Все мои книги и заметки, за исключением персидских, индийских и некоторых других азиатских материалов, находящихся при мне, я поручил моему доверенному лицу г-ну Гиппингу отправить из Петербурга домой в Копенгаген в четырех ящиках. Некоторые редкости были предназначены в дар университетской библиотеке, все их я собственноручно надписал, чтобы исключить ошибки и путаницу.
За пару дней до отъезда из Петербурга я был рад получить список материалов, подаренных Валлихом, за что я сердечно благодарен. Большую часть других моих дел, в которых я принимал участие и которыми считал важным заниматься, я привел в порядок или счастливо закончил перед отъездом, так что я не без основания могу сказать: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, с миром» и проч.[395] Наша словесность завоевала в Петербурге большой почет и уважение благодаря книжице «Упражнения в понимании»[396] переводчика (школьного учителя) Йоргенсена с Фюна, которую получил Лобойко; он представил ее Учебной комиссии[397], которая работает над введением ланкастерской методы обучения. Было заявлено, что книжка намного превосходит более недавний немецкий главный учебник такого рода и что датские культура и словесность ни в чем не уступают английским и немецким. Его попросили перевести книжку на русский и выразили благодарность за усилия в поиске лучших пособий для выполнения задач Комиссии, что его несказанно вдохновило, тем более что положение его не самое значительное. Он является не профессором, но только преподавателем военного училища (института)[398], переводчиком и проч. Он присвоил себе этот титул, несомненно, для того, чтобы произвести на меня впечатление («но право, можно было так не хлопотать»[399]), однако настоящим его чином является титулярный советник (Hr. Rath[400]). Он долгое время сильно хворал и почти совсем бросил заниматься датским, но это обстоятельство вновь разожгло в нем интерес. Это послужит на пользу скандинавской словесности: даже в Москве меня просили посоветовать лучшие пособия для изучения датского и шведского языков. Там был один немец-чиновник[401], который понимал по-английски и по-нижненемецки и, будучи уверен, что датский и шведский от этих языков не отличаются, взялся за описание некоторых шведских материалов в библиотеке при Коллегии иностранных дел, но когда дело дошло до составления каталога, обнаружилось, что он не понимает почти ни одного слова и ни одного заглавия перевести не в состоянии. Эта несбывшаяся надежда пробудила внимание. Я ему в этом деле несколько дней помогал, несмотря на то что оно меня ужасно тяготило, так как там были только незначительные сатирические уличные листки, публикации риксдага[402], отдельные листы и т. п. Возможно, благодаря этому мы приобретем одного или двух друзей в Москве, хотя и не этого скучного и неумного человека, истинного немца. Очень плохо, что датское и шведское правописание так различаются и что мы друг друга постоянно выставляем в дурном свете и в результате и к нам, и к ним хуже относятся. Прибавим к тому необъяснимое безразличие наших книготорговцев, которые не прилагают должных усилий [к распространению книг], что постоянно наносит нам ущерб. Например, в книжном собрании графа Румянцева я, кроме всех четырех каталогов Боннира, никаких других не обнаружил. А когда Гиппинг попросил еще по экземпляру всего посланного ему Дейхманом[403] (с целью, конечно, разослать по университетам или гимназиям в других городах), то самое большее, что он получил, были вторые экземпляры пары рекламных объявлений. Полутом «Записок»[404] Скандинавского общества, которого не хватало в его (полностью оплаченной) подписке, был еще раз включен в счет! Полутом «Литературного лексикона» Нюэрупа[405], также полностью оплаченного Лобойко, вовсе не был выслан[406]! Наконец, все цены в счете были выше, нежели в каталогах, без какого-либо объяснения этого в письме. Дело в том, что в каталоге они были даны в серебре, а в счете — в «серебряной стоимости», только каким образом иностранец может сообразить, что у серебра может быть иная стоимость, чем стоимость серебра[407]? Все покупатели посчитали это неприкрытым мошенничеством, но не хотели подвергнуть меня унижению и показать мне, что этим занимается мой личный знакомый и соотечественник. Однако за день до моего отъезда один из них разоткровенничался и проговорился об этом, так что я смог полностью разъяснить, в чем здесь дело.
В данную минуту я принимаю нанесшего мне неожиданный визит калмыка, который увидел, что моя дверь открыта, и встал на пороге, чтобы рассмотреть меня и мои вещи. На нем красивый синий расшитый серебром мундир, сабля и портупея. Я обратился к нему по-русски, но он ответил по-калмыцки и остался стоять. Я тогда достал и показал ему Евангелие от Матфея на калмыцком, которое он начал читать; но поскольку он не знал ни слова по-русски и, кроме того, довольно сильно страдал от чесотки, то, естественно, беседа не получилась и я вновь уселся за письмо.
В первой половине дня ко мне заходил очень интересный гость, епископ Райхель, говоривший на превосходном датском, а затем местный пастор; они уговорили меня остаться здесь и на завтра, чтобы более подробно осмотреть это место. При церкви есть хорошая небольшая библиотека, повсюду царят чистота, порядок и трудолюбие, все здесь в высшей степени благожелательны по отношению к незнакомцам, так что я наслаждаюсь истинным отдыхом и восстанавливаю силы после моих долгих мучений.
Пока я не закончил это письмо, которое часто прерывается, меня посетило множество калмыков. Вышеупомянутое лицо состояло в свите калмыцкого князя[408], остановившейся в той же гостинице, что и я; всего их 60 человек, один из них довольно хорошо говорит по-немецки, у него красивое благородное лицо; я разговорился с ним и пригласил к себе, после чего целая толпа составила нам компанию. Я обратился к другим по-русски, но так как они ни слова не знали на этом языке и поняли, что я хочу поговорить с этим человеком, то оказались достаточно тактичны, чтобы удалиться, хотя я их всех принимал с возможной любезностью и дружелюбием. Этот человек — язычник ламаистского вероисповедания, как и сам князь и все его подданные. Живут они здесь или кочуют большими ордами; он сообщил, что в его орде более 5000 человек. Отсюда до Астрахани мой путь пройдет сплошь через их территории, где они занимаются хозяйством. Христианство у них не имело успеха. Ни один из них не крестился, хотя некоторые с раннего детства воспитываются в самой Сарептской братской общине. Я замечаю поразительнейшее сходство в чертах лица между калмыками и теми алеутами, с которыми я познакомился в Петербурге. Также я слышу, что они произносят те же звуки, а именно (предположительно) гренландский r, и g, и т. д. В гласных, однако, есть различия, так как в калмыцком есть ø и y, которых нет в алеутском и гренландском, по крайней мере y там встречается редко. Но так как я отослал все мои алеутские записи в Копенгаген, то не могу судить, есть ли сходство в словах. От финского и гренландского калмыцкий крайне далек, хотя он несомненно принадлежит к той же расе. С татарским у него больше сходства, часть которого, впрочем, может быть приписана более позднему смешению.
Но довольно об этом; теперь позвольте мне закончить, попросив Вашего самого благосклонного внимания к вышеназванным пунктам (о чем я попросил мое доверенное лицо), а также в целом к искренне Вашему
Р. Р.
Астрахань, 23 августа 1819 г. Х. Д. Френу[409]
Астрахань, 23 августа 1819 г.
Господину коллежскому советнику Френу.
Ваше высокоблагородие г-н коллежский советник!
Не могу долее откладывать выражение глубокой благодарности за рекомендательное письмо, которые Вы мне дали к господину Волочкову[410] и которое мне принесло много радости и пользы; следовало бы здесь пробыть год или два, чтобы по-настоящему воспользоваться его ученостью, но у меня жизнь как у шиллеровских разбойников или солдат (не помню, у кого именно):
Влечет меня быстро судьба за собой,
И слов я не знаю: приют и покой[411].
Здесь азиаты в избытке, только жаль, что я не могу с ними непосредственно разговаривать, так как очень не многие знают русский и, пожалуй, ни один не говорит ни на каком другом европейском языке. Персидский здесь почти совсем не в моде, и даже сами персы обычно говорят между собой на татарском языке, а к нему у меня очень мало интереса, так как я ведь не могу ни посетить татарско-финские народности, ни заняться их исследованием. Отсюда я вскоре намереваюсь продвинуться ближе к Кавказу. Проехать в Индию через море или объезжая его с севера представляется здесь мало возможным, так что я должен попробовать персидский путь, прежде чем мои карманы совсем опустеют. Впрочем, жить здесь очень дешево, если бы только можно было что-то раздобыть поесть, но по крайней мере я сумел освоить в трактирах не более одного-единственного блюда (похлебка[412]), так как я не являюсь любителем икры. Однако я трактиры посещаю редко, так как почти всегда нахожусь в обществе английских миссионеров, у которых и остановился. Удивительно, как плохо люди умеют пользоваться богатыми дарами природы, и я имею в виду не только Астрахань, но и почти все места в стране, в которых я побывал.