колодки вы наверняка стесали, но ось цела. Можете поддомкратить и поставить колесо на место.
То был молодой человек, солдат, вернувшийся с войны, еще донашивавший часть формы. Я взбодрился. Все технические премудрости, от забивания гвоздей до прикладной динамики, являются для меня тайной, покрытой мраком, и случись это несчастье посреди Сахары – я бы, видимо, сперва прошагал пешком до ближайшей автомастерской в Каире и только потом сообразил, что машину можно было бы подлатать и ехать на ней дальше. Вдохновленный молодым солдатом и еще одним благорасположенным зевакой, который немедленно скинул пиджак, я принялся за привычные поиски домкрата. Десять минут спустя Самоходная Развалюха была укомплектована обратно и, на мой непрофессиональный взгляд, выглядела совсем как новенькая.
Признательный и слегка ошарашенный, я по очереди отвел своих помощников в сторону и попытался «как минимум компенсировать потраченное время», но они решительно отказались. Солдат отверг плату вполне непринужденно, а его помощник, как мне показалось, даже слегка обиделся.
– И над чем, скажи на милость, ты так хохотала, когда хлопнулась эта штука? – осведомился я у Зельды, когда мы наконец покатили дальше с осмотрительной скоростью пять миль в час.
Она хихикнула вдогонку былому веселью:
– Ну, было в этом что-то такое – колесо скачет по улице как бешеное, а мы трюхаем следом, а у тебя на лице такое дурацкое выражение, и ты тянешь за экстренный тормоз и орешь, что она сейчас взорвется.
– Не вижу в этом ничего смешного, – резко оборвал ее я. – А представь себе, если бы я тоже смеялся и никто не потянул бы за экстренный тормоз, – где бы мы в итоге оказались?
– Скорее всего, примерно там же.
– Вот и нет.
– Вот и да. Машина все равно сама остановилась. Этот человек так сказал.
– Какой человек?
– Ну, солдат.
– Когда это он так сказал?
– Ну, тогда. Сказал, что экстренный тормоз автоматически отсоединился, когда отлетело колесо. Так что ты мог спокойно смеяться, это ничего бы не изменило.
– Все равно, в принципе я был прав.
– Зато я развлеклась, а ты нет, – а ведь мы поехали развлекаться.
Оскорбленный столь пренебрежительным отношением к моим подвигам, я остановился перед «Нью-Уиллардом» – и тут немедленно нарисовалась новая проблема. А пустят ли нас туда? Мы – я в особенности – мало напоминали почтенных и состоятельных людей, обычных клиентов модных отелей. Мой внешний вид можно было вкратце описать так: черно-ржавая руина. Руки мои представляли собой две серых полоски масла и грязи, а лицо напоминало физиономию чрезмерно старательного трубочиста. Зельда тоже была вся в пыли и, по ее женским меркам, выглядела куда менее презентабельно, чем я. Нам потребовалось собрать всю свою отвагу, чтобы оставить Самоходную Развалюху под презрительным присмотром швейцара и войти внутрь. Войти? Ворваться – куда более подходящее слово. Мы промчались через вестибюль, точно преступники, спасающиеся от погони, и взяли в оборот перепуганного портье, пустившись в многословные извинения.
– Мы приехали на шине – в смысле, на машине! – вскричал я в бурном порыве. – На шине из Коннектикута – в смысле, на машине. Нам нужны номер и ванна. Нам нужен номер С ВАННОЙ!
Я понимал, как важно с первой же минуты дать ему понять, что мы не принадлежим к содружеству записных замарашек и что достаточно некоторого количества горячей воды, чтобы из грязных коконов выпорхнули две прекрасные бабочки.
Он принялся вяло рыться в своем гроссбухе. Я понял, что нужно надавить посильнее.
– Снаружи стоит мой «экспенсо» – мой «ЭКСПЕНСО»! – Я сделал паузу, давая ему возможность провести мысленную параллель между «экспенсо» и несметным богатством, а потом прибавил: – А в Вашингтоне есть автомастерская? В смысле, поблизости? В смысле, не прямо в отеле, а неподалеку? Видите ли, мой…
Он поднял голову и бесстрастно посмотрел на меня. Я выдавил на лицо примирительную ухмылку. Тогда он поманил коридорного, и мы мысленно приготовились к насильственному изгнанию. После чего он заговорил – и слова его прозвучали как благословение.
– Номер две тысячи сто двадцать семь, – произнес он с полным присутствием духа. – До ближайшей мастерской два квартала. Там чинят машины любых марок.
Я порывисто склонился над стойкой и пожал ему руку.