[638], хотя сам он ни слова не понимал. После того он расспросил меня о различных обстоятельствах, чтобы принять решение, о котором обещал мне сообщить. В итоге он отказался приходить ко мне, что, кажется, обещал Френу, который с ним обо мне говорил.
<12-е>. В день Нового года я был у Румянцева, Аделунга, Грефе, <Мантойфеля>, Гётце, Кёппена, Тургенева и наконец зашел к Вейнсангу на чашку кофе. Между тем Лобойко закончил свою сложную переводческую работу, которая отнимала у него все время, и я снова занимался у него русским и датским. С моим французским учителем я расстался: он меня все-таки постоянно обманывал и не приходил. Шиллинг обещал возместить мне то, что я отдал в качестве аванса, но, кажется, это его не так сильно беспокоило. Я учил русский изо всех сил. Лобойко много рассказывал о двух армянах, которые могли бы давать языковые уроки, особенно об одном из них, дьяконе, но пока это ни к чему не привело.
Я поел <17-го> у его дяди, майора Тимофеича, женатого на красивой даме, польке, у них много хороших резвых детей, и, кажется, они живут счастливо. Никто из них не говорит по-немецки.
На следующий день <18-го> Лобойко ходил со мной посмотреть на шествие в храм, сооруженный на льду Невы. Под ним была сделана крестообразная прорубь, откуда народ пил воду, как нечто святое. Обедал я у Румянцева в обществе профессора ботаники Фишера из Москвы[639], Шефера из Германии[640], который предпочитал говорить по-английски, хотя и не так чтобы слишком хорошо, а также Круга, Аделунга, Клингера и Френа, который успел поговорить обо мне с персом (Абу Турабом). Тот сказал, что я могу платить сколько пожелаю, что его интерес в том, чтобы научить меня персидскому, своему родному языку, и еще он спросил, зачем мне нужно в Персию, на что Френ ответил, что я хочу исследовать соответствия с северными языками.
<19-е>. Мой первый визит к нему оказался напрасным; я не нашел также ни Френа, ни Гауха (экспедитора). Я жил на Демидовской улице близ гимназии, а он на 13-й линии Васильевского острова.
На следующий день мы с Лобойко были у армян, о которых он рассказывал, а именно у Александра Макаровича Худобашева и дьякона Иосифа Ивановича Иоаннеса, типографа.
Оба они были интересные и замечательные люди. Типограф был очень добродушен и доволен своим теперешним положением. Он обещал давать мне уроки армянского, однако ничего определенного проходить со мной не хотел. Говорил он только по-русски. Другой бывал в Персии и имел хорошую подборку армянских книг, напечатанных в Венеции, в том числе большой толстый словарь <только по-армянски>, изданный католической армянской академией в Венеции (откуда Сен-Мартен почерпнул большую часть своих Memoires historiques & geograph. sur l’Armenie, Paris, 1818, 8ve[641]), и еще много других печатных книг на армянском с гравюрами на меди и картами.
Я встретил там также грузинского князя Белутова, который дважды был в Персии и пять лет прожил в Риге и говорил свободно по-немецки. Худобашев тоже немного говорил по-немецки, но предпочитал русский.
В тот же вечер я закончил третью часть арабских разговоров Калленберга (всего я тщательно прошел 10). В экземпляре Френа, который я у него одолжил, недоставало первой части, а две другие содержали 10 разговоров.
Все утро <21-го> я пробыл у Абу Тураба[642], он показывал мне свои рукописи и прошел со мной три страницы из персидской хрестоматии Вилькена[643], но мне было трудно понимать его объяснения, и я употребил все время после обеда и вечером на то, чтобы повторить то же самое самостоятельно. У Вилькена много ошибок как в тексте, так и в примечаниях, в указателе слов и в переводе.
Я был в первый раз у армянина Иоаннеса, чтобы прослушать урок, оказавшийся очень скудным, он показал мне армяно-русско-латинский словарь и спросил о значении слова «nobilis» («generosus»), по-видимому чтобы проверить, действительно ли я понимаю по-латыни, а не просто выдаю себя [за знатока]. Я продолжил с персидским, но отказался от армянского, так как мой учитель был чересчур педантичен и тратил слишком много времени на правописание.
Персидские занятия также стали менее занимательными и поучительными, чем им следовало быть, но я продолжал, пока не прослушал 20 часов, за что заплатил 100 рублей, а также подарил Абу Турабу экземпляр «Тутинаме»[644] и заказал для него турецкую грамматику Менинского[645] в Вене через Вука Стефановича. Этот ученый серб — чрезвычайно интересный, превосходный человек, он написал сербскую грамматику[646] и словарь[647], а также издал старинные песни[648]. Он прибыл в Петербург, чтобы хлопотать о пенсионе, однако получил отказ, зато Библейское общество подрядило его перевести Новый Завет на сербский[649], а граф Румянцев — совершить путешествие по всем южным славянским землям, чтобы осветить историю и литературу этих славянских народностей.
<1819>. Я наконец прекратил учиться русскому у Лобойки и учить его датскому, так как у него, кажется, слишком мало времени и он слишком плохо себя чувствует или же просто потерял охоту. Он внушил себе, что у него чахотка, кроме того мучился от геморроя и проч. Зато я прошел славянскую грамматику и сделал набросок для ее вольной переработки по моей собственной системе, с греческой транслитерацией[650]. Лобойко взялся за то, чтобы приспособиться к этой системе и применить ее по-русски, но так и не выполнил намерения сосредоточиться и поработать над русской грамматикой, так что ему вряд ли удалось полностью понять эту систему. Незадолго до моего отъезда он подарил мне все свои славянские грамматики, а Македонский купил для меня изрядное количество славянских книг, и все это перед отъездом было запаковано и отложено для отсылки в Копенгаген.
Тем временем я систематизировал скандинавские книги Румянцева по народам и содержанию — это превосходное собрание всей скандинавской литературы, особенно ее исторического раздела.
Также его библиотека в целом представляется прекрасным собранием всего лучшего на большинстве европейских языков. Она заполняет семь или восемь маленьких комнат, что соответствует приблизительно половине или трети библиотеки Копенгагенского университета. Когда я закончил работу, то предложил ему заказать продолжения [серийных изданий] и кое-что новое, на что он согласился и подарил мне на прощание за мои труды золотую табакерку стоимостью примерно в 225 или 250 рублей. Я думал выпросить экземпляр собраний древнерусских памятников[651], которые он издал за свой счет, но так как он не спросил, чего бы мне хотелось, я не мог предъявить бумагу, на которой это записал, но потом передал ее Кругу[652], который счел, что граф с удовольствием отдельно подарит эти книги.
Я должен был ехать с Худобашевым, но он ко мне так и не пришел, хотя и обещал, и так долго откладывал свою поездку, что мне пришлось искать другие возможности.
Розенкампф (барон из Лифляндии и статский советник в финском правительстве[653]) начал осведомляться о датских предметах, выписал множество книг юридического и исторического содержания, а также взял уроки датского у пастора Гиппинга. Потом он дал мне перед отъездом письма к Ермолову и Ренненкампфу в Тифлис, письмо к Ермолову было от Оленина.
Для напечатания в нюэруповском «Журнале наблюдений датских путешественников» я отправил сначала кое-что о литературе в Финляндии, затем трактат о языкознании (лингвистике), особенно о классификации феннских народов, что было моим последним трудом в Петербурге.
Знакомство с г-ном Рихтером было для меня очень интересным, он помог мне приобрести много грамматик феннских языков во внутренней части России, а также много[654] других русских изданий, большинство которых упаковано для отправки в Копенгаген.
Я написал достаточно острую и обстоятельную рецензию на «Сагу о Хрольве-Пешеходе» Лильегрена[655] и отправил ее по почте магистру Гумелиусу в Упсалу; потом мне прислали один ее экземпляр на хорошей бумаге. Также я в связи с заметками о датской литературе Фюрста в венских «Jahrbücher»[656] написал кое-что о норвежской, шведской и исландской литературе в том же журнале[657], этого я, однако, опубликованным не увидел, но получил письменный ответ с приглашением от Коллина участвовать в издании журнала[658] за гонорар. Взять на себя этот труд я не мог и попросил Аделунга (через пастора Гиппинга) извинить меня, прежде всего по причине моего путешествия.
У коллежского советника Анастасевича я встретил доктора Кроккевича из Венгрии; как-то вечером через него я познакомился с майором Грабаричем, который был назначен комендантом Тифлиса и вскоре должен был туда поехать. Мы договорились поехать вместе, но он все откладывал и устанавливал новые сроки. Тем временем Кёппен должен был ехать на Кавказ западным путем; я очень хотел составить ему компанию, но так как он, кажется, этого не понимал и между тем взял с собой Гарижского, я решил больше на него не рассчитывать. Потом он предлагал разными способами, сначала окольными, потом напрямую, что мне следует поехать с ним и воспользоваться большими преимуществами его общества, но я неизменно отказывался, ссылаясь на договоренность с Грабаричем. Однако мы расстались друзьями, и он и Гарижский поехали вместе