Но наиболее влекло его в Петербург приезд алеутов на корабле «Рурик» (в том же 1818 году), возвратившемся из путешествия вокруг света под командою капитан-лейтенанта Оттона Коцебу. Раск давно уже занимался разрешением вопроса: не принадлежат ли алеуты к одному племени с гренландцами? Так как в Копенгагене находится гренландская семинария для приготовления в Гренландию пасторов, Раск учился по-гренландски.
Но, прежде чем дошло дело до алеутов, Раск старался познакомиться с петербургскими учеными, начиная с П. И. Кеппена, которому он выразил желание свое учиться по-русски, если бы кто согласился в замену учиться у него какому-либо из известных ему языков. Кеппен знал, что Лобойко наиболее способен воспользоваться этим предложением, и познакомил его с профессором Раском. Лобойко давно любопытствовал разгадать: какую услугу может оказать скандинавская литература русской истории, которая никогда к ней не обращалась, несмотря на то что варяги, или скандинавы, были основателями Российского государства, и потому этот случай почитал он для разрешения этого вопроса самым редким и драгоценным.
Профессор Раск очаровал меня своими познаниями. Будучи библиотекарем университетской копенгагенской библиотеки[794], изучив до 20 древних и новых языков, совершив самые трудные путешествия по Исландии и всей Скандинавии, он сообщал мне столько новых сведений, столь важных, что я, возвращаясь от него из Шведского подворья[795] ночью домой, плакал от радости, [нрзб.] и счастия.
На все вопросы мои, на которые не отвечали ни русские, ни немецкие, ни французские литераторы, давал он решительные объяснения и озарял сей мрак необыкновенным светом.
Раск, тронутый моею горячностию, решился переселиться ко мне и нанял квартиру подле моей, и занятия наши продолжались, и успехи мои возрастали.
Но обратимся к алеутам. Корабль, на котором находились алеуты, остановился на Неве со всем экипажем, к которому принадлежали естествоиспытатели Эйхгольц[796] и Шамиссо и живописец Людвиг Хорис, против самого дома Румянцова, что ныне Румянцевский музей[797].
Познакомясь со всеми и узнав, что эти алеуты во время плавания своего научились по-русски, Раск выбрал из них двух, которые были понятнее и умнее прочих, повел их на свою квартиру и назначил время, в какое им к нему приходить можно. Он записал по расспросам множество алеутских слов и нужнейшие разговоры; повторяя эти занятия, удостоверился, что алеутский язык не имеет никакого с гренландским сходства, разве только в том, что в произношении его слышен тот же треск, тот же скрип, как и в гренландском, в коем также артикуляция покрывается аккордами, а потому подражать алеутскому выговору с первого разу нам невозможно. Для удостоверения пригласил он В. Ф. Тимковского, Анастасевича и меня; мы также любопытствовали послушать алеутский язык и усиливались выговаривать алеутские слова, но никому это, кроме Раска, не удавалось. Алеуты то сердились, то смеялись над нашими попытками. После этого Раск отказался от гипотезы, по которой он полагал, что алеуты суть переселенцы из Гренландии.
В. Ф. Тимковский, принадлежа тогда к Министерству иностранных дел, предложил своему начальству поручить ему разобрать государственный архив и отделить дела и документы, относящиеся к Азии и Турции. К нему прикомандирован был Алексей Ираклиевич Левшин. Тимковский совершил этот трудный подвиг в два года, приготовил все к основанию департамента, названного Азиатским, и открыл тем путь члену министерства тайному советнику Родофиникину сделаться директором сего департамента[798], а сей в благодарность доставил Тимковскому место гражданского губернатора в Бессарабии[799]. Тимковский предлагал профессору Раску в Азиатском департаменте место начальника над переводчиками, но он отказался от выгод и видов, ему представлявшихся, потому что тогда бы должен он был отречься от своего отечества и расстроить все надежды, какие оно на него полагало. Государственный канцлер, пользуясь пребыванием в Петербурге знаменитого датского филолога, поручил профессору Раску обозреть в своей библиотеке отделение северной истории и филологии и представить ему каталог тех сочинений, которых там не находится. Раск, к изумлению своему, увидел, что там все есть, что только издано было по сей части в Копенгагене и Стокгольме, на датском, шведском, исландском и латинском языках.
Недостающие же сочинения по желанию графа в то же время Раск для библиотеки его выписал. Обращаясь с ним часто, он научился ценить высокие качества графа и обширные его познания в литературе, которые он не переставал обогащать при всяком случае.
Раск мало имел времени удовлетворять его любопытству, но принужден был отвечать ему письменно по-немецки на многие вопросы. В проезд чрез Финляндию при посещении Абовского университета узнал он, что адъюнкт Renwall давно уже трудится над составлением финского словаря, хотя по бедности финляндской публики к напечатанию его имел он мало надежды. Раск, пользуясь к нему расположением графа, обратил его внимание на труд Ренвалла и сим упрочил его предприятие. Ренвалл просил канцлера доставить ему свободу и возможность заниматься одним этим трудом и оставить дела в университете своем, а по окончании словаря доставить ему в Финляндии пасторский приход. Граф с свойственным ему великодушием и щедролюбием исполнил все его желания. Издание финского лексикона стоило графу до 20 тысяч рублей ассигнациями вместе с жалованьем сочинителю, и все экземпляры, как обыкновенно это граф делал, предоставлены были сочинителю в его пользу. Словарь этот, изданный с латинским переводом, проливает необыкновенный свет не только на язык, но и на народность, мифологию, пословицы, топографию и древности Финляндии. Жаль, что Renwall не догадался приписать его имени графа[800], который, как скоро я об этом ему намекнул, был тоже сим опущением недоволен.
Между тем высочайше утвержденное Общество любителей российской словесности приходило от силы в силу. Журнал его «Соревнователь просвещения и благотворения» расходился по всей России. Торжественные его собрания, ежемесячно возобновлявшиеся, отличались новостию и выбором читанных сочинений и, заслуживая одобрение гостей, распространяли славу общества в столице. К нему начали обращаться химики, естествоиспытатели, путешественники, мореходцы, желая похвалиться своими открытиями или найти сочувствие к своим предприятиям. С своей стороны, общество не пропускало ни одного нового лица, как скоро появление его в столице считалось достопамятным. Раск тотчас был примечен и вскоре избран в члены общества[801]. […]
Шегрен
В 1819 году явились в Петербурге Шегрен, Зориан Ходаковский и Регули[802], все трое чужеземцы, с готовностию посвятить свою жизнь на отдаленные странствования по России для разрешения самых важных и самых трудных вопросов, встречающихся в ее истории и этнографии.
Андрей Шегрен (Andreas Sjögren), доктор философии Абовского университета, природный финн, прибыл в Петербург найти покровительство для обозрения финских племен, обитающих в России, начиная от Лапландии по берегам Северного океана до Уральских гор. Прежде всего надобно было ему обратить на себя внимание публики петербургской[803] и сделаться известным Обществу соревнователей, которое, находя в докторе Шегрене человека, способного подъять сей важный труд, и не имея средств поддержать его, просило профессора Раска ходатайствовать о нем у графа Румянцова. Раск, прежде чем к нему обратился, спрашивал меня, можно ли надеяться на успех? Я отвечал: «Сомневаюсь: Шегрен не знает по-русски и к этому путешествию еще не приготовлен чтением». Граф точно дал такой ответ: «Шегрену для этого путешествия необходимо надобно знать по-русски, прочитать все, что на русском сообщено в отношении к сему предмету, а потом воспользоваться тем, что открыто немецкими путешественниками и учеными».
Получив этот отказ, Шегрен не пришел в уныние, не терял ни силы, ни мужества от первой неудачи. Он последовал совету графа Румянцова, который, видя его постоянство и желая приблизить его к предположенной цели, представил ему, по увольнении пастора Гиппинга, место библиотекаря в своей библиотеке[804]. Но прежде чем граф успел упрочить это предприятие, он скончался. Лишась сей подпоры, Шегрену не оставалось другой надежды как на высочайшее покровительство, которого он напоследок и достиг новыми усилиями и трудами. Известия о своих путешествиях и исследованиях отдавал он на суд С.-Петербургской академии наук, которая, помещая их в то же время в своих бюллетенях[805], доставляла им уважение и известность во всем ученом мире. Шегрен умер 6 января 1855 [года] в звании академика сей академии. […]
Таким образом, финский мир, его отношение к другим племенам совершенно исследованы Ренвалом, Шегреном и Регули, учеными странствователями, которых можно считать героями и основателями финской филологии и этнографии. Позднейшим поколениям предоставлено пользоваться их долговременными трудами и важными открытиями, в мое время это только готовилось, и все исторические и этнографические вопросы, какие тогда возникали в русской истории, оставались безответными. Шлецер в своем «Несторе» говорит: «Es giebt eine finnische Welt…»[806].
Скандинавский мир
Столько же затруднений представлялось в нашей древней истории при встрече с варягами.