Вук Стефанович также хотел ехать со мной по крайней мере до Москвы, но я предпочел другую дорогу — через Волынь с Грабаричем.
У Кёппена я познакомился с доктором Нипой, также с полковником Федором Глинкой, он очень способный <образованный> человек, автор литературных произведений, написанных в бесхитростной народной манере. Через него я познакомился с Шишковым, вице-адмиралом и президентом Российской академии[660], очень добродушным и славным человеком, но без классического образования, отчего он полностью заблудился в этимологии. Он дал мне письмо к своему племяннику[661] в Тифлисе. Он пообещал, что Российская академия поможет магистру Эрстрёму в Або и ответит на все его запросы и сомнения в связи с его новым русско-шведским словарем[662], и предложил, чтобы он его высылал частями и представлял академии для отзыва, и тогда он, возможно, получит либо стипендию на подготовку словаря, либо вознаграждение за него.
Тургенев пообещал мне письмо к родственнику в Астрахань, но я ничего не получил, несмотря на то что подарил ему почти все свои работы и забегал за [письмом] 4 или 5 раз. Причиной же тому, что я его не получил, был, вероятно, немец из Эстляндии г-н фон Гётце; я недостаточно раболепствовал перед его аристократическим величием, так как в душе своей презирал его грубую гордыню. Он служил под началом Тургенева в Департаменте духовных дел. Когда я последний раз был у статского советника, он хотел сразу же и написать, но фон Гётце, который при этом присутствовал, был настолько тактичен, чтобы сказать ему по-русски, что ему нужно только узнать, где моя квартира, и тогда он позднее сможет послать [письмо] мне на дом. После этого я прожил в Петербурге более недели, но ничего не получил. Свой адрес я передал на взятой для этой цели визитной карточке.
При подготовке к отъезду у меня состоялись замечательные беседы с коллежским советником Анастасевичем, результата от которых, впрочем, не было. Он дал мне рекомендательные письма к своим друзьям в Кременце, где я намеревался осмотреть гимназию, пока Грабарич будет справлять свадьбу в Житомире, но они были потом возвращены (через г-на Лобойко), так как я более не мог ждать отъезда майора.
Тем временем из Копенгагена пришла первая значительная партия книг за 1819 г., заказанных Лобойко, Гиппингом и фон Хеннингсом, она была доставлена быстро и без сложностей, и Лобойко получил свои «Упражнения в понимании»[663] Йоргенсена. На встрече Военной учебной комиссии[664] за день до моего отъезда было постановлено, что книга будет переведена на русский, и была выражена признательность Лобойко за его старания в поисках книг, полезных для выполнения задач Комиссии. В тот же вечер я увидел рукопись работы Шмидта об уйгурах, направленной против Клапрота[665]; ее Лобойко должен перевести для Общества любителей российской словесности[666], членом-корреспондентом которого я являюсь.
Два-три раза я забегал в Библейское общество к Патерсону за письмами в дорогу и однажды вечером встретил там очень высокопоставленного шведа из Сконе (имя его было Юлленборг или Юлленкранс или нечто подобное). Он говорил с бессовестной угодливой фальшивостью о Дании и датском правительстве, которое нахваливал за его мудрость; он пробыл у Патерсона всю ночь; у него, без сомнения, были в Петербурге важные политические задачи. Наконец я все-таки получил от Патерсона пару рекомендательных писем в Астрахань и в Карас[667].
Поверенный в делах Дании[668] в Петербурге фон Хеннингс справлял свадьбу с русской дамой незадолго до моего отъезда. Во время моего пребывания в городе меня ни разу к нему не приглашали, но иногда мы с ним встречались у Сехестеда, куда я, впрочем, также редко ходил: мне это было слишком далеко, да и общество для меня было чересчур благородным.
Сехестед предложил выполнять для меня разные поручения, но это было при прощании, когда у меня уже было другое доверенное лицо, а именно пастор Гиппинг, и просил рассчитывать на него в этом качестве. Это все, кажется, было скорее обыкновенной вежливостью, чем настоящей дружбой, так что я оставил все свои вещи у пастора Гиппинга, книги, золотую табакерку и проч.
В последнее время я обнаружил массу соотечественников, в основном ремесленников, которые жили разбросанно и не знали друг о друге, так как у них не было ни церкви, ни какого-либо другого места собрания, что помогло бы сохранять национальную принадлежность.
Наконец я увидел, что майор Грабарич постоянно откладывает поездку, он назначил мне 9 июня как последний день, в который может оставаться в городе, так как его отпуск закончился и он, чтобы остаться еще на пару дней, должен бы был выехать ночью, но когда я пришел в последний раз, он собирался уходить и сказал, что, может быть, в субботу 12 июня будет в состоянии назначить дату отъезда. Я потерял всякую надежду поехать с ним и написал ему небольшое извинительное письмо, которое попросил Гиппинга доставить после моего отъезда.
Затем пошли хлопоты, чтобы выехать немедленно. Свой паспорт[669] до кавказской линии я взял с помощью Лобойко; теперь <10 июня> я нанял фурмана за 100 рублей с помощью Шиллинга, который знал их и их порядки. [Фурман] должен был приехать 12-го рано утром, но так как он не явился, мы с Гиппингом пошли к Шиллингу, тот выехал и нанял другого, который должен был приехать в 2 часа, но мне [Шиллинг] сказал, что в 4, так как он догадывался, что это произойдет чуть позже. Так как и этот не приехал, я пошел на следующее утро <13-го> к нему, мы поехали туда вместе и наняли третьего <за 150 рублей>. Тот был готов ехать немедленно, так что я действительно в час-два пополудни смог выехать из Петербурга. Об этих обстоятельствах я написал Нюэрупу подробный отчет в письме, которое было поручено поверенному в делах Дании фон Хеннингсу и оставлено Лобойко, чтобы через Гиппинга доставить его фон Хеннингсу.
Я доехал до Москвы <24-го> за 12 дней, без каких-либо особенных неприятностей или сложностей во время поездки, что обошлось мне с питанием и проч. примерно в 200 рублей. Я поселился в новом купеческом подворье[670], где снял маленький номер за 1 рубль в сутки. Это было плохое жилье, где нельзя было, например, получить ни чаю без того, чтобы сперва послать купить его в городе, ни молока без того, чтобы купить кружку, чтобы в ней его принести, ни воску, чтобы запечатать письмо, без того, чтобы послать в город за целой свечой. Слуга, который чистил мне сапоги, просил чаевые или плату за свою работу ежедневно или каждый раз, когда мне что-нибудь было нужно, хотя я больше 10 раз говорил ему, что собираюсь заплатить ему за все сразу, когда буду уезжать.
Однажды ко мне зашел, покуривая трубку, хорошо одетый человек, уселся и начал расспрашивать меня по-русски, чтобы познакомиться со мной. Так как он оказался из соседнего со мной номера, то пригласил меня к себе, но в такой манере, что из этого знакомства ничего дальше не получилось.
Другим моим соседом был крестьянин, которому было за уплату определенной суммы разрешено заниматься торговлей, он также ко мне зашел, и знакомство с ним оказалось очень интересным. Мы вскоре сблизились, он пригласил меня в трактир на чай, потом в театр. По этому случаю он был одет в голубой фрак, а обычно он ходил в рубахе в красную полоску навыпуск поверх штанов, в сапогах, но с открытой шеей. Его целью было выучить французский, он купил себе самоучитель[671]. Я ему немного помог и подарил на прощание Новый Завет на французском. Он был весел и, как казалось, вполне доволен своим положением и не видел в своей религии никаких недостатков. Вообще он был помещичьим крестьянином (барский[672]), что отличается от «государев»[673].
В городе я сперва посетил университет и разыскал профессора Фишера <25 июня>, вице-президента Медико-хирургической академии, с которым я встретился однажды у Румянцева. Но никого другого в Москве не видел. Он пригласил меня на следующий день <26-го> на обед.
Тем временем я на улице встретил Стефановича, которого я сразу же, 25-го, пригласил пообедать в трактире, где мы вполне хорошо поели. Прислуживали там молодые киргизы-крепостные, но они трактирщику не принадлежали, а были арендованы у их хозяина в Сибири.
У Стефановича я познакомился с русским, Константином Федоровичем Калайдовичем, и с немцем из Лифляндии, Максимом Карловичем ф[он] Цеймерном, родственником барона Розенкампфа в Петербурге. Это был молодой любезный человек, который недавно закончил курс обучения в университете[674] и хотел поступить на гражданскую службу. С ним и его семьей я осмотрел сокровища Кремля, среди которых короны многих государств, объединенных под российским владычеством, троны или престолы, одеяния, бокалы, оружие и другие ценнейшие древности подобного рода, часть из них трофеи, часть — дары. На прощание я ему рассказал о лучших кратких пособиях по датскому и шведскому, так как он хотел научиться понимать скандинавские документы, находящиеся в московском архиве[675].
У Калайдовича я решил брать уроки русского языка, в том числе и для того, чтобы было с кем советоваться о разных вещах. Он ни на каком другом языке кроме русского не говорил, но предъявлял достаточно высокие притязания, рассказывая о том, что получал 10, 8, 6, 5 рублей за урок. Мы прочли несколько произведений из «Хрестоматии» Мальша