VIII
Гринвиль или голод! Самоходная Развалюха глянула на нас с упреком в фарах, как будто понимала, что ее надули, лишив привычного врачебного осмотра. Мы объяснили ей, что счета за наш и ее постой, за масло и бензин, за наш завтрак, плюс чаевые негру оставили нас всего с шестью долларами и тридцатью центами в кармане.
Солнце искрилось, и было всего лишь половина девятого.
– Такая радость, что здесь дороги хорошие, – сказала Зельда. – Проедем двести миль до вечера. Мы ведь еще ни разу так рано не выезжали.
Коварные дороги! – здесь они были выложены клинкером – видимо, в попытке загладить вину за давешние овраги.
– Дави на газ! – настаивала Зельда.
– Я как раз собирался это сделать.
Две сотни миль до денег, две сотни миль до новых шин, починки, крова и пищи.
Словом, я надавил. Впервые я проверял скоростные качества Самоходной Развалюхи – Бостонская почтовая дорога всегда была забита гигантскими грузовиками, так что разгоняться там мне представлялось опасным. А здесь – перед нами расстилалось, вводя в соблазн, гладкое клинкерное полотно, и впереди не было ни единой машины, ни единого автобуса, никаких перекрестков и поворотов. Стрелка на спидометре постепенно добралась до сорока, до пятидесяти, поползла к пятидесяти пяти, помедлила на пятидесяти трех, а потом, будто передумав, разом прыгнула на шестьдесят два.
– Ты давишь на газ?
– Давлю.
– На аэроплане все-таки лучше, – загадочно изрекла Зельда.
Я приберегал ресурс скорости до последнего, но при этих словах пришлось вдавить педаль акселератора в самый пол. Самоходная Развалюха так и подпрыгнула и разом ускорилась – мы почти что летели, стрелка спидометра переместилась на шестьдесят четыре, потом, шаг за шагом, с боем продвинулась до семидесяти четырех и там и остановилась, время от времени добираясь до семидесяти пяти на легких уклонах, а на подъемах отползая на семьдесят три.
Выходило, что на такой скорости мы доберемся до Монтгомери к половине пятого – просто невероятно, – разумеется, всю дорогу так не выйдет – мы ведь собирались быть в Монтгомери не раньше послезавтра, – но все же – и ветер ревел, а дорога перед нами сжималась будто резиновое колечко, – и в какой-то момент мне показалось, что сейчас мимо пролетит одно из колес или спицы в нем хрустнут, точно яичная скорлупа, – и в ином мире…
Прошло десять минут, пятнадцать. Дорога, совершенно свободная от транспорта, уходила в бесконечность. Почти не сбавляя скорости, мы проехали, наверное, миль двадцать. Я уже воображал себе, что такое вот шоссе тянется от самого Вестпорта до Монтгомери. Я воображал, что сижу за рулем самого быстрого автомобиля в истории, что он мчится со скоростью трех миль в минуту. На такой скорости мы могли бы выехать из Вестпорта после обеда и прибыть в Монтгомери к ужину…
Через некоторое время стремительность нашей гонки начала меня утомлять. У меня возникли подозрения, что милях в двух впереди может оказаться поворот, и я, сняв ногу с акселератора, снизил скорость до сорока миль в час – теперь казалось, что мы буквально ползем. В этот момент я различил некий новый звук, настойчивый и неприятный, отчетливый и отличный от звука нашего мотора. И в тот же момент Зельда обернулась.
– О боже! – воскликнула она. – Полицейский на мотоцикле!
Я попытался как можно незаметнее снизить скорость до скромных тридцати миль в час. Однако лицедейство мое оказалось неубедительно – и столь же бессмысленно, как и начатки невинного изумления, которые я изобразил, когда полицейский поравнялся с нами и приветствовал меня продолжительным хмыканьем. По его требованию я остановился окончательно.
– Ну! – произнес он, свирепо оскалившись.
– Ну? – находчиво откликнулся я.
У меня было такое чувство, что сейчас полагалось бы угостить его спиртным или как минимум конфеткой, – вот только у меня ничего такого не было.
– Гнали со скоростью семьдесят миль в час, так?
Вместо того чтобы его поправить, я в ужасе вскинул брови и укоризненно воскликнул, делая вид, что не верю собственным ушам:
– Семьдесят миль в час?
– Семьдесят миль в час, – передразнил он. – Разворачивайтесь и давайте за мной в участок.
– Инспектор, – сказал я отрывисто. – Мы спешим. Мы…
– Вижу, что спешите. Я по своему спидометру заметил, как вы гнали.
– Мы… мы просто ужасно спешим! – стоял на своем я, лихорадочно думая про шесть долларов тридцать центов в кармане.
А если штраф составляет десять долларов? Нам что, томиться в тюрьме? По спине прошел холодок.
– Есть какой-то другой выход?
– Ну, – проговорил он уклончиво, – штраф за первое нарушение скоростного режима составляет пять долларов. Не хотите ехать в участок – можете дать мне пятерку, а я передам ее судье.
У меня возникли подозрения, что мы совершаем нечто противозаконное: не видать судье этих денег как своих ушей. Однако в то, что штраф именно таков, а может, и больше, я верил – а возвращение в участок грозило пустой тратой бензина и времени. Так что я протянул стражу дорог драгоценную купюру; он поблагодарил меня, приподнял шляпу и умчался прочь.
– И сколько у нас осталось денег? – сварливо поинтересовалась Зельда.
– Доллар и тридцать центов.
– Зря ты сбросил скорость – он бы нас не догнал.
– Рано или поздно ее пришлось бы сбросить. Или он позвонил бы на пост впереди, или бы стал стрелять по колесам.
– Вряд ли бы они от этого стали сильно хуже.
Путь между пятью долларами и Шарлоттом прошел в ледяном молчании.
В Шарлотте мы пообедали. Потратили мы на обед тридцать центов, а доллар сберегли на крайний случай. Зельда съела мороженое, хот-дог и шоколадку с орехами. Я переварил дежурное блюдо за пятнадцать центов, которое стояло в кафе на стойке и по непонятной причине именовалось «мясом с картофелем». Поникнув еще сильнее, мы покинули Шарлотт и выехали на дорогу на Гринвиль – вернее, не выехали на дорогу на Гринвиль. Опус доктора Джонса делался все невнятнее, по каковой причине мы двинулись обратно в сторону Нью-Йорка – и в блаженном неведении катили целых двенадцать миль. К этому моменту примирить дорогу с путеводителем сделалось решительно невозможно, хотя мы условно приняли деревья за телеграфные столбы, а вместо школьных зданий отсчитывали столбы верстовые. Мы начинали нервничать. Переговорили с фермером. Он рассмеялся и сказал, что обязательно расскажет об этом жене.
Все это сильно обескураживало. Мы еще раз проехали через Шарлотт – он показался нам даже непривлекательнее, чем раньше. А потом, едва выехав за его пределы, мы вдруг обнаружили, что вроде бы гладкая дорога неожиданно пошла ухабами. Я вышел, исполненный подозрений: ну конечно, Геркулес испустил дух.
Я поставил запасное колесо, с новой шиной, но, едва оно коснулось земли, треснула одна из спиц. Ситуация была аховая: имелось целое колесо и целая покрышка, но поврозь. Ах, только бы колесо продержалось до ближайшей мастерской, только бы механик согласился все сделать за один доллар!
На черепашьей скорости десять миль в час – такими темпами до Монтгомери мы бы добрались за шесть дней – мы к трем пополудни дотащились до сельской автомастерской. Мы окончательно пали духом. Я объяснил владельцу, что нам нужно, а когда я закончил, он назвал цену. А стоить это будет – тут у нас перехватило дыхание – один доллар.
До Гринвиля по-прежнему оставалось сто миль к югу. Чуть-чуть не хватит бензина, еще раз проколем колесо – и нам конец.
А потом, в пяти милях от границы с Южной Каролиной, нас ждало полное отмщение за то унижение, что нам пришлось претерпеть накануне от высокомерного и высоконравственного владельца «экспенсо». Было очень правильно, что отмщение свершилось именно в Северной Каролине, – произойди это на десять миль дальше к югу, в соседнем штате, на моей душе навеки остался бы шрам от того оскорбления. Теперь же я не держу на обидчика никакого зла.
Началась эта история столь же обыденно, как и катастрофа накануне. Самоходная Развалюха внезапно разоралась и раскапризничалась, вынудив меня остановиться.
– Что там такое? – В Зельдином голосе звенела тревога. – У нас опять отлетает колесо?
– Мне кажется, что-то с мотором.
– Он тоже отлетает?
– Не знаю. По-моему, он глохнет.
Ради приличия я открыл капот и всмотрелся в нагромождение железа, олова и копоти. Будь я великаном тридцати трех футов роста с рукою длиной в три ярда, который мог бы приподнять Самоходную Развалюху и как следует ее тряхнуть, она бы завелась – по тому же принципу, что часы с подзаводом.
Мы прождали пятнадцать минут. Мимо протрюхал фермер на колымаге, скованно сидевший за рулем. Я махал ему как сумасшедший, но он, видимо, принял меня за грабителя и без тени смущения проследовал мимо.
Мы прождали еще пятнадцать минут. Вдалеке показался еще один автомобиль.
– Зельда, послушай… – начал я и умолк, потому что Зельда лихорадочно производила какие-то непонятные манипуляции.
Она молниеносным движением извлекла откуда-то круглую коробочку и теперь предавалась страстному перекрашиванию своего лица – а руки ее извивались, как змеи, в начесанных волосах, сообщая дополнительную пышность и так имеющимся локонам.
– Иди отсюда, – кратко распорядилась она.
– Что?
– Давай вон в ту калитку и посиди за изгородью.
– Но…
– Живее! Пока машина не переехала через тот холм.
До меня начало доходить, что она замыслила. Я послушно подбежал к указанной калитке и спрятался за чрезвычайно удобной изгородью.
Машина перевалила через холм, увеличилась в размерах, пролетела мимо меня, оставив за собой хвост воняющей бензином пыли. Я видел, как она пронеслась мимо Самоходной Развалюхи, а потом, проскочив еще ярдов двадцать вперед, резко затормозила. С напористой энергичностью сдала назад, встав бок о бок с нашим «экспенсо». Ни Зельду, ни водителя мне было не видно, однако, судя по всему, между ними начался какой-то разговор. Всего через миг водитель спрыгнул на землю и поднял одну из створок капота Самоходной Развалюхи. Вгляделся в мотор, кивнул с самодовольным, понимающим видом, свысока улыбнулся Зельде и отправился обратно к своей машине за инструментом. Через минуту он уже лежал на спине под нашей машиной, а до меня доносилось звяканье, бальзамом разливавшееся по сердцу.
Прошло пять минут. Незнакомец несколько раз вылезал, чтобы утереть с чела белую июльскую росу и побеседовать с Зельдой. Потом он выкарабкался окончательно и закрыл капот. Зельда, явно повинуясь его распоряжению, завела мотор – он издавал бодрый, здоровый звук. Самаритянин отнес инструмент обратно к себе в машину и, вернувшись, поставил ногу на подножку Самоходной Развалюхи и завел непринужденную беседу. Я решил, что мне пора возвращаться на сцену, – вышел на дорогу и направился в их сторону, негромко насвистывая «Бил-стрит блюз»[452].
Оба обернулись. Глаза незнакомца – судя по всему, это были глаза сына провинциального банкира – глянули на меня с оторопью: к великой моей радости, они очень напоминали глаза давешнего владельца «экспенсо».
– А, ты вернулся! – радостным голоском воскликнула Зельда. – Как, нашел телефон? Если не нашел – не важно, потому что вот этот милый джентльмен уже все починил.
– Очень любезно с его стороны, – нагло заявил я.
Незнакомец напряженно ворочал глазами, глядя на нас по очереди. А потом, из чистого смущения, произнес слова, которые полностью отдали его мне во власть.
– Ух! – вырвалось у него, причем в голосе звучало явственное разочарование. – А я думал, вы одна.
– Нет, – рассудительно произнесла Зельда, – я с мужем. – А потом коварно добавила: – Я никогда не путешествую одна.
Я сел с ней рядом и положил руки на руль.
– Это действительно было крайне любезно с вашей стороны; я вам весьма признателен.
Банкирский сынок хмыкнул и продолжал стоять, безмолвно вытаращившись на меня и насупив брови. Я включил первую передачу.
– Мы очень спешим, – произнес я с намеком.
Зельда рассыпалась в благодарностях. Мы покатили дальше. Проехав ярдов пятьдесят, я оглянулся и обнаружил, что он развернул машину и удаляется в том направлении, откуда приехал.
Изрядно взбодрившись, мы покатили дальше, навстречу бледно-желтому солнцу, которое поднималось над черно-зеленым взгорьем на горизонте.
– Ай! – воскликнула Зельда голосом, исполненным ужаса. И вытаращилась на очередную страницу из книжки доктора Джонса.
– Что такое?
– Проезд по мосту между Северной и Южной Каролиной платный, а у нас совсем не осталось денег!
Мост показался чуть не в тот же момент. Второй раз за день я как следует вдавил акселератор. Мы промчались вниз по короткому склону холма, влетели на загромыхавший мост и во всю прыть понеслись к спасительному берегу. Зельда обернулась и доложила, что из какого-то уморительного домишки выскочил какой-то уморительный человечек и вовсю размахивает руками. Впрочем, мы уже были в безопасности, в Южной Каролине.
В безопасности? К семи вечера трудовой пот мотора начал отдавать металлом и ржавчиной. Стрелка указателя масла стояла на нуле. Нам стало совсем грустно. Мы попытались надуть мотор, двигаясь на большой скорости, со стенаниями вскарабкались на гору, а потом скатились в городок, названный в честь стойких жителей Лаконики Спартансбургом. Игра сыграна – денег на покупку масла у нас нет, двигаться дальше мы не можем.
– Сегодня мой день рождения, – внезапно произнесла Зельда.
Это почему-то удивило меня сильнее, чем все остальные происшествия этого дня.
– Я только сейчас вспомнила.
Она только сейчас вспомнила!
– Пойдем в полицейский участок и сдадимся, – предложила она.
Зельда совершенно безоружна перед лицом мелких житейских неприятностей.
– Нет, – сказал я. – Мы пойдем на местный телеграф и уговорим их послать сообщение в Гринвиль, чтобы нам выслали денег.
Зельда усомнилась в том, что спартансбургский телеграфист проявит к нам доверие. Кроме того, будучи родом из Алабамы и, соответственно, питая сомнения в Прогрессе, она вообще не верила в то, что в Гринвиль нам прислали какие-то деньги.
Мы дошли до телеграфа и, в достопамятной манере бедняков заглянув в окно, убедились, что телеграфист – молодой человек добродушного вида. Мы вошли. Он согласился дать телеграмму. Мы полчаса просидели снаружи в Самоходной Развалюхе, с завистью глядя на проходивших мимо сытых людей, а потом телеграфист вышел и сообщил, что мы отныне не нищеброды, а обладатели трехсот долларов. Мы едва не разрыдались у него на плече, от чаевых же он отказался.
Мы оставили Самоходную Развалюху на тщательный осмотр и лечение, сами же поужинали в греческом ресторане, где доблестный спартанец принес нам торт, чтобы отметить Зельдин день рождения. Дабы должным образом завершить день, по ходу которого мы нарушили скоростной режим, дали взятку, не уплатили за пересечение моста и мошенническим образом получили техническую помощь, мы накупили кучу забавных открыток, разукрашенных бархатом, искусственным инеем и поучительными изречениями, и разослали их с благой вестью по всей стране. За этот день мы проехали сто восемьдесят миль и наконец уверились, что благополучно достигнем цели.
IX
Наутро победоносная Самоходная Развалюха, лопаясь от масла, форсировала непреодолимые потоки и взбиралась на неприступные утесы. Механик из Андерсона поведал нам, что машина наша страдает сотней всевозможных недугов, после чего мы рассмеялись ему в лицо. На следующий день к ужину мы будем в Монтгомери. Мы даже подумали послать вперед телеграмму, дабы наше внезапное появление не вызвало у родителей Зельды опасного для здоровья шока, но потом решили не делать этого: слишком уж долго мы хранили свою тайну, жалко было теперь ею поступиться.
Кончина Сампсона на границе с Джорджией была воспринята как комическое происшествие, ведь старина Лазарь продолжал мужественно нести вахту на заднем левом колесе – последняя уцелевшая шина из пяти, с которыми мы выехали из Вестпорта, – стойкий Лазарь с его проплешинами и порезами. Санта-Клаус, Геркулес, Сампсон, а также шина, которую мы оставили мистеру Бибелику из Филадельфии на изготовление жевательной резинки, уже отбыли в каучуковый рай, где нет под ногами ни стекла, ни гвоздей и колесо запасным пребывает вовеки.
По длинному чугунному мосту мы пересекли границу Джорджии и дружно издали победный клич, ибо Джорджия – штат, соседний с Алабамой, и Зельда часто ездила на машине из Монтгомери в Коламбус и Атланту на футбольные матчи. Песчаные дороги приобрели райский оттенок, деревья дружелюбно поблескивали в свете солнца, негры, поющие в полях, казались родными неграми. Как только мы въезжали в очередной городок, Зельда с энтузиазмом заявляла, что знает десяток местных молодых людей, вот только не может припомнить их имена. Несколько раз она даже заходила в местные придорожные аптеки и, таясь, листала адресные книги в поисках былых поклонников, некогда танцевавших до зари в Севани, Техе или Университете Алабамы, однако за долгие месяцы всех их бесследно смыло, осталась лишь дюжина разрозненных имен и несколько смутных воспоминаний.
Мы приблизились к Афинам, где находится Университет Джорджии. Если бы в этот момент машина наша непоправимо сломалась, мы бы скорее согласились, чтобы Самоходную Развалюху притащили в Монтгомери на гужевой тяге, нежели явились бы туда без нее. Нам осталось проехать двести пятьдесят миль, и мы решили переночевать в Афинах, встать до рассвета и проделать весь этот путь за один день. Нам еще ни разу не удавалось проехать двести пятьдесят миль за один день – но дороги здесь были прямые и гладкие, и это внушало надежду, что мы будем двигаться быстрее, чем в Каролинах.
В отеле нам дали специальный номер для коммивояжеров – огромное помещение со столами для выкладки образцов и деловитой атмосферой; вокруг витали приятные призраки ленивой южной коммерции. Мы смотрели, как по улицам, темным и благовонным, ходят девушки в хрустких муслиновых платьях, слишком сильно нарумяненные, но добронравные и тихоголосые – и чем-то привлекательные под теплой южной луной. Ежевечерний открыточный раунд показался здесь неуместным – нас снова окружала жизнь и обволакивала атмосфера, с которыми мы так сроднились в Монтгомери два года тому назад. Я увидел в газетном киоске выпуски «Старого Короля Брейди» и «Юного Уайлда Веста[453]»[454] и купил полдюжины. Мы до девяти вечера читали их в постели, а потом, памятуя свои планы на следующий день, погасили свет.
В четыре утра телефон взорвался воплями, и мы проснулись в радостном возбуждении, присущем рождественским утрам. Оделись в сонном тумане и побрели вниз завтракать – но никакого завтрака не было! Сонный ночной портье с укором наблюдал, как мы тащим через вестибюль наши чемоданы. Заспанный сторож раззевался и что-то забормотал, когда я вошел в мастерскую напротив, – ее озарял одинокий синий огонек. А потом мы плюхнулись на промятые кожаные сиденья, успевшие уже сделаться такими привычными, и помчались по отступающей тьме в сторону Атланты.
Проснувшись чуть более чем наполовину, мы смотрели, как от деревушки к деревушке созревает утро. В одном месте развозили молоко, в другом сонная хозяйка трясла что-то – возможно, ребенка – на заднем крыльце. А потом целый час мы одну за другой обгоняли стайки негров, которые с песнями шагали в сторону хлопковых полей и жарких часов тяжелой работы.
Вскоре после восьми показался военный лагерь Гордон, где я когда-то в течение двух студеных месяцев учил деревенских парней из Висконсина основам «взвод, направо!»; а потом улыбчивая Персиковая улица приветствовала нас сотнями особняков зажиточной Атланты, окруженных яркими рощицами сосен и пальм.
Мы остановились позавтракать в маленьком кафе, а потом вновь вымахнули на дорогу и в упоении восторга обогнали по убитой пыли какую-то колымагу. А почему нет? К вечеру за спиной у нас останется тысяча двести миль – то есть мы пересечем от берега до берега всю великую державу, а Самоходная Развалюха утрет носы всем механикам христианского мира. Мы так возгордились своими достижениями, что, когда заправщик, с густым южным выговором, уставился на наши коннектикутские номера, мы наврали ему, что до Коннектикута пять тысяч миль и мы проехали это расстояние за три дня.
И расхваливали мы в своих беседах не только друг дружку, но еще и Самоходную Развалюху.
– Помнишь, как она взбиралась на горы в Каролине?
– А как переезжала потоки грязи, где застревали другие машины?
– А как неслась по дороге около Шарлотта?
– По-моему, это просто замечательная машинка. Конечно, не без недостатков, зато какая мощная!
– Добрый старый «экспенсо»!
К полудню мы добрались до Вест-Пойнта, который, вопреки расхожему мнению, вовсе не военная академия, а просто городок, отделяющий Джорджию от Алабамы.[455] Мы пересекли мост и оказались на землях Зельдиного родного штата, колыбели Конфедерации, подлинного сердца старого Юга, в краю нашей мечты, у нашей цели. Правда, к этому моменту возбуждение наше было уже столь безмерно, что мы не в состоянии были вычленить восторг от своего положения в пространстве из вихря других столь же сильных эмоций.
День принес жару. Дорога вилась по песчаным болотам, полным влажных испарений, и среди зарослей тилландсии, где духота стояла, как в оранжерее. Мы остановились заправиться в Опелике. Отсюда было рукой подать до Оберна, где находился Политехнический институт Алабамы. Здесь прошли самые веселые дни Зельдиной юности, ибо Оберн традиционно считался вотчиной Монтгомери, тогда как его коллега, Университет, – вотчиной Бирмингема. Оберн! Сколько раз мой душевный покой нарушали торопливые письма с известием, что она отправляется в Оберн – на танцы, смотреть футбольный матч или просто провести денек!
Мы миновали Таскиги, а дневной жар тем временем уносило с земли, будто дым. В Таскиги мы оставили нечто за спиной. В тот момент мы не знали, что именно, и так оно было лучше. На безмятежной улице тихого городка мы обронили жизненно важную деталь Самоходной Развалюхи – от Таскиги и до конца пути мы ехали без посредства аккумулятора. Он аккуратно и незаметно выскочил из автомобиля. И после этого – если бы мы остановились хотя бы на миг и заглушили мотор, не было бы в нашем распоряжении силы, которая запустила бы его снова.
Говорили мы теперь мало. Разъезжаясь с другими машинами, мы вытягивали шеи, выглядывая знакомые лица. Зельда внезапно расплакалась, расплакалась потому, что все было таким же, как раньше, и совсем другим. Плакала она из-за собственной переменчивости и из-за переменчивости времени. А потом в картину, которая ни на миг не оставалась прежней, вплыл городок, притаившийся под сенью своих деревьев, – так он прятался от жары.
В тот же миг на глаза мне попалась самая, наверное, нелепая из всех виденных мною вывесок. Это была колоссальная, выцветшая, облупившаяся штуковина, которая свисала, держась на одном ушке, с покривившегося столба у дороги. Почти нечитаемые буквы, неравномерно усеянные перегоревшими лампочками, возвещали, что перед нами
МОНТГОМЕРИ
«Ваша возможность»
Мы были в Монтгомери – и это было невероятно, от этого захватывало дух. В путешествии на поезде есть определенная убедительность. От одного края загадочной пропасти до другого перекинуты мостики сна. Ощущаешь, что перемещение с места на место внятным образом произошло в ночи, – нам же теперь трудно было поверить, что путь, пройденный за один день, плотно смыкался с путем, пройденным за другой, и в итоге привел нас сюда. Да, Монтгомери тоже находился на равнине, пусть и иной, и мы вкатились в него, прямиком на Декстер-авеню – будто то была одна из улиц Вестпорта!
Шел пятый час пополудни. Мы не сомневались, что судья и миссис Сейр сидят на веранде. Сердца наши безуханно отстукивали – тысяча двести миль! «А, привет!» – скажем мы – и сохраним полное спокойствие? Или прямо на месте упадем в обморок? Или может, Самоходная Развалюха рассыплется в прах прямо перед нашими глазами? Как можно выразить немыслимое воодушевление от нашего успеха – и нежданную грусть, навеянную концом пути, самим югом, нашим общим прошлым, связанным с этим городом.
Мы завернули за последний угол и дружно вытянули головы, чтобы видеть дальше. Мы остановились перед Зельдиным домом.
На веранде было пусто. Лихорадочно нашарив дверные ручки, мы выскочили из машины и подбежали к ступеням. Я тут же заметил полдюжины лежавших на веранде газет, свернутых в цилиндрики для быстроты доставки, и в голове у меня родилось страшное подозрение. Зельда стояла у запертой двери, положив ладонь на ручку.
– Да как же так? – воскликнула она. – Закрыто! Да как же так, закрыто!
Меня точно поразило громом.
– Закрыто! – В голосе ее звучали нотки отчаяния. – Их нет!
Я подергал дверь. Пересчитал газеты.
– Их уже три дня нет.
– Какой ужас!
Губы у нее дрожали. Я попытался хоть как-то ее обнадежить:
– Может быть, они уехали за город или еще куда. Завтра вернутся.
Вот только жалюзи были опущены. Вид у дома был опустелый.
– Как же так – мой родной дом заперт!
В голосе звучало неверие и почти отчаяние.
Тут с лужайки раздался женский голос – Зельда обернулась и узнала соседку.
– Зельда Сейр, что ты здесь делаешь?
– Мой дом заперт! – напористо проговорила Зельда. – В чем дело?
– В чем? – с легким удивлением воскликнула дама. – Да в том, что судья и миссис Сейр в воскресенье вечером уехали в Коннектикут. Я думала, они хотят устроить вам сюрприз. Зельда, дитя мое, неужели ты приехала сюда в автомобиле?
Зельда внезапно осела на ступеньку и прижалась головой к столбу веранды.
– По крайней мере, они так сказали, – продолжала дама в голубом. – Сказали, что едут устроить вам сюрприз.
В этом они преуспели – но какой ценой!
Итак, мы были у цели. Я до сих пор гадаю, стоит ли подобное путешествие потраченного на него энтузиазма и растерянных в дороге иллюзий. Только очень молодые и очень старые люди могут позволить себе такие непомерные ожидания и такие горькие разочарования. И если вы спросите меня, согласился ли бы я проделать это снова, я бы с железной твердостью ответил «нет».
Хотя – в последнее время я заметил за собой склонность покупать карты большого масштаба и раздумывать над ними, расспрашивать в автомастерских, каково в разных краях состояние дорог; иногда, сразу перед тем, как скует меня сон, перед мысленным взором моим проносятся сияющие Мекки, и я рассказываю Зельде о белых, обсаженных деревьями дорогах, бегущих меж зеленых полей в сторону зачарованной страны заката. У нас теперь хорошая машина – совсем не «экспенсо» и никакая не Самоходная Развалюха, – мы смотрим на нее и гадаем, достаточно ли в ней прочности и мощи, чтобы взбираться на горы и пересекать потоки, как та, прежняя. А если кто-то спрашивает теперь нашего мнения, мы всегда отвечаем, что нет машины лучше, чем добрый старый «экспенсо»…
Но время уже позднее, пора завершать мой рассказ. Когда разразилась катастрофа, мы попробовали завести мотор, чтобы доехать до дома Зельдиной сестры, и тут обнаружили, что аккумулятора больше нет. Несколько недель спустя мы совершенно случайно узнали, что его увечные останки были обнаружены в Таскиги. Утрата аккумулятора стала последним ударом, и на некоторое время мир предстал нам в черном свете. Но тем временем по городу полетел слух о возвращении Зельды, и через несколько минут к дому начали подъезжать автомобили, а вокруг закружились знакомые лица – обрадованные, изумленные, сочувственные, но все без исключения – озаренные искренней радостью по поводу ее приезда. Так что разочарование наше постепенно поблекло и растворилось вдали, как и все прочее.
Мы продали Самоходную Развалюху тут же в Монтгомери – а в Вестпорт, предсказуемо, решили вернуться на поезде. О дальнейшей истории Развалюхи я знаю меньше, чем хотел бы. От человека, слегка мне знакомого, она перешла к другому, совсем незнакомому, и я потерял ее из виду. Но – кто знает? Может, она и поныне трюхает между Дарэмом и Гринсборо, а стойкий Лазарь наконец-то возлежит сзади в качестве запаски. Может, теперь она более предсказуема, но все так же крепка, по-прежнему надувает механиков и распугивает грабителей в болотах Виргинии. А может, ее разобрали на части, она утратила свой изначальный облик и свою смертную душу – или погибла в огне, или канула в морской пучине. Но моя приязнь к тебе, Самоходная Развалюха, остается неизменной – к тебе и полустершимся из памяти затеям, которыми была расцвечена моя юность, – они озаряли светом надежд и ожиданий дороги, по которым я странствовал, – дороги, что и по сей день тянутся вдаль – без той белизны, без того азарта – под звездами, под громом, под коловращением извечного солнца.