. Гастгебер был русский, но говорил по-фински, жена была из Ловизы[559] и говорила и по-фински, и по-шведски.
Около половины второго я въехал в Петербург и остановился у шведа-трактирщика Бергмана, которого мне было достаточно сложно разыскать. Мой второй и последний русский ямщик был довольно приятный, веселый и понятливый, хотя и оборванный. Все-таки я почти со слезами на глазах вспоминал о Финляндии, где я так хорошо себя чувствовал и где ко мне так хорошо относились.
Прежде всего я разыскал г-на пастора Гиппинга, который принял меня очень тепло и дружелюбно. Он сопроводил <28 марта> меня к Патерсону в дом Библейского общества[560] и обещал давать мне уроки русского в обмен на уроки исландского. Вскоре я заметил, что в русском он не силен, но человек очень хороший; он пригласил меня к себе ужинать.
<29-е>. Я с большим трудом разыскал камер-юнкера Хеннингса, который в половине одиннадцатого или в одиннадцать еще не поднимался. Он обещал быть к моим услугам. Опыт покажет, будет ли мне какой-нибудь толк от его услужливости.
<30-е>. Мы с Гиппингом отправились к экспедиционному секретарю[561] и кавалеру Гартману[562] и доставили мою работу для Румянцева, которую он заказал из Стокгольма[563], а именно «Сагу о Ярлмане» по-исландски и по-датски[564], «Lítit æfintýr um tvo smiðsveina»[565], ответ русского царя на вопрос императора о его намерениях в отношении Швеции и «De numis muscoviticis»[566] Кедера[567].
<31-е>. Попытка сходить с Гиппингом к кому-нибудь из тех, к кому у меня были письма, не удалась. Я поэтому отправился к камер-юнкеру Хеннингсу, но швейцар мне сообщил, что он в 11 часов уехал, что было явной ложью. Вечером я одолжил Патерсону мою «Англосаксонскую грамматику» и подарил брошюру об исландском Библейском обществе с псалмом Йоуна Торлаукссона.
<1 апреля>. Гиппинг сопроводил меня к Кругу[568], который был довольно любезен и пообещал, что я смогу пользоваться всеми его книгами, а также принял письмо к Крузенштерну, который находится в своем поместье в Эстляндии. Потом мы с Гиппингом ушли к нему домой, и я остался на обед, после чего пару часов учили исландский и русский. Вечером и ночью я был очень болен, меня рвало, но сегодня мне лучше. Все это, наверно, было из-за съеденного и не очень серьезно. С помощью Гиппинга я посетил большинство тех, к кому у меня были письма. Он проявил ко мне необыкновенную доброту и услужливость; мы выпили на «ты» в кондитерской на Исаакиевской площади.
Профессор Грефе раздобыл мне печатное приглашение на торжественное собрание всех ученых и крупных чиновников города в Педагогическом институте в связи с назначением двух французских и одного немецкого профессоров: арабской [словесности] — Деманжа, персидской — Шармуа и истории — Раупаха. Было произнесено много речей на разных языках, уваровская — на русском и немецком. Шармуа о персидской словесности говорил интересно и весело, Деманж об арабской — долго и скучно, Раупах об истории — неподобающе и невыносимо[569].
Я познакомился со статским советником Фр. Аделунгом, которому передал мои письма. Он был ко мне очень добр и пригласил посетить его, что я вскоре и сделал. Я поехал туда с Миддендорфом, инспектором гимназии, он мне показался надменным и тщеславным, а в остальном способным и основательным человеком, в особенности умелым сборщиком денег, с той единственной целью, как я после слышал, чтобы создать в Эстляндии школу по ланкастерской системе:
‹‹От страха Божия, ни для чего иного
…чтоб только ведал свет,
как щедр и милосерд герой на склоне лет››[570].
Вопреки моему желанию он велел своему кучеру довезти меня до дому; я заплатил хорошие чаевые и потом никаких дел с ним [Миддендорфом] не имел.
Кроме него и Гиппинга я общался с профессором Грефе, который хотя не вполне из моего мира, но был ко мне очень добр и пригласил обедать у него по воскресеньям, чем я часто пользовался. У Грефе, профессора греческой словесности, я встретил одного немца, г-на фон Гётце, который служил в Департаменте духовных дел[571] под началом статского советника Тургенева. Он кичился знатностью и плохо обращался со своим эстляндским крепостным слугой, чтобы приучить его к рабству. Впрочем, он хотел быть со мной любезным и познакомил с г-ном фон Кёппеном, немецким ученым из Харькова, секретарем в Человеколюбивом обществе[572], куда у меня было письмо от профессора Кастберга, заведующего Школой для глухонемых в Копенгагене, которого я встретил в Стокгольме. Этот фон Кёппен был занимательный и способный молодой человек, и я к нему часто заходил. Однако самая большая дружеская услуга, которую он мне оказал, состояла в том, что он познакомил меня с русским по происхождению ученым Иваном Николаевичем Лобойко из Харькова, который говорил достаточно хорошо по-немецки и мог давать мне уроки русского.
С этим превосходным жизнерадостным молодым человеком, не без хороших познаний и воспитания и с благородным сердцем, у меня вскоре началась тесная дружба. Он всей душой стремился к изучению северных литератур и хотел также выучить датский. Мы разделили наше время таким образом, что через вечер он давал мне урок и через вечер я ему, но из всего этого получились почти только одни разговоры или беседы о северной литературе и о скандинавах, так что мое обучение русскому шло медленно. Он и не был большим знатоком собственного языка, но во время наших занятий русским языком копил наблюдения и пробовал выводить гипотетические правила. Он не мог порекомендовать мне и хорошие пособия, так что практически один я занимался преподаванием, что всегда было мне крайне интересно.
Гиппинг порекомендовал мне и помог купить словарь Гейма[573] и хрестоматию Греча[574], где только недоставало ударений. Он познакомил меня с немецким купцом из Лифляндии г-ном Шиллингом, [работавшим] у его[575] свойственника, французского купца г-на Бультоса[576], у которого здесь в городе большой магазин.
Этот Шиллинг говорил по-русски чрезвычайно хорошо и должен был мне с этим помочь, так как у Гиппинга дело продвигалось вяло. Он одолжил мне русские прописи, академическую грамматику[577] и очень легкую книгу для школы о должностях человека[578], по которой он начал мне преподавать. Но так как у него совсем не было знаний ни о немецкой, ни о русской грамматике, то он не мог правильно и понятно переводить на немецкий, хотя сам понимал все очень хорошо; поэтому не было большого толка и в этом преподавании, за которое я должен был платить уроками английского. Так что я был рад, что смог избавиться от этой обязанности, когда познакомился с Лобойко, так как это отнимало много времени.
Потом он стал учиться английскому у француза Юэ, который побывал в Англии и у которого я потом пытался брать уроки французского. Однако я сохранил с ним знакомство и дружбу, а в общем он был скорее купцом и по образу мыслей, что показал даже в отношении Гиппинга.
Мы вместе, одной компанией осмотрели знаменитый и богатый Невский монастырь, который находится в конце длинной улицы, называющейся Невским проспектом.
Гиппинг дважды сопровождал меня к Уварову, действительному статскому советнику, президенту Академии наук и попечителю Петербургского учебного округа, но я его не застал. В конце концов я хотел передать свое рекомендательное письмо от профессора Арндта[579], но все же пока письмо придержал, чтобы с ним лично поговорить в другой раз, когда буду его передавать. Сам он попросил профессора Грефе прийти со мной к нему в определенный вечер, тот с трудом меня разыскал у Бергмана, я был готов, но тем временем он узнал, что встреча отменена и что назначен другой вечер. Я показал ему рукопись своей греческой грамматики[580] и другие мои труды, а в назначенный вечер действительно застал Уварова. Это был скучный визит. Пришел также профессор Френ. Когда мы хотели уходить в половине одиннадцатого, принесли чай. Заходить он меня не просил, я также больше не беспокоил его.
Тем временем я с помощью Гиппинга раздобыл комнату получше у портного Лютера у Шведского кладбища. Так как она не была меблирована, он одолжил мне большую часть необходимого, а именно стол, книжный шкаф, кровать и т. п. Стулья он помог купить, когда их не удалось одолжить у моего товарища по школе, ныне ротмистра Сехестеда, который женат на дочери консула Мейера и в дом которого меня ввел Гиппинг. Чай и кофе я брал у шведа Винберга, золотых дел мастера, жившего надо мной. С его очень любезной семьей Гиппинг был также знаком.
Гартман обещал ввести меня к графу Румянцеву, но когда дошло до дела, он отправил со мной своего слугу, чтобы показать мне дом, который, однако, тому пришлось самому искать. Я передал рекомендательное письмо от абоского губернатора; граф принял меня с сердечной добротой и учтивостью и потом приглашал меня почти каждый понедельник вместе с другими учеными — Кругом и проч.