был бы самым неблагодарным человеком, если бы не поделился с Вами моим безграничным счастьем! Вы знаете, что молодой Баварский король призвал меня. Сегодня меня представили ему: он так хорош и умен, так душевен и прекрасен, что, боюсь, жизнь его в обыденных условиях мира промелькнет, как мгновенный божественный сон! (Курсив мой. Это поистине пророчество, которое говорит о тонких духовных узах, связывающих две родственные души с момента первой встречи. —М. 3.) Он любит меня с сердечностью и пылом первой любви. Он знает обо мне все и понимает меня и мою душу. Он хочет, чтобы я навсегда остался возле него, работал, отдыхал, ставил на сцене свои произведения. Он хочет дать мне для этого все, что нужно. Я должен окончить “Нибелунгов” — он намерен поставить их так, как я хочу. Я должен быть неограниченным господином самого себя, не капельмейстером: я должен быть самим собой и его другом. И это все он понимает так же строго и точно, как если бы мы с Вами говорили на эту тему. У меня не будет никакой нужды, у меня будет все, что необходимо, лишь бы я остался при нем. Что скажете Вы на это? Что? Слыхано ли это? Неужели это не сон? Представьте себе только, как я тронут! Мое счастье так велико, что я совсем им подавлен. Об очаровании его глаз Вы не можете иметь никакого представления! Если бы только он жил, — он слишком хорош для этого мира!.».{32}
20 мая 1864 года Вагнер пишет из Штарнберга, где Людвиг II предоставил в его распоряжение виллу рядом со своим замком Берг, письмо Людвигу Шнорру[48], знаменитому тенору, прославившемуся впоследствии исполнением партии Тристана: «Дорогой Шнорр! Поверьте мне, мой идеал нашел свое воплощение. Нельзя себе и представить чего-либо более прекрасного, более совершенного… Юный король, весь проникнутый духовностью, человек с глубокою душою и невероятной сердечностью, открыто, пред всеми, признает меня своим единственным, настоящим наставником! (Здесь и далее курсив мой. — М. 3.) Он знает мои музыкальные драмы и литературные работы. Кажется, никто не может сравниться с ним в этом отношении. Он является моим учеником в такой мере, как, может быть, никто другой, и чувствует себя призванным осуществить все мои планы, какие только могут быть осуществлены человеческими усилиями. К тому же он обладает всей полнотой королевской власти. Над ним нет опекуна, он не подчиняется ничьему влиянию, и так серьезно и уверенно ведет правительственные дела, что все видят и чувствуют в нем настоящего короля. То, что я нашел в нем, нельзя выразить словами. И увлекательная прелесть наших ежедневных встреч все больше и больше убеждает меня в том, что судьба сотворила для меня невероятное чудо. И так, относительно всего этого — ни тени сомнения. У меня нет никаких титулов, никакой должности, никаких обязательств. Я только Рихард Вагнер. Король вполне разделяет мое презрение к театру, особенно к опере. Как и я, он знает, что только выдающиеся постановки могут изменить к лучшему общее положение вещей. И заняться этим делом при таких благоприятных обстоятельствах зависит всецело и исключительно от меня. Поэтому мы разработали план совершенной, по возможности, инсценировки “Тристана”. Назначить день этой постановки мы предоставляем Вам…»{33}
Еще одно письмо из Штарнберга, адресованное Марии Мухановой (Калерги), урожденной графине Нессельроде[49], пианистке, оказавшей Вагнеру поддержку в тяжелые дни нужды во время его пребывания в Париже в 1861 году: «В моей жизни произошел совершенно неожиданный, невероятно прекрасный поворот. Я погибал. Все попытки вырваться из печального положения кончались неудачно. Какая-то странная, почти демонская сила разрушала все, что я ни задумывал. Я принял решение скрыться от мира и отказаться в будущем от всяких художественно-артистических планов. В те дни, когда во мне назревало такое решение, молодой баварский король, только что вступивший на престол, велел искать меня там, где я в этот момент не находился. Наконец, посланный короля нашел меня в Штутгарте и привез к нему. Что мне сказать Вам? То, о чем я даже в мечтах и помыслить не мог, то единственное, что могло спасти меня, стало реальной правдой. Я свободен, я могу обрабатывать свои художественные произведения, могу творить и думать о совершенных сценических постановках. Опять я приступил к “Нибелунгам”, к осуществлению всего моего плана. В этом чудесном юноше мое искусство нашло свое живое воплощение: он — “мое отечество, моя родина, мое счастье”!»{34}
А вот еще письмо к Элизе Вилле от 26 мая 1864 года: «…Я живу в десяти минутах езды от него… Восхитительное общение! Никогда еще не приходилось мне встречать в такой чудной непосредственности подобное стремление поучаться, подюбную способность понимать и горячо переживать усвоенное… (Мы уже говорили о том, что Людвиг считал Вагнера своим духовным учителем. — М.З.) Все, что мы оба глубоко презираем, идет своим путем, далеко от нас. Мы не считаемся ни с чем. Мое необычайное влияние на душу короля может привести только к добру, а никак не ко злу. С каждым днем все в нас и кругом нас становится прекраснее и лучше. (Курсив мой. — М.З.)»{35}.
Кстати, о «влиянии на душу короля». Оговоримся сразу: одним из самых распространенных обвинений в адрес Вагнера, которого даже называли «злым духом короля», было как раз то, что он, используя свое влияние на Людвига II, вмешивается в политические дела государства. Это не соответствует истине. Во-первых, Вагнер к тому времени сам был уже очень далек от политики, времена его бурной «революционной» молодости миновали. Если же он и заговаривал с королем о каких-то политических моментах, то Людвиг, как отмечает большинство биографов и мемуаристов, начинал нарочито громко насвистывать и смотреть в окно, словно уносясь мыслью куда-то далеко. Во-вторых, Людвиг был слишком самостоятельным в государственных вопросах и не допускал к их решению никого. Он уже стал королем в полном смысле этого слова. Кстати, тот же Вагнер отмечает, что «один из близких друзей короля уверял меня, что он бывает строг и непреклонен в государственных делах, чтобы не позволить себе поддаться чьему-либо влиянию, отстаивая для себя полную свободу»{36}. Вагнер был для Людвига «царем и богом» только в их общем деле «переустройства мира». И начали они с мюнхенской публики.
Для начала Людвиг решил собрать вокруг себя и Вагнера лучшие исполнительские силы Германии. С его подачи Вагнер пишет Людвигу Шнорру (как мы помним, именно ему предназначалась партия Тристана в постановке Мюнхенского Королевского театра) очередное письмо 29 августа 1864 года: «Дорогой друг! Время уходит, и мне очень хотелось бы знать что-либо определенное. Не можете ли в точности указать, какие месяцы будущего года Вы будете свободны?.. Юный король старается вдохнуть в меня бодрость. Он полон энтузиазма и непреклонной воли. Он делает экономию на всем, отказался от построек, начатых его отцом, и т.д., чтобы иметь возможность самым щедрым образом тратить средства на осуществление моих художественных замыслов. И когда я вижу его дивную настойчивость, я невольно спрашиваю себя каждый раз: откуда же взять необходимые артистические силы? При этом меня охватывает сомнение, что лучше: напрячь ли средства, чтобы сотворить нечто необычайное, эпизодическое, или же задаться целью установить нечто организованное, нечто постоянное[50]. При такой воле, как воля моего благородного короля, этого олицетворенного гения всех моих мечтаний, воле исключительной, верной, полной вдохновения, я совершенно теряю способность учесть все открытые предо мною возможности. Король очень любит Вас и желает только одного: иметь Вас здесь всегда. Он хотел бы, чтобы кроме “Тристана”, были поставлены в образцовом исполнении и “Тангейзер” и “Лоэнгрин”…»{37}
В свою очередь, находясь в Хохэншвангау, Людвиг 8-го октября 1864 года пишет Вагнеру, оставшемуся в Мюнхене, письмо: «Мысль о Вас облегчает мне бремя моих королевских обязанностей. До тех пор, пока Вы живете, жизнь моя будет прекрасной и полной счастья. О, любимый мною человек, как я радуюсь приближению того времени, когда мой дорогой друг посвятит меня в тайны и чудеса своего искусства, которые меня укрепят и воистину освятят! У меня есть намерение отучить мюнхенскую публику от фривольных пьес, очистить ее вкус и подготовить ее к чудесам Ваших творений посредством исполнения в придворном театре значительных и серьезных вещей Шекспира, Кальдерона, Моцарта, Глюка, Вебера. Все должно проникнуться истинным значением искусства!»{38}
Людвиг II Вагнер задумали грандиозный проект — построить в Мюнхене вагнеровский театр, Bühnenfestspielhaus, который позволит осуществлять постановки его опер именно так, как задумал композитор, и одновременно будет служить грандиозным символом величия истинного искусства. Вообще, 1864 год в жизни Людвига можно смело назвать наиболее счастливым. Он полон сил и смелых планов, его кумир готов вместе с ним осуществлять его великую миссию, это было время, «когда король еще любил смеяться»…
На Рождество 1865 года Людвиг, как всегда, уехал в Хохэншвангау и 5 января написал оттуда Вагнеру: «…Семпер[51]разрабатывает план нашего Святилища, идет подготовление актеров. Скоро Брунгильда будет спасена бесстрашным героем. О, все, все в движении! То, о чем я грезил, чего желал, на что надеялся, скоро осуществится! Небо спускается для нас на землю… О, день, в который воздвигнется перед нами театр, о котором мы мечтаем! О, момент радости, когда наши создания предстанут в совершенном исполнении! Мы победим, сказали Вы в Вашем последнем дорогом письме. И я в свою очередь восклицаю с таким же восторгом: мы победим! Мы не напрасно жили!.. Преданный Вам до конца жизни Людвиг»