V
Вашингтон, что известно большинству американцев, принято считать столицей Соединенных Штатов. Его население, включая дипломатов, представляющих давно свергнутые правительства, равняется… впрочем, полагаю, что эти в высшей степени полезные сведения лучше вынести в отдельное приложение в конце книги. Лучше расскажу о том, как мы пробудились, исполненные энтузиазма, с мыслью, что до Виргинии – а это уже настоящий Юг – всего час пути. Мы заказали великолепный завтрак в постель; единственное, что слегка подпортило нам радость, – это сообщение, что персиков в наличии нет. Зельда никогда раньше не видела Вашингтон, но не пожелала осматривать его достопримечательности – это занятие доставляет удовольствие только тем, кто умеет показывать и объяснять. Что касается меня, первым общественным зданием, которое я посетил, стала автомастерская: я пошел осведомиться, как Самоходная Развалюха провела ночь.
– Доброе утро, – приветствовал меня механик, обладавший безошибочным сходством с былым царем всея Руси. – Это ваша… машина?
Я мужественно сознался в этом. Он покачал головой – скорее грустно, чем гневно.
– На вашем месте, – произнес царь голосом, исполненным глубокой печали, – я бы избавился от нее при первой возможности – если получится. А если не получится и вы бы задержались тут на пару недель, я бы ее как следует подлатал, поменял колеса, клапана и кое-какие лампочки, разобрался бы с визгом и треском, прожег бы цилиндры, купил четыре новых покрышки и заказал новую ось заменить эту загогулину…
– Но с виду машина совершенно нормальная! – постарался разжалобить его я. – Разве что небольшой крен.
– Ладно, – с меланхолическим отчаянием изрек царь, – у меня тут двое рабочих с семи утра дожидаются. Пусть поставят новые колодки вместо тех, которые вы добили во время аварии. Часам к четырем, надеюсь, будет готово.
– К четырем? Но мне вечером нужно быть в Ричмонде!
– Быстрее нам не справиться, – вздохнул царь. – Кроме того, аккумулятор у вас умер. Обсох окончательно.
– Ничего не умер. Сейчас покажу. – Я подошел к аккумулятору и как следует его тряхнул. – Видите?
К вящему изумлению царя, аккумулятор ожил. Почему – не знаю. Знаю, что при регулярном сотрясении он возобновлял работу и потом вел себя нормально, иногда целую неделю.
– Так вы на колеса свои посмотрите. Вон то, в резиновых ошметках. Или его кто-то перевязал старой тряпкой?
– Это Лазарь, – объяснил я вежливо.
– Да хоть и так. Мне-то казалось, что это гудстонов «Корд». В любом случае там живых спиц пара штук осталась. Кончится тем, что оно просто сплющится. Вы, можно сказать, едете на яйце.
Этим он меня пронял. Я схватил колесо и как следует его потряс – так же, как до того аккумулятор, но на сей раз совершенно безрезультатно. Спицы как ломаными были, так и остались. Еще он меня пронял в смысле кулачков, что было в общем-то нечестно, ибо я понятия не имел, что такое кулачок. Царь объяснил, что их в моей машине восемь штук и они удерживают на месте некую вещь под названием «прокладка». Если бы их было тридцать два или по крайней мере шестнадцать, все было бы хорошо – а так прокладка окончательно распоясалась, и восьми кулачкам ее никак не удержать. Я спросил царя, не может ли он поставить еще восемь кулачков, на что он ответил, что у него тут не автомобильный завод.
Сделав для Самоходной Развалюхи все, что можно, я оставил царя предаваться тихой романовской меланхолии и возвратился в «Нью-Уиллард», где обнаружил Зельду – одетую и объятую нетерпением. Я сообщил ей прискорбные новости.
– Поехали обратно, – тут же предложила она. – Мы туда никогда не попадем. Никогда. Лучше уж вернуться прямо сейчас. Только подумай, сколько у нас уходит денег. Вчера – семьдесят пять долларов. Еще пятьдесят, прежде чем мы выберемся из Вашингтона, – и тогда из наших двух сотен останется только восемьдесят.
Я объяснил, что вчера ведь потребовалось купить новую шину.
– Нам небось каждый день придется покупать по новой шине. Лазарь того и гляди лопнет от старости, а Санта-Клаус не протянет и ста миль.
– Я попрошу в банке, чтобы нам прислали телеграфом денег куда-нибудь в Южную Каролину, и все у нас будет в порядке.
Зельду, которая наивна до изумления, восхитила и ободрила возможность присылки денег, да еще и столь стремительной. Утро мы провели, постигая тот факт, что персики в Северной Америке вымерли, как динозавры. Мы даже начали сомневаться в том, что вообще когда-либо пробовали персик, – впрочем, в прошлом нам попадались картинки, на которых маленькие девочки что-то им втолковывали, а кроме того, мы знали, что соответствующее слово, пусть и отдающее мистикой, успело войти в английский язык. Бросив бесплодные поиски, мы остановились у газетного киоска и, дабы хоть как-то скоротать время, скупили открытки с изображениями всех вашингтонских церквей и разослали их, снабдив душеспасительными посланиями, всем нашим нерелигиозным друзьям.
Четвертый час пополудни прокатился по Пенсильвания-авеню и застал нас под дверями венценосного механика; полчаса спустя мы добавили еще одну порцию дребезга к коллекции древнего моста, через который в день паники и страха мчались прочь беглецы с Булл-Рана,[448] и четыре наших колеса покатились по земле Старого Доминиона[449].
Дул прохладный ветерок, несильный и освежающий. Приземистые холмы медленно взбирались в зеленом спокойствии к ребячливому небу. И вот пошли довоенные пейзажи – сумасбродные хижины, где обитали иссиня-черные джентльмены и их дамы в красноклеточных ситцах. До нас долетало теплое дыхание юга. Деревья здесь не сбрасывали с лихорадочной поспешностью свой лиственный покров, будто в испуге, что октябрь уже стремительно листает календарь; они помавали ветвями с томным высокомерием рук высокородной дамы. Солнце чувствовало себя здесь как дома, ласково дотрагиваясь до горестных руин некогда прекрасных вещей. Полвека прошло, а нам все еще попадались печные трубы и углы домов, обозначавшие места, где раньше стояли сельские поместья – которые мы населяли симпатичными призраками. Здесь, под веселой сенью глициний, когда-то цвела самая что ни на есть тихая жизнь – не то что всего в двадцати милях отсюда, на Лонг-Айленде с его улицами, суетой, бедностью и болью, но на бесконечных просторах империи, радиус которой очерчивался расстоянием, какое добрая лошадь может покрыть за утро, а законы которой зиждились исключительно на галантности, предрассудках и славе.
И в тот самый миг, когда мы осознали, сколь живописна Виргиния, мы осознали и то, что она сознательно выпячивает собственную живописность. Казалось, она с пронзительной подчеркнутостью лелеет свои анахронизмы, своих уцелевших, свои легенды о героизме побежденных, о бессилии перед пошлостью индустриализации. При всем великолепии ее истории было в ее душе нечто грубоватое и крикливое.
Около пяти мы добрались до Фредериксберга. Я попытался по памяти восстановить ход сражения – сам я при нем не присутствовал, но много о нем читал – и потерпел неудачу. Я нашел реку, холм и город, но после Гражданской войны все они странным образом сместились и оказались совсем не там. Словоохотливый заправщик рассказал нам, что отец его участвовал в битве, и изложил нам свою версию расположения противостоящих армий. Однако если он был прав, то все книги по истории беспардонно врали, три дюжины генералов дали заведомо ложные показания, а Роберт Ли на самом деле оборонял Вашингтон.
На закате мы въехали в Глушь – Глушь, где павшие мальчишки из Иллинойса, Теннесси и прибрежных городов все еще спят в болотах и лесистых топях, – но теперь на этой политой кровью земле лишь гудят цикады да колышутся сочные виноградные лозы. Дорога начала петлять между прудами со стоячей водой и сумеречными болотцами, и всякий раз, когда над нами ненадолго показывалось открытое небо, синева его делалась все гуще, а устье очередного туннеля серого мрака – плотнее и непрозрачнее. Наконец-то мы вынырнули из зеленого метро и обнаружили, что уже половина восьмого и глухая ночь. У меня отчего-то вдруг разыгрались нервы, и, когда приблизилась очередная рощица, я продвигался через нее с безуханной осторожностью, отчетливо ощущая нашу здесь неуместность всякий раз, когда низкий гул нашего мощного мотора прорывался сквозь зловещую завесу листвы.
Именно в этот момент – опасность подстерегала прямо за углом, но я этого еще не знал – Зельде вдруг вздумалось сесть за руль. Мы остановились на первой же прогалине и поменялись местами. Прошло десять минут. Ехать приходилось медленно, а мы – если верить путеводителю доктора Джонса, который я без особой пользы листал в свете недавнего приобретения, электрического фонарика, – все еще находились в сорока двух милях от Ричмонда, то есть дороги оставалось час с лишним. Мои невнятные опасения приняли форму конкретного страха: а что, если Лазарь с громоподобным хлопком отдаст богу душу прямо посреди заболоченной рощицы и мне придется его снимать – ежели позволят жабы, банши и бойцы, павшие в давних битвах.
С ноющей пустотой в груди я следил, как приближается очередной лес. Листья, шелестя, расступились, и пустота повела Зельду вперед – при этом ее отчаянно морочили наши косоглазые фары: одна из них освещала дорогу под колесами, а другая, в совершенно противоестественном угаре, озаряла потолок нашего древесного мирка.
Мы покатили вниз по нежданному склону и, продолжая медленно спускаться, как раз огибали некий темный водоем, когда на дорогу, ярдах в двадцати перед нами, внезапно шагнул человек. Свет опущенной фары на миг упал ему на лицо, и мы увидели, что оно – белое или коричневое, не определишь – скрыто черной маской, а в правой руке у него поблескивает револьвер. Впечатление, которое он на нас произвел, яркое и пугающее, длилось всего один миг; помню, я крикнул что-то неразборчивое, а потом прибавил: «Осторожнее!» – и попытался съехать по сиденью как можно ниже и Зельду увлечь за собой, – и в тот же миг на нас налетел порыв прохладного воздуха, лицо в маске оказалось в каких-нибудь десяти ярдах, и я в изумленном восхищении сообразил, что Зельда нажала на газ. Человек в маске с коротким криком отшатнулся в сторону, разминувшись с прянувшей вперед машиной на несколько дюймов, мы пронеслись мимо и помчались дальше, петляя вслепую, едва вписываясь в повороты, по-прежнему пригнувшись, чтобы избежать пули, – едва разбирая дорогу.
Мы миновали с полдюжины поворотов и все еще мчались на скорости сорок миль в час, когда я наконец смог перевести дух и прохрипеть:
– Как ты рванула!
– Да, – кратко выдохнула Зельда.
– И совершенно правильно сделала, но вот я бы, наверное, непроизвольно сбросил скорость.
– Я не собиралась нажимать на газ, – ни с того ни с сего созналась она. – Я хотела остановиться, но перепутала педали и нажала не на ту.
Мы рассмеялись и заговорили с лихорадочной быстротой – натянутые нервы понемногу отпускало. При этом вокруг сгустилась непроглядная тьма, до Ричмонда было далеко, а когда я обнаружил, что в баке всего галлон бензина, я вновь ощутил ту же ноющую пустоту внутри. Бесплотные призраки предыдущего часа уступили место образам негров-убийц, что скрываются в бездонных болотах, и ограбленных путников, которые плавают лицом вниз в черных прудах. Я отчаянно сожалел, что не купил револьвер в Вашингтоне.
Подсветив фонариком, я взглянул на карту в путеводителе. Судя по всему, между нами и Ричмондом имелся единственный населенный пункт, крошечная точка, носившая к тому же зловещее название Ниггерфут. Ну ладно, пусть там не будет ни школ, ни церквей, ни торговых палат – пусть там будет заправочная станция!
Через десять минут Ниггерфут показался – в виде пятнышка света, которое постепенно разделилось на пяток желтых окон сельской лавки. Подъехав ближе, мы начали различать внутри приглушенный гул многих голосов. Взвинченное состояние, в которое повергли нас события последних часов, не способствовало желанию останавливаться – вот только выбора у нас не было. Я съехал на обочину, и к нам немедленно присоединились два пожилых негра и четверка негритят, у которых я затребовал бензина. Они, в свойственной их расе манере, попытались уйти от прямого ответа: место, где дают бензин, уже закрылось; бензина вообще здесь нигде нет.
Они качали головами. Они бормотали меланхоличные, невнятные отказы. По мере того как я свирепел, их упрямая глупость не испарялась, а скорее туманилась: один из стариков растворился в темноте и явился с каким-то желтым типом вменяемого возраста. Воспоследовали дальнейшие препирательства, и наконец один из мальчишек угрюмо поплелся куда-то искать ведро. Когда он вернулся, второй мальчишка утащил ведро куда-то вдоль дороги, а четверть часа спустя совершенно неведомый мальчишка явился с тремя квартами бензина.
Я же тем временем зашел в лавку за сигаретами и тут же окунулся в миазматическую атмосферу, которая произвела на меня яркое и незабываемое впечатление. Я и сейчас отчетливо вижу внутренность этой лавки: то ли оргия, подогретая парами самогона, то ли игровой угар после получки, то ли что-то куда более зловещее, а может, и не зловещее вовсе. Кроме того, я так и не понял, был ли обслуживший меня человек белым или чернокожим. Точно знаю одно – лавка была буквально набита неграми, и нравственно-физическая аура, в которую я попал, показалась мне удушающей и непристойной. Я был страшно рад выбраться наружу, в жаркую тьму, где уже взошла Луна и показался в виду носитель бензина, а два пожилых негра визгливыми отрывистыми возгласами изумлялись размерам и грохоту мотора нашего «экспенсо».
Ближе к девяти дорога сделалась твердой и гладкой, а потом в сознании нашем затрепетали огоньки, и вот наконец город, ставший средоточием четырех лет кровопролития, обступил нас со всех сторон.
Мы выяснили, что въехать в Ричмонд совсем не так просто.[450] Город окружали непреодолимые преграды. Улицы, в которые мы тыкались, находились на всевозможных стадиях ухабистого ремонта и были расцвечены романтичными красными фонариками – просто какой-то кротовий карнавал. Я начал было думать, что укрепления, возведенные здесь во время приступа 1865 года, так и не снесли и они по-прежнему мужественно отражают нашествие янки, – но вот укрепления все же расступились и позволили нам достичь нашей неизменной цели, Лучшего Отеля в Городе…
– Добрый вечер, – произнес я торопливо, обращаясь к портье. – Мы едем из Коннектикута, и нам нужен номер с ванной. – Я заискивающе улыбнулся. – Нам обязательно нужна ванна с номером.
Речь эта в общих чертах повторяла ту, которая некогда обеспечила нам доступ в «Нью-Уиллард». Здесь она тоже сработала, и даже более того: нам дали номер для новобрачных, громадное и громоздкое сооружение, тоскливое, будто гробница промышленника. Пока в ванну лилась вода, мы обсуждали прошедший день. В этот день мы миновали всего один штат – а точнее, округ, однако преодолели сто тридцать три мили и ощутили вкус драмы. Весь день на нас одно за другим накатывали бурные впечатления, увенчавшиеся столкновением с одиноким грабителем среди бескрайних болот. Кстати, отнюдь не мирное течение дня суждено было нарушить еще одному происшествию. На сей раз то был не грабитель. То был кусок языка.
Он лежал, спокойно и довольно-таки неприметно, в центре ковра; аккуратно поковыряв его кончиком карандаша, я пришел к выводу, что лежит он там уже несколько недель.
Тут я стремительно отвернулся от него, поскольку услышал Зельдин голос, – она сосредоточенно и взбудораженно вещала в телефон:
– Алло! Это номер двести девяносто один! С какой стати вы дали нам номер, где по полу всюду разбросано мясо?
Пауза. Мне показалось, что вся отельная телефонная сеть вибрирует от ярости.
– Да, именно «всюду разбросано мясо»! Куски мертвых тел. По-моему, это совершенно ужасно!.. Да-да! Прямо сию же минуту!
Она хлопнула трубку на рычаг и повернула ко мне разгневанное лицо:
– Какое полнейшее свинство!
Пять минут спустя, когда Зельду уже овевал пар горячей ванны, раздался стук в дверь.
Я открыл смущенному, пристыженному портье. За спиной у него стояли трое цветных помощников, каждый с поместительной лопатой.
– Я прошу прощения, – начал он робко, – позвонила дама и сказала, что по полу разбросаны куски мертвых тел.
Я сурово указал пальцем.
– Вот! – изрек я.
Он вежливо вгляделся:
– Где?
Язык, отчасти сохранивший исконный красноватый оттенок, был почти незаметен на фоне пылко-алого ковра. В конце концов портье его все-таки разглядел и сделал знак одному из негров, чтобы тот его убрал.
– А где все остальное, сэр?
– Не имею ни малейшего понятия, – ответил я сдержанно. – Сами ищите.
Негры озадаченно пошарили за радиаторами, в платяном шкафу и под кроватью, после чего доложили, что других языков нигде нет. Вскинув на плечи поместительные лопаты, они двинулись к выходу.
– Так есть что-то еще? – взволнованно поинтересовался ночной портье. – Право же, сэр, я очень сожалею. До сегодняшнего дня у нас ни в одном номере еще не обнаруживались куски мертвых тел, сэр.
– Очень на это надеюсь, – произнес я с нажимом. – Спокойной ночи.
Он закрыл дверь.
VI
И настал день уныния – а возвестил его пришествие ричмондский механик. Выражался он кратко и по делу. Корпус Самоходной Развалюхи почитай раскололся на два куска и того и гляди свалится прочь с машины. Необходимо сварить его обратно в ближайшей кузнице.
Мы бродили по Ричмонду, облитые невыразимым влажным жаром. Посетили Музей Конфедерации, где целый час пялились на изодранные знамена, романтические шашки и серые кители; мы переходили из зала в зал, и гордое великолепие экспозиции каждого штата лишь слегка нарушалось бесконечными списками фамилий ныне живущих женщин, которые неведомым образом умудрились соединить свои имена с этими трофеями. Не нуждались эти трофеи в пожертвованиях мисс Рейчел Марис и миссис Глэдис Фибис – они почему-то представлялись полногрудыми и несколько навязчивыми старушками, неостановимо воркующими про своих предков в гостиных и пансионах города Мейкон, штат Джорджия.
На этом Ричмонд себя исчерпал – мы не обнаружили больше ничего, представляющего хоть малейший интерес. После полудня влажность обернулась невыносимой духотой, а редкие облачные завитки принялись складывать в небесах сложную головоломку. Мы отправились к кузнецу и выяснили, что он только еще взялся за работу – ибо механик перед тем обнаружил, что прокладка снова выскользнула из-под кулачков. Мы уселись на наковальню и принялись прожариваться.
План наш состоял в том, чтобы до ночи добраться до Оксфорда в Южной Каролине, но до Оксфорда по-прежнему было около ста пятидесяти миль. Когда мы наконец-то выкатились из кузни и Санта-Клаус вспорхнул в воздух стайкой черных бабочек, мы начали отчаиваться.
Наконец-то мы выехали в знойные предместья, но на дорогу уже ложились тени, а перед нами расстилался пейзаж, унылый, как вид из окна стоматологического кабинета. Поля были зелены, но лишены свежести, а деревушки, где тощие мужчины и мальчишки собирались у заправочных цистерн, чтобы поглазеть на наше авто, не вызывали в нас ни пасторального, ни исторического умиления. Мы впали в тоску. Колеса своим тиранством пригнули наши души к земле. В одном колесе столько спиц дышало на ладан, что ехать со скоростью выше десяти миль в час казалось небезопасно. Обычно это колесо использовалось в качестве запасного: на нем мы медленно ковыляли до очередного гаража после каждой новой катастрофы.
О печенье и персиках речь больше не заходила. Мы обсуждали их на протяжении ста пятидесяти часов с постепенно затухающим энтузиазмом, и аппетит Зельдиного воображения был уже удовлетворен сполна. Что до меня, мне казалось: если я сейчас увижу персик или печенье, то попросту поперхнусь. А потому всю вторую половину дня Зельда сидела с путеводителем доктора Джонса в руках, то и дело открывая его не на той странице, давая мне неверные указания и теряя нужное место в самый ответственный момент.
Сразу после шести всерьез опустилась тьма. Пророкотал гром, и с запада налетел один из тех свирепых, жарких и пыльных ветров, которые вызывают невнятный холодок в груди своим пронзительным потусторонним завыванием и касаниями горячих и влажных рук. В темноте мы двигались еще медленнее и уже засомневались, что успеем к ночи добраться до Южной Каролины. До нее оставалось семьдесят миль.
Ветер вскоре помрачнел и покрепчал, а над окрестными полями стал нарастать мощный шорох дождя. Небо расчертили сияющие зигзаги, над миром с угрюмым рокотом перекатывался гром. И вот дождь подступил ближе и обрушился на нас, принеся с собой жгучую волну пыльного ветра. Прочистив глаза от песка, Зельда принялась лихорадочно листать путеводитель и обнаружила, что милях в двенадцати впереди лежит городок под названием Кларксвиль.
Название города было пропечатано крупными заглавными буквами, и, хотя население его составляло всего пять тысяч человек, мы понадеялись найти там хотя бы одну сносную гостиницу. Тот факт, что городок находился в Виргинии, нанес нам определенный моральный ущерб – впервые за всю поездку нам предстояло провести две ночи подряд в одном штате.
Я ехал настолько быстро, насколько было возможно в буйной тьме, однако среди этой байронической бури дорога казалась бесконечной. Мы испытали сильнейшее облегчение, когда на нас наконец-то надвинулся Кларксвиль. Я оставил Зельду совершать все формальности в отеле «Доминион», а сам отправился на поиски автомастерской. В кои-то веки – возможно, потому, что проехали мы всего сто двенадцать миль, – мне не пришлось составлять целый список указаний и подозрений, чтобы вручить сонному дежурному.
Вернувшись, я обнаружил, что мы устроились на постой куда с меньшим удобством, чем Самоходная Развалюха. Ресторана в гостинице не оказалось, и мне пришлось дойти до ближайшей лавки и купить у неаппетитного вида владельца два неаппетитного вида сэндвича с яйцом. Я отнес их Зельде, которая с несокрушимым самообладанием незамедлительно выкинула их в окно.
Комната была голой, при ней имелась ванная. В ванну лилась ледяная вода. Зельда из принципа немного там поплескалась, а потом – вымещая обиду – втянула и меня в слабое подражание. То была жалкая, знобкая, унылая пародия на омовение, однако потом я, как положено, помаршировал по комнате, точно чиновник на символическом жалованье,[451] только что завершивший ежеутреннюю зарядку.
VII
Утром в воскресенье Зельда проснулась и облачилась в костюм с брючками до колена. Зверски проголодавшись, мы отправились вниз, где нам подали совершенно несъедобный завтрак, – я смиренно его поклевал, Зельда же сочла его преднамеренным оскорблением. Когда мы выходили из гостиницы, две тучные дамы, сидевшие на ступенях у входа, вытаращились на Зельдины брючки и принялись бурно обмениваться впечатлениями – в ответ на что Зельда, успевшая с утра прийти в ярость, в свою очередь, уставилась на них и заявила так, чтобы они слышали: «Ты только посмотри на этих жутких теток!» Я не хуже других знаю, что примерно такие фразы обычно вкладывают в уста злодеек в низкопробных романах, – словом, отсыревшие кукурузные хлопья доводят человека примерно до того же, что и каменное сердце.
Воскресенье в Виргинии – день отдыха; достать бензин почти так же непросто, как и сигареты, а потому мы возрадовались, когда впереди замаячила граница Северной Каролины. Путеводитель доктора Джонса перешел на чистой воды беллетристику – причем беллетристику дешевую, низкопробную, сентиментальную. Я и сам порой не прочь тонко завуалировать тот или иной факт бытия, однако попытки выдать каменистое русло пересохшей руки за «проезжую дорогу» представляются мне не чем иным, как вредоносным оптимизмом. Кроме того, карта была изукрашена городками, молочными барами, придорожными магазинчиками и прекрасными дорогами, которые существовали исключительно в розовых грезах доктора Джонса.
Вскоре после того, как мы пересекли белую меловую черту, которая отделяет Виргинию от Северной Каролины, стало ясно, что в чреве машины разгорелся некий диспут. Началось все с прерывистого угрюмого бормотания, потом участники перешли на громкую, с лязгом, ругань. Мне почудилось, что они кидают чем-то друг в друга… Я вышел, заполз под машину и оглядел ее днище. На мой взгляд, вид его ничем не отличался от обычного. Какие-то темные загадочные стержни, какие-то железные поддоны и извивы глушителя. Мы подумали, что, может, у нас кончается бензин, и на следующей станции залили полный бак, однако пререкания не прекратились. Мы проверили масло и воду, даже протерли тряпочкой капот, но безрезультатно. Добравшись до городка размерами с предыдущий, мы отыскали самую большую автомастерскую и потребовали, чтобы автомобиль осмотрели.
После того как три человека в комбинезонах – похоже, в Северной Каролине воскресенье днем отдыха не считалось – некоторое время покувыркались на деревянных настилах, уходивших машине под брюхо, они выстроились шеренгой и в унисон печально качнули головами – точно хор в музыкальной трагедии. После чего развернулись и ушли.
В этот момент у двери раздался рев превеликий, и в гараж вкатился рослый молодой человек на огромном и мощном «экспенсо» того же типа, что и наш. Не глядя на молодого человека впрямую, я принялся горестно похаживать вокруг своей машины – то крепко тряхну колесо, то смахну пылинку-другую с бампера, – короче говоря, старательно делал вид, что просто кого-то дожидаюсь, прежде чем приступить к некой важной механической операции. Молодой человек припарковал свой «экспенсо» и подошел взглянуть на мой.
– Неприятности? – осведомился он.
– Да так, ничего серьезного, – ответил я угрюмо. – Просто внутри все переломалось.
– У вас сейчас колесо отлетит, – заметил он бесстрастно.
– Уже один раз отлетало, – просветил я его. – В Вашингтоне.
– Скоро опять отлетит – изнутри.
Я вежливо улыбнулся, делая вид, что и сам уже некоторое время назад заметил это обстоятельство. Потом вытащил из багажника ключ и принялся подтягивать колесо.
– Оно отлетает изнутри. Здесь затягивать бесполезно – его нужно снять.
Я, признаться, запутался, поскольку раньше мне было неведомо, что колесо может отлететь изнутри, а не просто отлететь, однако щелкнул пальцами и возгласил:
– Ну конечно! Какой же я дурак!
Сняв колесо и прислонив его к стене гаража, я приблизился к оси – под пристальным и теперь уже подозрительным взглядом владельца «экспенсо». Но сколько я на нее ни таращился, она, на мой взгляд, решительно ничем не отличалась от любой другой оси, я не обнаружил в ней никаких изъянов, которые позволили бы колесу отлететь изнутри. Я осторожно постучал по оси. А потом, по привычке, потряс. Рослый молодой человек созерцал два этих действия в полном молчании; закончив, я робко обернулся к нему.
– Вы правы, – сказал я. – Оно действительно чуть не отлетело изнутри.
Я взял колесо и собирался было надеть его обратно на ось, но тут владелец «экспенсо» предупреждающе фыркнул, завершил процесс закуривания сигареты и осведомился:
– Что это вы делаете?
– Ставлю его на место.
– А зачем вы его вообще снимали?
Тут он меня подловил. Снял я колесо исключительно потому, что он мне сам это посоветовал, однако мне показалось, что такой ответ будет выглядеть неубедительно.
– Потому что… ну, хотел проверить, отваливается ли оно изнутри.
– Ну и убедились?
Это было нечестно. Так не играют. Я решил его окоротить, потом решил этого не делать.
– Честно говоря, нет, – пробормотал я робко. – На мой взгляд, все с ним в порядке.
Подозрение в его взгляде сменилось уверенностью. Он глянул на одетую в короткие брючки Зельду, которая с невозмутимой серьезностью восседала на переднем сиденье. Потом глянул на меня.
– Инструменты ваши где? – спросил он отрывисто. – Доставайте второй ключ.
– У меня нет инструментов.
Я отбросил всяческое лицедейство. Я стоял перед ним во всей наготе своего технического невежества. И мое чистосердечное признание, вызванное полной беспомощностью, произвело впечатление. Он выронил сигарету и уставился на меня, открыв рот. Рот у него был сногсшибательный.
– Нет инструментов?
– У меня нет инструментов, – смиренно повторил я.
Я его шокировал. Вогнал острый клинок в самое сердце его нравственных представлений. Жестоко пошатнул его безупречный кодекс владельца «экспенсо». За один миг я низвергся с трона в кругу избранных во тьму внешнего пространства. Я – владелец «экспенсо»? Да падут все кары небесные на голову человека, который столь явственно недостоин своей собственности.
Он отрывистым голосом подозвал работника мастерской:
– Эй! Принесите-ка крючковый ключ.
Появился кусок железа неведомой мне ранее формы, и я подумал о том, какое все-таки благо – цивилизация. Побуждаемый естественным инстинктом, я отшатнулся от автомобиля, будто бы холодок металла внушал мне страх. Он же неумолимо бросил мне ключ, а я его взял, подошел к оси, робко подогнал его по размеру и принялся крутить что-то, что крутилось.
Специалист по «экспенсо» строго стоял надо мной.
– Нет! – возгласил он возмущенно. – Закручивайте.
Если бы он приказал мне съесть этот самый ключ, я бы вряд ли почувствовал себя более беспомощно. Я выронил ключ и уставился на владельца «экспенсо» с весьма, подозреваю, глупым видом. Зельда сидела, сонно спрятав лицо в ладонях. Она не моргнув глазом бросила меня в этом мире мужских отношений. Даже работники мастерской отошли подальше и в сторону, чтобы не оказаться втянутыми в эту историю.
– Давайте! – Катон шагнул ближе.
Со смесью стыда и облегчения я передал ему ключ. Он приблизился к одному из деревянных настилов, водрузил на него колено и без всякого усилия подогнал ключ по размеру. Я навис над ним с прямо-таки непристойным интересом. Но в этот момент надежды мои разбились в прах. Сделав резкое движение плечами, которое неким образом умудрилось выразить все то презрение, которое он не в состоянии был выразить лицом, он поднялся и указал на ключ.
– Давайте! – повторил он.
А имел он в виду следующее: «Давай берись за дело! Да, ты, пес паршивый, ты! Как ты смеешь быть владельцем „экспенсо“?»
Вслух же он произнес:
– Возьмите вон там в углу масло и смажьте.
А когда я отошел за маслом, он явил миру всю полноту немыслимого коварства – причем сделал это настолько тонко, насколько это под силу лишь людям, напрочь лишенным утонченности; он нанес мне удар столь сокрушительный, что, когда Зельда потом, полчаса спустя, поведала мне об этом, в голове у меня все закружилось и мир стал черным, как смерть. Негодяй подошел к Зельде – его свежепродемонстрированное превосходство надо мной вынуждало ее к вежливости – и, сбив ее с толку несколькими незначащими замечаниями, заявил:
– Очень жаль, что такой красивой девушке позволяют вот так одеваться.
Он смотрел на ее брючки. В голосе его звучали полвека провинциализма; то был обычный нигилизм белых бедняков – который тем не менее переполнил меня беспомощным и бессловесным гневом. Впрочем, невозмутимость Зельды перед лицом подобного обвинения его, видимо, обескуражила. Он слишком уж понадеялся на свое моральное превосходство надо мной; словом, больше он ее не трогал. А если бы тронул, полагаю, его ждала бы та же судьба, что и двух старых клуш из Кларксвиля.
В конце концов мы выбрались из мастерской. Колесо больше не «отваливалось изнутри»; шумы прекратились, в машине царил безмятежный покой. Доверившись доктору Джонсу, мы покатили к югу через Северную Каролину. Достигли Дарэма, где зарядил дождь, – по этой причине мы забыли отпраздновать тот факт, что оставили за спиной шестьсот миль и были на полпути к Монтгомери. Мы съели великолепный арбуз, и это несколько подняло нам настроение – однако никак не удавалось полностью отрешиться от того факта, что, пока на Зельде были ее брючки, местные мужланы взирали на нас с холодным неодобрительным превосходством – мол, «чудаки» какие-то. Мы находились в Каролине, но отказывались вести себя как добропорядочные каролинцы.
После Дарэма снова вышло солнце и всей своей силой обрушилось на худшие дороги в мире. Вот только здесь это были лучшие дороги, в чем нас дружно заверили доктор Джонс и долговязый желтокожий негр с зелеными глазами, встреченный между Дарэмом и Гринсборо. В таком случае на других дорогах, видимо, стояли надолбы, обмотанные колючей проволокой. Представьте себе бесконечный каменистый овраг, то и дело дыбящийся непреодолимыми всхолмиями с уклоном в шестьдесят градусов, дно которого покрыто серой жижей глубиной от дюйма до фута, перемешанной с липкой глиной, по консистенции напоминающей холодную сметану, а по приставучести – самый крепкий клей; если вам приходилось водить санитарную машину по разбомбленным дорогам Франции и вы в состоянии представить себе все изъяны, какие можно встретить на этих дорогах на протяжении сорока миль, тогда вы в силах составить некоторое представление о дорогах северной части штата Северная Каролина.
Мы с необоримым упорством дергали влево и дергали вправо, а случалось, что и в обоих направлениях сразу; мы с воем всползали вверх и бесшабашно ухали вниз. Мы преодолевали участки, на которые нормальный хозяин не пустил бы и молодой танк. Через некоторое время нам стали попадаться и другие путешественники – дряхлые колымаги по брюхо в грязи, увязшие настолько, что видны были только глаза водителя; колымаги, ехавшие по колеям глубоким, как могилы, и широким, как пешеходные тропы; и самое трагическое – пузыри на тех местах, где колымаги только что полностью и навечно ушли под воду вместе со своими бесстрашными экипажами.
– Как там впереди, лучше? – неизменно орали нам водители – вернее, те, у кого рты еще оставались над поверхностью; я неизменно отвечал: «Хуже!»
И был не прав, потому что чем дальше мы забирались, тем хуже становилась дорога. Впервые в жизни я ощутил некоторую гордость за Самоходную Развалюху. Да, она отличалась некоторой непредсказуемостью, однако обладала широкоплечей устойчивостью и несокрушимым стоицизмом перед лицом любого материального препятствия. Она преодолевала пропасти и пересекала мутные потоки, которые оказались бы не по силам более мелкому и легкому автомобилю.
Поводов для радостных предвкушений у нас, строго говоря, не осталось. Образ персиков и печенья поблек; перспектива «сделать сюрприз родителям» уже была умучена в разговорах до медленной смерти; саквояжи наши распирало грязное белье, а также грязь восьми штатов и одного округа. А кроме того, у нас заканчивались деньги.
Строго говоря, у нас еще оставалось двадцать пять долларов и горстка бурых и серебряных монеток. Отправляя в вашингтонский банк распоряжение, я с неоправданным оптимизмом затребовал, чтобы перевод нам выслали не в северно-каролинский Гринсборо – а к нему-то мы как раз и приближались, – но в южно-каролинский Гринвиль, до которого было еще двести миль ходу.
В сумерках мы прибыли в Гринсборо, который имел предложить нам отель «О. Генри», претенциозное заведение, при виде которого Зельда все же накинула юбку поверх брючек. На сей раз я дал механику указание не осматривать Самоходную Развалюху – ни в коем случае, вообще не смотреть на нее с близкого расстояния. Ведь, если в ней что-то и оказалось бы не так, платить за починку нам все равно было нечем. Так что мы предпочли оставаться в неведении. После этого приняли ванну – вода была красноватого цвета, благодаря чему в ванне образовался приятный буроватый налет, – и плотно поужинали. На ужин, плюс чаевые, ушло четыре с половиной доллара из нашего запаса, но мы так устали, что нам уже было все равно.