— Можно бросить его в яму, — сказал мессер Пьетро, ткнув пальцем в пол.
— Успеете, — улыбнуся отец Руффино. — И от меня, если потребуется, будет знак. Теперь, синьоры, о турке. Агарянин, не скрою, среди добрых гостей ваших вызывает у меня наибольшую тревогу. И вовсе не потому, что лазутчики осман шныряют уже по Молдавии, по Крыму и иным, более далеким землям. Лазутчиков осман легко узнать: это греки старого Константинополя, старающиеся хорошо начать службу своему новому базилею в чалме. Но ведомо ли вашим милостям, что в этот город, накануне его падения, сбежал от брата царевич Орхан?
Братья кивнули
— В мире известно уже, — продолжал аббат, — что турки так и не нашли султанова брата в покоренном Константинополе. Орхан бежал далее, неведомо куда. Вам, синьоры, разумеется, не надобно объяснять, как драгоценна особа этого мусульманского принца, какую великую службу мог бы сослужить Орхан всему христианству, попав в руки, я хотел сказать — вступив в союз с истинной церковью нашей, став гостем святейшего отца папы.
— И вы полагаете, отец мой... — подался вперед Амброджо.
— При этих обстоятельствах, — молвил доминиканец, — Орханом может оказаться каждый молодой турок, неведомо как очутившийся в ваших местах. Ведь принца, по слухам, видели в и даже в Варне, а это уже — по дороге к вам. Боящийся мести брата царевич мог податься сюда, в поисках глухого места, где посланцам султана будет трудно обнаружить беглеца. И может статься, сегодняшние ночные посетители как раз — татары из племени, склоняющегося к султану, обшаривающего поэтому все замки на побережье, куда судьба могла бы занести высокородного принца Орхана. Может, совпадение и случайно. Но если сюда попадет Орхан — упустить его будет преступным безумием. Только в заботливых руках святейшей нашей матери католической церкви принц Орхан будет в безопасности и принесет миру пользу, — твердо заключил аббат.
Мессер Пьетро спрятал хищный блеск загоревшихся глаз. Орхан! Каких сокровищ не стоил этот турчонок! Но думать о том нельзя. Если уж святая церковь взалкала этой добычи, о ней опасно и мечтать.
— Турок все больше шатается нынче по Понту, — заметил Амброджо. — Как распознать такую редкую птицу?
Монах достал из — за пазухи подвешенный к цепочке с образом кожаный мешочек и вынул из него клочок пергамена величиной с ладонь. На светлой коже виднелся темный отпечаток с завитушкой в середине.
— Вы видите, — сказал отец Руффино, — царский знак, которым клеймили во младенчестве всех потомков по мужской линии почившего султана Мурада. Это две сплетенные воедино арабские буквы; такую носит и нынешний оттоманский падишах. Запомните, синьоры, этот рисунок, он многого стоит в наши дни. Завтра вы велите выпустить, — по моей просьбе, конечно, — улыбнулся доминиканец, — вы распорядитесь освободить людей, содержащихся у вас в темнице. Первым делом пленники поспешат на лиман, чтобы выкупаться, и тут станет ясно, носит ли кто из оных подобное клеймо. Если же кто не пожелает освежиться — найдется способ иначе осмотреть его левое плечо.
— А как быть с Нуретдином — агой? — спросил мессер Пьетро.
— Ага в каком — то смысле значит господин, не так ли? С ним, конечно, надо быть учтивее. Для начала предложите синьору аге поведать обществу о волнующем событии, свидетелем которого его милость изволила быть, — о падении Константинополя. Может быть, многое откроется уже в этом рассказе неверного. Если же нет, разве в доме сем не найдется служанки, способной наедине осмотреть или хотя бы ощупать плечо мусульманина, под рубашкою или без оной? Я, кажется, заметил у колодца весьма смазливую кухонную даму, — да простит мне господь этот грех. На исповеди эта женщина не была, значит она — греческой или иной схизмы. Не поручить ли это дело ей?
— Она для него не подойдет, — с поспешностью проговорил Пьетро. — В замке есть молодые судомойки; за серебряный динар, думаю, согласная девица найдется. Я сам ее подберу.
— Да поможет вам в этом пресвятая дева, сын мой, — с чувством заключил монах, пряча за пазуху мешочек с царским знаком сераля, который Амброджо между тем успел быстро перерисовать в небольшую книжечку, лежавшую на столе. На дни вчерашние, синьоры, мы бросили беглый взгляд, — доминиканец довольно потер руки, — сегодняшний для нас ясен тоже. Теперь о будущем. Я, недостойный слуга господа, много думал об этом, но еще больше, святейшему повелению следуя, размышляли над сим вопросом многомудрые и святые отцы апостолической столицы. Вы позволите мне, синьоры, изложить вам плоды этих дум?
И доминиканец, с откованным логикой красноречием, начал долгий свой разговор. По мере его продвижения на лицах братьев сменяли друг друга разные чувства — алчности и гордости, беспокойства и надежды. Так вот чего, в сущности, хотят, чего требуют от братьев Сенарега мудрые стратеги стольного града святого Петра!
Аббат вдохновенно рисовал перед взором братьев будущие Леричи. Таким, каким мыслили себе грядущее семейное гнездо Амброджо и Пьетро, и все — таки — не таким. Воздвигнется великая, неприступная крепость вырастет город, станет он и столицей. Дороги — по морю и суше — протянутся отсюда ко всем странам света, — надежные, охраняемые, удобные, всегда оживленные торговые пути. Гавань, полная кораблей, торговые ряды, ломящиеся от товаров, многолюдные базары — все будет в этой новой Каффе, новой Генуе, со временем, может, и новом Константинополе. И расцветут в нем науки, искусства, ремесла, и станет город сей светочем духа, какой над миром еще не сиял от вступления Христова в Иерусалим. Грубый замок довольно скоро преобразится в светлый дворец сиятельных и превосходительнейших графов Леричских, впоследствии также — блистательных и могущественных князей. И будут в их столице во множестве другие дворцы, прекраснейшие соборы и церкви, дома и площади, арсеналы и верфи, и огромные мастерские, где станут изготовлять драгоценности и стекло, оружие и ткани, каких еще нигде не было на земле.
— Ибо это, — торжественно повторил отец Руффино, — будет столица духа, осиянная истинной, католическою христовой верой, очищенной навсегда от ересей и иноверческой скверны. Ибо каждое дело в ней благословится и освятится пламенной верой, очищенной величайшими подвижниками, учителями и мыслителями римского канона.
Об этом же, заверил братьев монах, позаботится святой иноческий орден, в чьих обителях он, недостойные отец Руффино, еще в ранней юности нашел блаженный приют. Если сиятельнейший дом Сенарега возьмет на себя управление новым государством, — легкий поклон в сторону мессера Пьетро, — финансами, — поклон Амброджо, — сношения с иными державами, вождение флотов и войск, орден готов принять тяжкое бремя духовного руководства смиренного пастырского совета, защиты столицы и новой страны от козней ересей и иноверий — этого всеразрушающего внутреннего врага.
А окружив державу такой стеной, направить удары ее армий и флотов, златого меча ее денежной мощи и отрядов святых миссионеров против всех оплотов диавола в мире. Конечно, на благо самой державы, ибо земли и воды, сокровища и все достояние разоренных гнездилищ скверны должны обогатить этот оплот веры и его благочестивых государей.
Ради такой цели орден готов не жалеть ни денег, ни влияния своего, ни усилий своих святых бойцов. А мать церковь поддержит орден святого Доминика всем своим вселенским могуществом.
— Подумайте об этом, дети мои, — сказал аббат. — Сегодня ответа не нужно, я не скоро еще покину вас. Но прежде чем взрастут окрест великие храмы, малому замку тоже требуется божий дом, под знаком истинной благодати. Давайте побеседуем и об этом.
— Но вы освятили уже нашу часовню, святой отец! — воскликнул Пьетро. — Разве вашего благословения мало?
Аббат в сердечном сокрушении покачал головой.
— Увы, сын мой, увы!
— Что случилось, святой отец? — взволновался Амброджо.
— Прискорбная, ужасная помеха, — с тем же видом сказал монах. — Скажу сразу, дети мои: я освятил семейный ваш храм, но высшие церковные власти могут признать сей акт недействительным и не прислать другого священника, когда дела позовут меня отсюда дальше. А часовню — закрыть. Ибо строил ее, как я узнал, великий грешник.
— Но кто без греха! — в тревоге великой вскричал мессер Амброджо.
— Я сказал — великий грешник, — строго повторил аббат. — К тому же — нераскаявшийся. Нет нужды объяснять вам, надеюсь, что значат эти слова.
Братья замерли, пораженные страхом. В замке Леричи впервые прозвучала обвинительная формула, излюбленная самой зловещей силой тех времен. Этими словами клеймила своих самых упорных и под угрозою костра не желавших покориться жертв святейшая инквизиция.
— Что же делать, святой отец? — упавшим голосом, после долгого молчания спросил мессер Пьетро ди Сенарега. — Ведь он построил и замок. И все, что у нас есть.
Аббат молчал; чело доминиканца отображало упорную работу мысли.
— Есть один лишь путь, — промолвил отец Руффино наконец. — Я попробую — в меру слабых сил своих и малого времени, мне отпущенного, — убедить этого человека вернуться под благостную руку матери — церкви нашей. Может быть, господь просветит его душу, закосневшую в грехе. И тогда...
— Мы сможем его оставить у себя? — в один голос спросили братья.
— Увы, дети мои, не сможете и тогда. Ибо я, скромный клирик, не властен принять великого и полного раскаяния такого еретика. Принести его сей грешник может только в кафедральном соборе, в присутствии епископа.
— А ежели не раскается?
— Тогда вы исполните перед нашей церковью сыновний свой долг, — твердо сказал аббат. — В условленный срок, как помните, за мной придет корабль мессера Гандульфи. Раскаявшийся или нет, венецианец уедет на нем со мной.
Это был уже приказ, и братья молча склонили перед ним упрямые головы. Спорить мог лишь безумец.
— Повелеваю вам, — добавил доминиканец еще тверже, — держать в совершеннейшей тайне все, что узнали сейчас от меня, недостойного слуги божьего. Пусть все идет здесь, как шло, до возвращения синьора Джироламо с его галеей.