г стала некомфортна. Видимо, в великой Российской империи иных комфортных мест для потомка гордых горцев не осталось. Злые языки поговаривали, что до восточных пределов князя довело смелое, но неудачное экспериментаторство на ниве быстрого обогащения, но сам он, услышав подобные намёки, жестоко обижался. Густые чёрные усы его трагически топорщились, и весь облик горца повергал злопыхателей в недоумение — им самим становилось непонятно, как только могли они заподозрить в чём-то недостойном этого честнейшего человека.
Упомянутые усы являлись самой запоминающейся чертой внешности горского мигранта. Ни взгляд, ни мимика его не выдавали и сотой доли эмоций, о которых сообщали окружающим его усы. Они то гордо задирались, то уныло повисали, топорщились, угрожающе шевелились… Усы горца могли всё, кроме одного — пребывать в неподвижности.
По прибытии в Артур князь сделался завсегдатаем мест, в которых собирались любители и поклонники шахмат. Сам он не играл, нет. Но мог по ходам разобрать каждую виденную им партию, умело объясняя, для чего и почему каждый из соперников совершил тот или иной ход, насколько это решение было удачным в сложившейся ситуации и что, по мнению князя, следовало делать на самом деле. Как-то в «Артурской Истине» даже вышла его обширная статья «Сто партий мичмана Рабиновича».
Генерал отхлебнул из бокала, полюбовался игрой усов на лице собеседника, и со всей присущей ему тактичностью спросил:
— А вам, князь, какие шлюхи больше нравятся, жёлтые, чёрные или белые?
Усы встопорщились.
— Господин генерал, извините меня, но при всём уважении к Вам, должен признаться, что в стены данного заведения меня привёл не поиск утех со здешними девицами, а интерес к литературному творчеству его хозяина. В редакции «Париж Матч», доверенным корреспондентом которой я являюсь, проявляют к нему самый искренний интерес, и с моей помощью непременно опубликуют ещё до конца будущего года, в виде полного собрания сочинений. На французском языке!
— А-а… — вяло махнул рукой Стессель, охота вам заниматься всякой ерундой. Сняли бы пару девок, забрались в середину бутерброда — мигом всякую блажь из головы выветривает. Помню, в Харбине как-то раз влетели мы в один китайский притончик… Вот это был котильончик! — и Анатолий Михайлович громко захохотал, оценив собственный каламбур.
Бесшумно распахнулась дверь гнилого полированного красного дерева.
— А я-то тумаю, кто это с князем песетует! Такие гости! Милейший Анатолий Михалович, прошу, прошу, Зизи и Бумба вас всекта штут, и всекта котофы! — хозяин заведения норов постоянных вип-клиентов знал, и скучать в прихожей не позволял — для этого у него имелись более комфортабельные помещения.
Сдав генерала в цепкие чёрно-белые объятия, хозяин заведения пригласил второго гостя в рабочий кабинет.
— Вы кофорить, что мои происфедения иньтересофать кто-то в Ефропа за корошие теньги?
— Вы меня хочете обидеть,— вздыбил усы князь, — вы меня уже обидели. Я, князь, потомок князей, полномочный представитель Дойче Вошеншоу, пересекаю огромные пространства с запада на восток ради этой беседы, и меня встречают неуместными подозрениями!
— Меня, мешту прочим, тоше не ф капуста нашли, — тонко намекнул на своё прозвище Милославский. — Ф короте фы тафненько прошиваете, а ко мне только теперь исфолили потойти. Не слишком-то фы торопиться, косподин Гейцати-заде.
Аферу с «изданием» горячий горец задумал вчера, ознакомившись с содержимым некоторых шкафов городского полицейского архива, но виду, естественно, не подал.
— У меня сердце кровью обливается, когда я думаю о том, сколько людей на свете не понимают разницы между добросовестным исполнением обязанностей и пустопорожней волокитой! В то время, когда я, понимая, какая огромная сумма денег планируется к вложению в ваши работы моими берлинскими коллегами, тщательно изучал все материалы, к которым смог получить доступ, у вас успело сложиться обо мне превратное мнение…
Услышав о деньгах Вениамин Вацлавович подобрался и замер, как учуявшая дичь легавая собака.
— О каких суммах, собственно, идёт речь?
— При условии передачи авторских прав на семьдесят пять лет наша компания гарантирует выплату комиссионных в размере двадцати, – горец метнул из-за усов быстрый взгляд на собеседника и поправился: — в размере сорока двух процентов от стоимости каждого проданного тома.
— И о каких тиражах может идти речь?
— Наше издательство — издательство полного цикла, планирует привлечь к оформлению ведущих художников Европы. Ренуар, Тициан, Сезанн, Дюрер и Рембрандт – их иллюстрации и многоцветная обложка из лучшего немецкого картона! Спрос гарантирован.
— Так ведь Рембрандт, он того… умер?
Горец тонко улыбнулся, усы его двумя лисьими хвостами замерли параллельно земле.
— В архивах нашего издательства много полотен, авторское право на которые были куплены ещё при жизни гения.
Он понизил голос и доверительно сообщил:
— Все выплаты по контракту — в германских марках!
И растаял лёд недоверия в сердце господина Милославского.
Забираться после вечернего митинга в тряский экипаж Николай отказался — хотелось немного пройтись, проветриться, собрать мысли в кучку. Он давно заметил, что на ходу думается лучше. Дурные мысли от тряски из головы вылетают, что ли?
В окрестностях судоремонтного запросто можно было переломать себе ноги, но природа наделила попаданца неплохим ночным зрением, всякую тяжелую дрянь и скопления грязи он замечал хоть и не издали, но на достаточном расстоянии для того, чтобы вовремя найти обход. Когда из-за угла выкатилось крупное пятно, более тёмное, чем зимняя маньчжурская ночь, советник по невыясненным вопросам остановился, с любопытством ожидая продолжения. Подлетев с тяжким топотом, пятно остановилось, вывалив горячий язык и превратилось в огромного чёрного алабая с горящими зловещим красным огнём глазами.
— Гитлер? — злобно прорычал кобель, принюхиваясь к попаданцу.
— Нет, не он, — честно ответил Николай.
— Гудериан? — чуть убавив громкость, поинтересовался собак.
— Не-а, — отрицательно покачал головой человек.
— Фашист? — с плохо скрываемой надеждой чуть не проскулил алабай.
— Нет. И даже не немец.
— Пума? – чуть слышно спросил зверь.
— Обыкновенный попаданец, свой, рождённый, так сказать, в СССР, — убил последнюю надежду собаки Николай.
— Не врёшь, — принюхавшись, окончательно расстроился пёс.
Алабай повесил могучую башку, развернулся и медленно, уныло поплёлся в ночь.
Чёрная его шкура уже скрылась в темноте, а до Николая ещё долетало ворчание:
— Попал, вашу мать, бабьи дети, ни пумы, блин, ни фашистов. Какого хрена я тут делаю?
Холодный резкий ветер гонит с моря злую серо-зелёную волну. Над морщинистой поверхностью моря летит к суше жёваное одеяло облаков. Оно цепляется за вершины гор, сминается, рвётся, но свою задачу — не пропускать к поверхности прямые солнечные лучи, выполняет на «отлично».
— Картинка будто из компьютерной игры про конец света — все оттенки серого. Кажется, к этой палитре ещё какие-то извращенцы подписывались, но катит плохо, все эти ущербные обычно стараются себя представить в радостно-разноцветном виде. Внутреннюю убогость прикрыть весёленьким декором. Уроды!
Сами понимаете, настроение у человека с такими мыслями далеко не праздничное.
Николай воспользовался своим положением и решил обойти на катере сидящий под берегом «Ретвизан», о чём жалеет страшно. На открытом мостике прыгающей по волнам малогабаритной тарахтелки он вымок насквозь, продрог, как собака, зуб на зуб не попадает, но фасон нужно держать — приходится с каменной рожей осматривать пострадавшее от дефективной торпеды детище верфей господина Крампа.
Броненосец зарылся носом в воду почти по самую палубу, выставив на всеобщее обозрение упитанную корму. Окрашенная в красный цвет подводная часть – единственное цветное пятно в окружающей серости.
Неожиданно для самого себя Николай улыбается — с этого ракурса повреждённый корабль кажется ему похожим на исполняющую канкан толстуху, повернувшуюся обширным задом к зрителям и задравшую юбку на голову под восторженные вопли публики.
— Ну-с, мадмуазель, будем возвращать вам юбку на место. Или после того, что совершили японцы правильнее обращаться к вам «мадам»?
Молоденький мичман, командующий минным катером, реплику штатской штафирки расслышал — зыркнул на Николая зло, исподлобья. Наверно, хороший офицер, корабль свой любит и на столь фривольное обращение обиделся. Ну да бог с ним, с мореманом.
Серый борт броненосца приближается, нависает над головой. Советник ловит размах волны, когда катер на мгновение зависает в верхней точке, перешагивает на ступеньку трапа.
— Что, матросик, уставился? Думал, я сейчас попробую рожу о вашу лестницу расшибить? Попрыгал бы с моё в зависшую вертушку и обратно, небось не удивился бы неожиданной сноровке.
Матрос мыслей читать не умеет, просто провожает непонятное цивильное начальство глазами.
— Таким образом, изготовив и подведя кессон, мы получим возможность откачать воду из затопленных отсеков, заделать пробоину и ввести корабль в док для устранения повреждений.
Доклад инженер-механика какого-то ранга Николая не впечатляет — помнит, что в реальной истории возились долго, материалов извели массу и результата достигли далеко не с первой попытки.
— А что, господа, здесь всегда в это время года такой сумасшедший ветер?
Эдуард Николаевич Щенснович удивлённо вскидывает брови — каперанг не понял, зачем спрашивать о постороннем, но как воспитанный человек ответил:
— Вечером и под утро около часа бывает штиль, Николай Михайлович.
— Тогда я предлагаю инженерной службе приготовиться в авральном режиме заделывать пробоины, когда носовая часть корабля поднимется из воды. Времени на долгий ремонт нам японцы не дадут, будем делать дело быстро. Готовность к герметизации повреждённых отсеков требую организовать за двое суток, утром третьего дня будем выдёргивать броненосец из воды.