он давал должную оценку; он часто ошибался – например, недооценил поначалу Хемингуэя, – но всегда оставался во всеоружии; ему ни разу не пришлось возвращаться за забытыми инструментами.
Но вот он бросил американскую художественную литературу на произвол судьбы, и занять его место оказалось некому. Если автор этих строк начнет рассматривать всерьез потуги упертых конъюнктурщиков объяснять ему суть ремесла, которое он освоил еще в мальчишеском возрасте, – уж тогда, милые мои, можете выводить его на рассвете и расстреливать в упор.
Однако в последние годы сильнее всего обескураживает не это, а растущая трусость критиков. Они слишком много работают и слишком мало зарабатывают – в результате им, похоже, наплевать на книги, и очень грустно наблюдать, как в наши дни молодые талантливые писатели хиреют всего лишь из-за того, что для них нет сцены, где они могли бы продемонстрировать свое мастерство: Уэст, Макхью и многие другие.[517]
Ну вот я постепенно приближаюсь к главной своей мысли, а именно: тем из молодых талантов, кто станет читать этот роман, мне хочется внушить здоровый цинизм в отношении современной критики. В любой профессии можно, поступившись избыточным тщеславием, надеть на себя кольчугу. Главное, что у вас есть, – это ваша гордость; и если вы позволите поругать ее человеку, которому предстоит поругать дюжину чужих гордостей еще до обеда, вас ждут многие разочарования, каковых закаленный профессионал давно научился избегать.
Этот роман – яркий тому пример. Поскольку страницы его не кишат крупными фигурами или крупными событиями, а сюжет никак не связан с фермерами (которые тогда были героями дня), судили о нем с легкостью, каковая не имеет ничего общего с критикой, а просто была попыткой со стороны людей, у которых очень мало возможностей для самовыражения, наконец-то самовыразиться. Как можно брать на себя ответственность писать романы, если вы лишены четкого и продуманного отношения к жизни, для меня загадка. Как критик может вставать на точку зрения, которая предполагает попытку угодить двенадцати разным слоям общества в течение нескольких часов, – такого нависающего над собой динозавра никогда не вынесет неизбывное одиночество юного автора.
Подберемся еще ближе к этой книге: одна дама, которая не вполне в состоянии сочинить связное письмо на английском языке, назвала ее книгой из тех, которые если когда и читать, так только по дороге в кинотеатр за углом. Многих молодых авторов встречают именно такой вот критикой – вместо того чтобы оценить по достоинству мир воображения, в котором они (авторы) пытаются, с большим или меньшим успехом, утвердиться, – мир, которому Менкен в те дни, когда присматривал за нами, сумел сообщить некоторую стабильность.
Книга выходит вторым изданием, и автор хотел бы заявить, что никогда ранее никто не пытался сохранить такую чистоту творческой совести, какую он хранил все десять месяцев работы над нею. Перечитывая ее, понимаешь, что кое-что можно было бы улучшить, – но не возникает чувства вины за отступления от истины, какой я ее видел; от истины или, скорее, от эквивалента истины, – перед вами попытка хранить кристальную честность воображения. Я только что перечитал предисловие Конрада к «Негру с „Нарцисса“», а еще меня недавно чуть не до трясучки довели критики, которые полагают, что мой материал по самой своей сути исключает введение в текст зрелых людей, живущих в зрелом мире. Но поди ж ты! Это был мой материал, и ничего другого под рукой у меня не было.
А того, что я физически и эмоционально изъял из текста, хватило бы еще на один роман!
Я считаю, что это честная книжка, то есть книжка, где автор не злоупотребляет своей мастеровитостью для достижения эффекта, а также – похвастаюсь еще раз – приглушает эмоциональный накал, чтобы слеза не сочилась из левого глаза, а из-за угла головы персонажа не таращилась огромная фальшивая физиономия.
Чистая совесть – залог того, что книжка останется жить (по крайней мере, в вызванных ею переживаниях). И наоборот, если совесть у автора нечиста, он прочтет в отзывах только то, что сам хочет слышать. А кроме того, если вы молоды и готовы учиться, для вас важен каждый отзыв, включая и те, которые вам кажутся несправедливыми.
Автор этой книги «был рожден» для своей профессии – в том смысле, что, по собственному представлению, вряд ли что еще в этой жизни давалось ему столь естественно, как жизнь в глубинах мира воображения. Довольно многие люди устроены точно так же, они тоже умеют выражать свои внутренние искания, например:
– Посмотри-ка – вот оно!
– Я видел это собственными глазами.
– Нет, это было именно так!
– Вот и нет, не так, а так.
– Смотри! Вот она, капля крови, про которую я тебе говорил!
– Все замрите! Вот она – вспышка в глазах у этой девушки, вот отражение, которое я всегда буду воскрешать вместе с памятью о ее глазах.
– Если кто-то потом вновь отыщет это лицо в ничего не отражающей поверхности умывальника, если кто-то потом размоет это изображение, полив его пóтом, пусть уж дальше критики разбираются, что он там хотел сказать.
– Никто никогда раньше такого не ощущал, – говорит молодой писатель, – а я это ощутил; и гордости во мне было столько же, сколько в солдате, идущем в битву; мне не требовалось знать, будет ли там хоть кто-то, чтобы раздавать награды или даже поведать о ней.
Вот только запомните еще, молодой человек: вы – далеко не первый, кто оказался совсем, совсем один.
Ф. Скотт Фицджеральд
Балтимор, штат Мэриленд
Август 1934
Предисловие к «Колониальным и историческим особнякам Мэриленда» Дона Суонна, 1939
Гражданином свободного штата Мэриленд нижеподписавшийся может считаться только в силу семейной истории и того, что впоследствии он стал его приемным сыном. Однако после окончания Гражданской войны многие молодые люди уносили с собой на Запад воспоминания о величии и славе, просторах и красотах Мэриленда, и отец мой не стал исключением. В моем раннем детстве, которое прошло в Миннесоте, я постоянно задавал ему такие вопросы:
– И сколько Эрли[518] в тот день потребовалось времени, чтобы обойти Гленмари?
(Речь идет о ферме в округе Монтгомери.)
Или:
– А чем кончилось бы дело, если бы всадники Джеба Стюарта присоединились к Ли, а не пошли на Роквиль?[519]
Или:
– Расскажи-ка еще раз, как ты ездил верхом по лесам и возил за собой на крупе шпиона?
Или:
– А почему Фрэнсиса Скотта Ки не отпускали с английского фрегата?[520]
И поскольку многие наши семейные легенды откочевали с отцом на Запад, я храню память об именах, уходящих вглубь истории до Разгрома Брэддока[521], таких как Калеб Годвин из Хокли-на-дыре, Филип Ки из Тюдор-Холла[522] или Плезанс Риджли – в этом древнем штате много сотен семей, история которых куда полнее и богаче, чем наша.
Впрочем, время стирает со своих скрижалей и людей, и воспоминания; избежать этого удается лишь отдельным счастливчикам. В этой прекрасной книге Дон Суонн сосредоточил свой талант и свой пыл исследователя на зданиях – четырех стенах (а случается, и шестнадцати) мэрилендских особняков, на изящных плодах тяжкого труда, который некий мастер, оставшийся безымянным, вложил в балкон или паркет. Помимо этого, гравер сделал несколько промежуточных остановок, чтобы зарисовать отдельные детали более непритязательных построек, – они тоже вносят свой вклад в эту нетленную летопись истории Свободного штата.
Его труд, разумеется, говорит сам за себя, и, передавая автору слово, я сворачиваю свое предисловие, выражая от лица одного из приемных сынов этого штата надежды на успех данного предприятия.
Стихи
Ода неразрезанной греческой книге[523]
(с признательностью Китсу)[524]
Покоя непорочная невеста,
Предвестница моих грядущих бед,
Пришелица, все, что тебе известно,
Не для моих ушей, о боже – нет!
Ужель таишь ты в первозданном теле
Нетронутую рифму или стих,
Не выданный подстрочниками ранее
В шпаргалках и учебниках моих?
Ужели песню, чистую доселе,
Явишь ты школярам на поругание?
Нет! Пусть твоя невинность сохранится,
Мне дело несвершенное – милей.
Живи на неразрезанных страницах,
В укромной нише жди до лучших дней.
О Автор, ты любим, но не прочтен,
И твой редактор уст не разомкнет:
Едва последний кончится экзамен,
Отрину я сей том, и будет он
Желтеть в углу и превращаться в камень
Но не скорби! Словам придет черед.
О, счастливы листы, на коих нет
Постыдных клякс, и во гробе вращаться
Не станет твой счастливейший поэт
Под бред моих невнятных декламаций.
На варварском наречии слова
Не вписаны над дактилем твоим,
И строй цезур не оскорбляет вкус твой,
И песнь пускай не спета – но жива,
Пусть выброшено в хлам твое искусство,
Но подлинный язык твой – невредим.
Предрассветный дождь[525]
Сочится смутный говор сквозь усталость
В мой сон. И сырость липнет к волосам.
Так муторно, что даже воздух сам
Тяжёл, – под ним душа бессильно сжалась,
Как в замке королева, что под старость
Одна. Я слеп от страха – слышу гам,