м», – и большинство их, если не бойко, то все же мараковали по-грузински настолько, чтобы принимать участие в хоровом пении, без которого грузину и обед не в обед.
После ряда веселых кутежей, различных удовольствий, наконец охот с ястребами, офицеры возвращались домой и погружались опять в свою штаб-квартирную жизнь.
Жизнь эта была не затейлива, но характерною чертою ее были опять-таки то же радушие, и то же хлебосольство. Жили офицеры, вообще говоря, довольно широко, а духанщики, державшие в своих руках торговлю, пользовались этим и наживались так, что Климовский (тогдашний командир полка прим. ред.) вынужден был наконец наложить на них узду и установить таксу на все жизненные продукты. Жадные торговцы покорились необходимости, но зато перенесли свою изобретательность на другие предметы, дававшие барыши больше, чем любая торговля. В полку, как на всем Кавказе, любили «перекинуться в картишки», и хотя старшие офицеры старались сдерживать чересчур размашистые молодые натуры, – но проигрыши все-таки случались, и иногда довольно крупные. Вот этими-то «стесненными обстоятельствами» и пользовались «восточные человеки», чтобы уловить простодушную жертву в свои крепкие сети. Они охотно ссужали нуждающихся деньгами, но непременно под тройной вексель, да под 10, а то и 12 процентов в месяц. А случись офицеру переписать вексель, то переписывался уже он «с сопричтением процентов на проценты» – и сторублевый долг быстро вырастал в тысячный.
В крайних случаях на помощь подобной жертве восточной изобретательности являлось целое полковое общество, и дело принимало иной раз оборот комический. Известный рассказ: в «Очерках кавалерийской жизни» Вс. Вл. Крестовского, «Башибузук», – не вымысел, а действительный случай, записанный с той художественной простотой, которая свойственна нашему талантливому писателю.
Накопилось у героя этого рассказа долгов по дутым векселям тысяч на десять; средств уплатить нет никаких, а армяне не дают покоя. И вдруг, в это-то трудное время ему случилось выиграть целые три тысячи у интенданта, приехавшего открывать цены и заведшего, как водится, большую игру. Товарищи тотчас же взяли его капитал под свою опеку и решили уплатить все долги «башибузука», конечно, не дутые, а настоящие, которых больше трех тысяч и не было. Но кредиторы не захотели и слышать. «Пусть, говорят, три тысячи, что вчера выиграл, заплатит, а мы новые векселя согласны ему переписать, и подождем». Вышли бы опять те же десять тысяч.
– Ну, друг любезный, – говорят ему товарищи, – ничего не поделаем: теперь тебе только и остается одно – умереть.
Герой, конечно, не соглашается.
– Что это вы выдумали, братцы? Да неужто же мне из-за всех этих Карапеток и Шмулек пулю себе в лоб пустить?
– Ах, голова, голова, – корят его товарищи, – неужели же не понимаешь? Не о смерти, о жизни тут дело идет!.. Надо тебе умереть самою естественною смертью, на законном основании, как следует всякому честному и благородному человеку… А потом кто ж тебе воспретит воскреснуть, как только твой последний вексель будет возвращен и разорван.
– Н-да, – призадумывается герой: – только ведь это, братцы, нехорошо, обман выходит.
– Зачем обман? Как это можно обман? Разве у тебя не могла быть летаргия? Летаргия – дело весьма возможное. Доктора даже рады будут, такой интересный случай в науке! К тому же, весь свой долг ты выплачиваешь честно, даже с большими процентами.
И вот наш герой ложится в постель, доктора начинают ходить по два раза в день; по Караагачу и Царским Колодцам слух пошел, что болен опасно. Кредиторы, конечно, встревожились. Сам полковой командир, встретившись с доктором, осведомился: правда ли, что болезнь серьезна? Хочу, мол, сам навестить больного. «Нет, полковник, – говорит доктор, – не беспокойтесь. Болезнь сама по себе вовсе не опасная, „morbus ereditoris“ называется.
На третий день утром герой умирает. Положили его на стол, простынею накрыли, а на лицо набросили кисейку, неравно муха на нос сядет, так чтобы усом не пошевелил; у стола зажгли большие церковные свечи, ладаном покурили, все как следует. Пришли кредиторы, стоят с кислыми рожами в прихожей, да заглядывают в полуоткрытую дверь. Лежит наш герой, не шелохнется, и только думает себе: „что ж это будет, если мне теперь вдруг чихнуть захочется“. Между тем товарищи приглашают кредиторов в комнату.
– Вы, что же это, братцы, – говорят им, – зачем пожаловали? Покойнику поклониться? Поклонитесь, дело хорошее. Жаль бедного, так неожиданно умер, и ничего ведь не оставил, кроме платья носильного, да седельного прибора. Не много же вам в разверстку-то придется.
Взмолились кредиторы, нельзя ли как-нибудь на тех трех тысячах покончить. Поговорили, поторговались, и наконец покончили, векселя разорвали. На другой день встречают кредиторы башибузука на гулянье, идет здоровый, да такой веселый, каким его никогда и не видели. „Ну, – говорят ему, – больше мы вам ни одной копейки не поверим“. И отлично сделаете, – отвечает он, – поблагодарите-ка лучше друг друга за науку, а я уже ни за чем не обращусь к вам.
Своеобразная жизнь создавала и своеобразные, в высокой степени оригинальные типы. Те из офицеров, которые не имели прочных связей во внутренней России, всеми силами души привязывались к полку, который становился для них второю родиною. И выходил ли истый коренной Нижегородец в отставку, он душою и сердцем оставался навеки в кругу своих старых ратных товарищей. Вот именно такой-то тип выведен у В. В. Крестовского в его „Башибузуке“.
„Весь свой век прослужил я на Кавказе, – рассказывает этот бесшабашный башибузук, – и преимущественно в Нижегородском драгунском полку. Впрочем, служил я и в пехоте, не по своей охоте. Но беда в том, что мой роковой предел – чин капитана. Как дойду до этого чина, сейчас по шапке, и разжалуют „по сентенции“ в солдаты-с. И не подумайте, чтобы за что-нибудь этакое, неблагородное, марающее честь мундира, – Боже избави! А все только по своей необузданности, или вернее сказать, по роковым стечениям обстоятельств. Раз, например, не в меру строго с начальством обошелся; другой раз, будучи дежурным по караулам, приказал молоденькому караульному прапорщику под мою ответственность благородного арестанта выпустить на честное слово, ради ночного свидания с дамой его сердца, а тот, каналья, возьми да удери… А в третий раз… Ей Богу, я уж и сам не знаю, как, за что, и почему это в третий раз угодил в солдаты! Думаю, просто потому что судьба такая, – ничего не поделаешь!.. Счастье – глюк, говорит, надо клюк, говорит“. И вот, дослужившись в четвертый раз до капитана, он сейчас же подал рапорт о болезни с прошением об увольнении в чистую… „И перехитрил-таки свою судьбу-злодейку – остался на этот раз в капитанском чине“. С тех пор нигде оседлого угла он не имел, а странствовал из полка в полк, гостил то у одного, то у другого офицера, которых называл кунаками, а таких кунаков у него было множество; он справедливо говорил:
Мне Царь Белый Отец,
И Россия мне мать,
И в родстве наконец
Вся российская рать…
Надоест ему сидеть на одном месте, товарищи возьмут ему билет по чугунке до ближайших соседей; оттуда он проедет дальше, и опять рано или поздно, вернется к старым кунакам, всегда неожиданно, как снег на голову. „И ничего себе, – говаривал он, – живу, не ропщу на Создателя… Можно жить, не тужить, и Царя благодарить“… Могу сказать даже – счастлив и доволен, потому что сердце чисто, дух мой ясен, ум и крепок и покоен»… Его любили все, потому что он был «душа-человек», любил побалагурить, и все с прибауткой, с пословицей, и непременно со стишком из кавказских песен. В особенности он любил рассказывать про Нижегородский полк, про его быт, его боевые подвиги, – и в эти минуты одушевлялся искренно и непременно цитировал Нижегородскую песню:
Старый полк наш двести лет
Ходит в бой,
Много знает он побед
За собой.
Попросят его к водке и закуске – он нальет рюмку, и сейчас же стишок:
Знать, драгуны таковы,
Свой закон не позабудут,
Могут быть без головы,
А без славы уж не будут…
И в этом роде. Потрепал он как-то двух жидков за какую-то мошенническую проделку. Те – жаловаться. Выходит, разумеется, история, из которой надо выручать башибузука… «И зачем ты рукам волю даешь», – корят его товарищи.
– А что ж? – говорит, – мы, брат, кавказцы, мы таковы:
В дело, будто на охоту,
С радостью идем,
И черкесскую когорту
Словно зайцев бьем…
Да ведь это, – возражают ему, – не черкесы, а жиды.
– Жиды?! Тем паче:
Уж Шамилевой фаланге
Мы потачки не дадим,
И у нас на левом фланге,
Мало пользы будет им!
– Им-то, разумеется, мало, потому что взять с тебя нечего, но и тебе не много, – говорят товарищи. Нарвешься как-нибудь так, что и на казенную квартиру засадят.
– Кого?… Меня!.. Никогда!
С нами Бог, и Фрейтаг с нами!
Кто ж нас может устрашить?
Махнут товарищи, бывало, рукой, и непременно башибузука выручат. Имущества у него не было никакого. Черкеска с георгиевским солдатским крестом, бурка, папаха, кинжал, шашка, да ручной саквояж, в котором помещалась одна смена белья – вот и все, с чем он путешествовал по матушке России. «Жив Бог, жива душа моя», – восклицал он, прибавляя, что на святой Руси никто не умирал еще от голода. Но в простом сердце этого бедняка жила совесть и прямая честь. Вздумали однажды приятели снабдить его бельем в полной мере, так, чтобы всех принадлежностей было у него по полдюжине. Башибузук отказался. «Нет, господа! Куда же мне с этим возиться! Мое правило такое: одна смена у прачки, другая на себе – и все тут. Износится, приятель даст новую. А эти полдюжины, – ведь это уже целое имущество, под него и чемодан нужен, и счет вести надо, – заботиться надо. Нет, уж Бог с ним, а вам – сердечное спасибо». Так и не согласился принять подарка.